В сон не тянуло, что, в общем-то, и не удивительно после десяти часов в кровати. Поэтому вместо прохода к купе я свернул в сторону тамбура и скоро, спрыгнув на насыпь, любовался на вмятые костыли, сорванные подкладки под рельсы, а также глубокие борозды в шпалах и балластном песке.
– Нам-то нешто переживать, – пояснил с высоты подножки вышедший проводить меня кондуктор. – Бригада на паровозе дюже классная… да вагон железный, крепкий. Вот давеча слыхал, на спуске к Семи пригородный не затянулся вовремя и с пути соскочил, такое знатное телескопирование вышло!
– Погиб кто-нибудь? – полюбопытствовал я не по нужде, а скорее по не до конца выветрившейся привычке 21-го века.
Но собеседник уже исчез, не иначе, в очередной раз коря себя за болтливость. Я же направился к локомотиву, опасливо поглядывая на состав, каким-то чудом оставшийся стоять на покореженном пути. Несколько вагонов расцепились, но лишь следующий за тендером – скинуло, перекосило и покоробило, немного не перевернуло. Рядом с ним лежали и сидели несколько человек, да суетились помощники-попутчики, которыми властно командовала пожилая женщина-врач. К счастью, похоже, что все живы – отделались переломами, ушибами и вывихами.
Скоро мне стала понятна и этимология слова "забурился": все повреждения полотна тянулись к сошедшей с рельсов передней оси паровоза. Там же кипела основная работа: смачный мат и стук кувалд. Железнодорожники, снующие туда-сюда с ломами, лопатами, винтовыми домкратами и прочей малой механизацией, зло зыркали на немногочисленных зевак из числа пассажиров, однако смотреть не мешали. Простояв с четверть часа, ничего интересного в их работе я не обнаружил, только озяб, и поплелся назад, пытаясь понять, чего мой организм желает более – поспать, почитать, или поесть.
Двинулся состав часа через четыре, когда первые лучи восходящего солнца показались из-за далекой щетки леса. Отложив в сторону смартфон с очередным учебником, я с интересом смотрел в окно на путейцев, которые ловко продолжали устранять последствия аварии чуть ли не прямо под колесами ползущего как черепаха вагона.
Неожиданно в купе кто-то тихо поскребся. Не ожидая подвоха, я приоткрыл дверь – и не успел опомниться, как в узкую щель буквально просочилась высокая, но нескладная девочка лет пятнадцати. Ее симпатичную, но против местных традиций полностью открытую головку сильно портила короткая стрижка, вернее, ежик едва начавших отрастать волос. Визитная карточка завшивленной страны. Однако лучше уж так, чем видеть желтоватые чешуйки гнид, сыплющиеся на плечи из-под шапки или платка.
– Привет, – обратился я к ней, по старой привычке напялив на лицо старательную детскую улыбку, – как тебя зовут? От родителей прячешься?
Она молча кивнула, быстро опустив глаза в пол, разгладив руками несуществующие складки на подоле изрядно потрепанного, но очень приличного по местным меркам платья, и тихо прошептала:
– От кондуктора, – и продолжила, жалобно всхлипнув: – потерялась я… Дяденька, можно я у вас останусь? Ну хоть до следующей станции? Пожалуйста!
– И откуда ты такая красивая взялась? – попробовал я урезонить нахалку вопросом.
В самом деле, не с поля же она заскочила, наверняка из соседнего вагона. Говорит по-городскому, бойко, одета более-менее прилично. На ногах – а обувь по нынешним временам главная ценность гардероба – высокие туфли на каблучке, с застежкой на пуговицах. Разумеется, их не признают модными окопавшиеся в СВПС содержанки, а на улице Берлина при виде такой пары сочувственно вздохнут даже дочери и жены рабочих. Однако здесь и сейчас, где-нибудь в "желтеньком", все более чем к месту, в придачу к парочке младших братиков, да матери, злой швабре-бухгалтерше, да ее мужу, дернутому алкоголем и партбилетом ветерану колчаковского фронта.
– Ох, как же у вас тут красиво! – выпалила девочка, погладив рукой обшивку дивана. – Настоящий бархат!
– Эээ… Наверно, – замялся я. – И чем же он от искусственного отличается?
– Зеркало! – она явно меня не слушала. – А куда эта дверь ведет?
