Да что там средние века! А сегодня? Что станет делать человечество, если сегодня на Земле высадятся представители другого мира? Если они высадятся и предложат свою помощь в обводнении той же Сахары. Разве не восстанут против такого плана те, кому Сахара нужна в качестве полигона для испытания атомного оружия? Разве любой разумный, с точки зрения трудящегося человечества, план не будет встречен в штыки теми, кто сам не трудится, не желает трудиться, но пока еще сохраняет власть и силу над огромными территориями нашей планеты?
С этой точки зрения нет ничего недопустимого в том, что чьи-нибудь внимательные и добрые глаза уже давно следят за нашей планетой, уже бывали у нас и ждут, когда же, наконец, они смогут вступить в переговоры с человечеством, не разделенным на классы. А если это так, то налаживание контактов с другими мирами может быть вопросом не только наших научных успехов, но и вопросом социального движения. Первый день всеобщего коммунизма на Земле может стать и тем днем, когда нами будет получена первая поздравительная телеграмма от других великих цивилизаций.
Но вернемся, однако, к Мише Перышкину.
Много толков в среде научной общественности возбудит, вероятно, вопрос о том, почему Голос говорил о себе как о представителе Антимира. Ведь известно же, что соприкосновение антивещества с веществом не может вызвать ничего, кроме сильнейшего взрыва. Но возможно, что это был и не Антимир, а просто другой мир, которому еще нет названия на нашем языке. И Голос использовал это слово потому, что вынужден был ограничиваться Мишиными представлениями.
Кстати, теперь Миша Перышкин не пропускает ни одного разговора о кибернетике и прочих умных вещах.
Не исключено затем, что будет подвергнута сомнению и вся история в целом. Найдутся, очевидно, товарищи, которые будут говорить, что и Голос, и радужные пятна, и полет в Москву попросту приснились Мише. Хорошо. Допустим, что это так.
А починенная крыша?
Новая жесть, которая появилась на крыше взамен старой проржавевшей! Ведь не секрет, что через три дня после той богатой событиями ночи Миша сам залез на дачу и убедился, что крыша отремонтирована. Ведь не секрет, что крыша уже не течет.
Не скроем в этой связи, что в редакции, правда, возникла и получила некоторое распространение гипотеза, утверждающая, будто бы крышу починил сам комендант. Но мы заявляем, что каждый, кто хоть чуть-чуть знаком с нашим бывшим комендантом, – он, кстати, уже ушел от нас, назовет эту теорию не только антинаучной, но и попросту вредной.
Одним словом, подождем. Нам в редакции кажется, что наш скромный друг Миша Перышкин действительно – разговаривал с представителями другого мира в ночь на 1 августа.
М. Грешнов
Золотой лотос
– Значит, не верите?
– Решительно нет!
– Но тибетская медицина…
– А вы знаток тибетской медицины?..
– Легенды, наконец, песни!..
– Так и останутся легендами! Как золотая пещера, что оказалась без… золота. Вам ли не знать этого, геолог?.. Выбросьте из головы пещерный лотос! Вы начальник экспедиции, а не фантазер. И никаких экспериментов! Ясно?
Разговор происходил в Москве, в кабинете директора института минералогии Павла Ивановича Алябьева. Вели разговор двое: сам Павел Иванович и Дмитрий Васильевич Сергеев, начальник экспедиции на Памир. Именно Павел Иванович отвергал мысль о пещерном лотосе и, заканчивая разговор, подчеркнул еще раз: – Никаких фантазий, дорогой, никаких! Ясно?
Затеял разговор о лотосе Дмитрий Васильевич по просьбе доктора медицины, академика Брежнева, друга детства. Брежнев занимался народной медициной и, работая над восточными рецептами, не раз сталкивался с упоминанием о пещерном лотосе, растении, во много раз более целительном, чем женьшень. Узнав, что Сергеева посылают на Памир, он приехал к нему и провел вечер, убеждая Дмитрия Васильевича разыскать цветок, который, по сведениям, можно встретить лишь в трех пунктах Азии: в Гималаях, в Тибете или на Памире.
Он так и сказал: "В этих трех пунктах". Как истинный ученый, он смотрел в корень дела, и масштабы "пунктов" ускользали из поля его зрения.
Сам Дмитрий Васильевич, за долгую жизнь побывавший в шестнадцати экспедициях, ясно представлял трудности горных мест и поиска, пытался объяснить это другу, старому энтузиасту, но энтузиаст меньше всего хотел объяснений. Ему был необходим цветок и, отмахиваясь от слов Дмитрия Васильевича, как от комаров, он твердил свое:
– Нет, Митя, подумай! Какую услугу мы окажем советской науке! Этот лотос – неисчерпаем: лечит от ран, от слепоты, исцеляет проказу… Мы разведем его как женьшень – целые плантации!..
И вот разговор в институте:
– Никаких фантазий!