Ухватившись за тяжелую бронзовую ручку ведущей в умывалку двери, незнакомка принялась разглядывать себя в закрепленном на ней зеркале, забыв или не осмелившись ее открыть. Я же лихорадочно изобретал способ выставить навязчивую гостью без членовредительства, но все же до того, как прибегут родители и обвинят меня во всех возможных грехах. Хотя, о чем тут думать!
Подхватив со столика плитку шоколада Nestle в яркой красной обертке, чуть початую память о недавно покинутой Турецкой республике, я протянул ее девочке:
– Держи! Да пойдем скорее к твоим родителям, не бойся, проведу тебя мимо всех кондукторов!
Но услышал в ответ:
– А можно я на кресле у окошка посижу?
Девочка, отказывающаяся от шоколада, да у нее что в голове вообще? Я почувствовал какую-то явную неправильность ситуации, вспомнил взгляд, которым она сопроводила движение заморской невидали, и недоуменно уставился на гостью:
– Погоди-ка погоди…
Тут с верхней полки свесился Яков, и с ходу набросился на меня:
– Idiot! Dummkopf! Она же вшивая наверняка! Развел тут политесы! Возьми за шкирку, да выкинь пинком за дверь!
"Хорошо хоть по-немецки говорит, не обидится ребенок", – только и успел подумать я, прежде чем получил ответ… На очень приличном языке Шиллера и Гете!
– Нет на мне вшей, чистая я, – зло и совсем не по-детски блеснули глаза гостьи. – Вышвырнуть… Да лучше убей сразу, результат один, только быстрее немного. Так что давай, чтоб не мучилась зря. Или боишься на себя жизнь взять? Как заведено у вас, богатеньких или партейных, сдохни за углом, а меня совесть мучать не будет? Хочешь, я сейчас сама в окно брошусь? Открой только, а то у меня сил не хватит. Надоело-то как все…
– Так… – протянул Яков.
Вмешаться я не успел, куда тягаться с одним из знаменитейших боевиков эпохи! Мой партнер, нимало не смущаясь кальсон, мгновенно перетек на пол, ухватил уже успевшую развернуться к дверям девушку за плечо. В левой руке он сжимал наган.
– Шы-ы-ы-х, – прошелестела по его щеке пощечина, смазанная курчавыми бакенбардами.
Яков перехватил руку, вгляделся в глаза. И как-то сразу, то ли о чем-то догадавшись, то ли придя к иному, куда более радикальному решению, резким толчком впихнул гостью в кресло. Просипел, сверкнув тусклым металлом зубов сквозь брезгливую гримасу:
– Рас-с-сказывай. Живо все рас-с-сказывай.
Мой компаньон явно был готов убивать. Конечно, жизнь – сущий пустяк "на зеленом сукне казино, что Российской Империей называлось вчера еще". Но почему-то именно в этот момент я четко осознал, если Яков хоть пальцем тронет отчаявшуюся и смертельно уставшую девочку – нам не по пути. Ведь тогда мы, я – станем ничуть не лучше "других". Тех сволочей в форме ГПУ, что издевались, насиловали и убивали в далеком, но при этом страшно близком Кемперпункте.
По счастью, история вышла страшно далекая от шпионских романов, а по советским меркам, можно сказать, бытовая. Родилась Александра (а именно так звали нашу гостью) в далеком и спокойном 1912 году в семье свежеиспеченного профессора Петербургского университета Владимира Николаевича Бенешевича, византиноведа и археографа. Который владел аж дюжиной живых и мертвых языков, рылся по библиотекам да монастырям Азии и Европы, изучая трактаты, рукописи и прочую макулатуру. Причем достиг на этом поприще поистине внушающих результатов. Благодаря которым не только выбился из родного Витебского захолустья, но и получил мировую известность, членство в Страсбургской, Баварской и Прусской Академии наук, восьмой чин в табели о рангах, обращение ваше высокоблагородие, а также недурное жалование.
Несмотря на более чем мирный характер работы, особой дружбы с большевиками у видного ученого не вышло. Впервые его арестовали в 1922, продержав в скотских условиях полгода – выпустили "за недоказанностью вины". Второй раз посадили в 1924-ом, думали с концами, но спасло заступничество президента Польши. Отцу Александры вернули свободу, дали должность заведующего библиотеки, а позже даже избрали член-корреспондентом АН СССР. Увы, сомнительное семейное благополучие не длилось долго: в 1928 последовало новое обвинение, на сей раз в шпионаже в пользу Ватикана, Германии и Польши, после которого ссылка на Соловки воспринималась скорее как спасение от гарантированного расстрела.