Я не сказал еще, что в кабинете директора были четверо: двое вели разговор, двое молчали. К этим относился я сам, старший помощник Дмитрия Васильевича, и молодой геолог, секретарь комсомольской группы, составлявшей большинство экспедиции, Анатолий Фирсман. Случайно во время разговора я оказался сидящим против Анатолия и мог наблюдать бурю, которую порождал разговор на его подвижном лице. Особенно выразительными были глаза, полные черного блеска, внимания. Едва прозвучало "пещерный лотос", его глаза вспыхнули. Наверное, он слышал о чудесном цветке и теперь ждал, чем кончится разговор.
Когда Павел Иванович стал возражать, в глазах Анатолия появился протест, казалось, он встанет, скажет что-то резкое, но его сдерживали дисциплина и категорический тон директора, который не любил, когда перебивали, тем более – пытались спорить с ним.
Когда же прозвучало знаменитое "никаких фантазий", Анатолий опустил веки и вышел из кабинета, словно боясь, что от его взгляда вспыхнут на директорском столе бумаги, разложенные в идеальном порядке: слева – входящие, справа – исходящие… И, уже спускаясь по лестнице, сказал:
– Человек уважаемый, руководитель прекрасный, а без фантазии… Как можно жить без фантазии?..
То было в Москве, а сейчас уже вторую неделю мы работаем в горах Памира, и последний город – Хорог – лежит в десятках километров позади.
В Хороге экспедиция разделилась на две неравные группы: меньшая, под началом Дмитрия Васильевича, направлялась по притоку Аму-Дарьи Бартангу, который в верховьях называется Мургабом.
Группа должна была исследовать залежи асбеста.
Наш отряд, в большинстве молодежный, уходил на восток, к истокам реки Памира, к озеру Зор-Куль. Отряд возглавил я, и нашей задачей было – исследовать район озера, взять образцы пород.
Когда в Хороге на общем собрании решался вопрос о составе групп, всех удивило поведение Анатолия… Ему, как специалисту по асбесту, предложили войти в группу Дмитрия Васильевича. Он отказался.
– Почему? – спросил Дмитрий Васильевич. – Ваши знания нужны в этой группе экспедиции.
– Я прошу направить меня на Зор-Куль!
– Не вижу оснований, – сказал начальник. – Поедете на Мургаб!
– Дмитрий Васильевич, товарищи! – обратился ко всем Анатолий, бледнея от волнения. – Разрешите поехать в верховья Памира. Я был там, знаю тропы. Пусть с Дмитрием Васильевичем едет Рая Аксенова – специалист не хуже, чем я.
Когда он говорил, каждый понимал его по-своему: одни считали это капризом, другие видели логичность доводов – бывал на Зор-Куле, знает дороги.
Но были и такие, которые подозревали сердечную привязанность: не было секретом, что он давно дружил с Раей Аксеновой, они вместе кончали геологическое отделение, проходили практику, и многим казалось, что он рвется в молодежную группу из-за Раи. Так думал и Дмитрий Васильевич. Но когда Анатолий сказал, пусть Рая едет на Мургаб, все удивились и поняли, что у него причина более серьезная, хотя и не знали – какая.
Все смотрели на Раю. Она была удивлена не меньше других. Чуть растерявшись, ответила:
– Хорошо… Я… поеду на Мургаб.
Все вздохнули облегченно. Вопрос был решен.
Дмитрию Васильевичу ничего не оставалось, как согласиться с молчаливым мнением и отпустить Анатолия на Зор-Куль, хотя он так и остался в недоумении.
Было и другое собрание, которому я оказался свидетелем невольным.
Оно проходило ночью, у костра, когда, высадившись с последней машины, мы перешли на пешеходный марш. После ужина, коротко сказав о задачах, предстоящих на завтра, я пожелал ребятам спокойной ночи и направился к своей палатке.
Время было позднее, но с места никто не двинулся.
– Выступаем в пять! – предупредил я и завесил дверь.
Багровые отсветы играли на полотняных стенах, голоса ребят отчетливо звучали в тишине. Я лег, но сон почему-то не приходил.
Все знали мою привычку – засыпать, едва коснувшись изголовья, но сейчас я заснуть не мог. Стоило закрыть веки – и перед глазами плыли, кружились обрывы, скалы, россыпи цветов, в ушах слышался шум бегущей воды. Я перевернулся на бок, на другой – сна не было.
У костра говорили о самых обыкновенных вещах: о рюкзаках, обуви, геологических картах.
Девушки, как я понял, спорили о форме причесок, наиболее подходящих для работы геологов. Спор становился принципиальным, и кто-то из парней, желая подшутить, сказал, что лучшей прической будет – как в армии: стрижка под машинку. Ребята засмеялись, а девушки обозвали советчика верблюдом.
– Давайте начинать, что ли? – спросил кто-то громко.
Я узнал голос Анатолия. Нотка взволнованности отчетливо звучала в его словах, и это напоминало собрание в Хороге. У костра замолчали. Я тоже насторожился.
– Предлагаю это считать неофициальным комсомольским собранием. Протокола писать не будем, пусть каждый выполняет решение по совести… А вопрос выношу один: о пещерном лотосе.
"Что?" – чуть не вскрикнул я в палатке и сел на своем ложе.