Отказаться не сложно, да только как это сделать, если гложет любопытство? Ладно выдающийся писатель, таких у меня полный учебник литературы, но ведь он числился чуть не официальным любовником жены будущего наркома Ежова! По крайней мере, эту деталь биографии я твердо запомнил из рассказа молоденькой училки, когда-то тщетно пытавшейся найти подход к нашему буйному одиннадцатому классу. Поэтому колебался недолго, то есть после секундной заминки сделал пару шагов к соседнему столику и с улыбкой протянул руку:
– Алексей.
– Ах, да, так неудобно, – Бабель с легким, чуть шутейным поклоном привстал и неожиданно энергично пожал мою ладонь. – Меня зовут Айзек, можно на ты и без отчества, хотя зрение мое слабо, но я таки вижу, что по возрасту ты не сильно от меня отстал.
Я же в этот момент замер в ступоре. Наверно, во всем мире не найти человека, менее подходящего на роль дамского угодника. Низкий, толстый, начавший лысеть очкарик, с короткой шеей и смешным носом уточкой над широкими, чуть припухлыми губами, вдобавок одет вызывающе серо и не модно. С такой внешностью, да в постели к дамам высшего советского света?! Он еще пьет сам с собой – на столе среди остатков еды я приметил сильно початую бутылку госспиртовской "Английской горькой".
Не знаю, как писатель истолковал мое замешательство, вероятно, списал на смущение молодого парня из провинции, но разговор он поддержал в лучших британских традициях:
– Скучно сегодня, очень скучно и очень жарко, – тут Бабель перехватил мой взгляд, остановившийся на водке: – Это пустяк, знаешь ли, реальный пустяк для меня. То ли дело было… Но ты наливай, дружок, не смущайся!
Он с иностранным акцентом щелкнул пальцами в воздухе, подзывая официанта:
– Еще англичанку и сервируйте молодому человеку!
– И что там у вас нынче на обед, несите все, – заторопился я вслед чересчур энергичному собеседнику, испугавшись остаться наедине с хрусталем рюмки.
– Сей момент-с, – донеслось из-за стойки.
– Так вот, и на чем мы с вами остановились? – Айзек стянул очки и начал их аккуратно протирать вытащенным из кармана платком. – Понимаешь, – он доверительно понизил тон, – самое сложное это начинать беседу с незнакомым человеком. Ни малейшего понимания, что ему интересно, а что вызовет раздражение и гнев. Заведешь разговор про девок, а он оказывается женат и души не чает в супруге. Или распишешь вегетарианцу вкус жареного в яблоках гуся, да предложишь отведать старого Фин-Шампань тому, кто в строгой завязке, а то еще про храм какой обмолвишься, когда собеседник магометянин.
– Типа, не говори о веревке в доме повешенного? – попробовал сострить я.
– Именно! – с наигранным энтузиазмом Бабель подхватил заезженную шутку. – Так вот, у меня таки все просто, писатель я буду. Ну, в журналы там статейки кропаю или еще где платят. Мое дело простое, знай себе, скреби карандашиком по белому листу, черкай да переписывай.
Мимикой я старательно изобразил недоверие к прибедняющейся знаменитости, но ломать игру не стал. Все равно вопросы будут, так лучше заранее, на трезвую голову выдать частичку вызубренной в деталях легенды. Заодно и проверить слабые места можно без особого риска, с таким-то гандикапом по части употребления "очищенного вина".
– Так со мной вообще неинтересно, – я деланно развел руками.
– В детстве бегал в школу да на запруду с дружками в маленькой деревушке с аппетитным названием Пироги. Батя там фельдшером работал, а мать и не помню толком, померла она, когда братика рожала. Потом, уж когда война началась, отцу службу предложили в Кременчугском лазарете, мы туда и переехали, пошел в Александровское реальное, на основное отделение.* Дальше замятия пошла в полный рост, сперва трамвай ходить перестал, а там то немцы, то петлюровцы, то деникинцы, еще товарищ Сталин приезжал как-то с делегатами конгресса интернационала, но трамвай все равно не починили. В двадцатом, как раз за пару лет до выпуска, нас переименовали в ФЗУ, так я стал слесарем-электриком. Поработал учеником в вагоноремонтных мастерских два года, интересно было, и место пророчили, да ушел на трикотажку, уж на полную ставку, деньги шибко нужны были. В те года батя здоровьем резко сдал, уволили его с водолечебницы имени Дзержинского. А как он помер… – я со всем возможным правдоподобием шмыгнул носом, – подался к тетке в Одессу, там ее муж, непач из видных, меня живо к приятелю на жестяно-баночный завод определил.
За время рассказа Бабель успел изрядно поскучнеть из-за отсутствия всяких следов героики в моей рабочей биографии; да и специфика электромонтажного ремесла его явно не прельщала. Однако noblesse oblige – радушную улыбку он сохранил, рюмки наполнил и в первую же паузу поднял тост:
– Ну со знакомством.
– С удовольствием! – торопливо поддержал я.
Но сразу после прокатившегося в сторону желудка дешевого пойла решил все же добить собеседника жизненной рутиной:
– И вот недавно взбрела дядьке блажь, говорит, дам я денег на учебу в самой Москве тебе и свояку, у него как раз жена от чахотки померла в прошлом году, хорошо хоть детей прижить не успели. Но с условием, чтоб годков через пять непременно вернулись помогать в артели. Проводил нас по высшему разряду, соседи поди год судачить будут. Да и с собой кое-что подкинул от щедрот…
– Прямо таки вернулись? – мигом ухватился за нестыковку Айзек.
– Да откупился он от нас просто, – не стал запираться я. – Хотел так спровадить куда подальше, но тетка не дала, добрейшей она души человек.
Между тем официант, строгий как британский гвардеец на параде, подал обед. Начинался он превосходной серозернистой икрой, затем следовал изысканный рыбный салат и отличное мясное рагу с острым соусом. На первое борщ со свининой и белой кляксой сметаны, к нему шли пирожки с мясом, капустами, яйцами и зеленым луком. Второе блюдо оказалось двойным – нежная бескостная стерлядь и птица с овощами, с гарниром из картофеля. На десерт фруктовый пудинг и блины с компотом, да еще, вероятно в качестве прелюдии к ужину, хлеб, масло и сыр.
Насыщаться Бабель вроде как не мешал, но наливал исправно, и я скоро понял, в чем его сила – он не только "умел как никто слушать", но и здорово насобачился, глядя прямо в глаза, задавать вопросы с подковыркой, простые на первый взгляд, а пять раз подумаешь, что ответить. То про лошадиные стати поинтересуется, явно из разряда понятных каждому деревенскому мальчишке, затем походя пистолеты разных марок сравнит или слово-другое по-немецки или французски ввернет.** Заодно незнание мной окрестностей Одессы прокачал на все сто, с юмором и издевкой описав чуть не два десятка местечек, в которых он присматривал участок под дачу.
Каждое мое "не помню" и "не знаю" в отдельности, полагаю, можно легко списать на случайность, в самом деле, не обязательно фельдшеру иметь в хозяйстве конюшню, а ребенку времен гражданской разбираться в наганах, но все равно, в сумме они вполне могли набрать критическую массу для подозрений. Будь выпитая Айзеком порция водки грамм на двести меньшей, быть мне "расколотым" как латышскому шпиону, не помогли бы профильные знания электротехники. Сейчас же… собеседник просто жонглировал словами в привычной манере, не пытаясь углубить несуразности. Однако ближе к десерту "жемчужине у моря" и изученному мной лишь издали консервному заводу стало очевидно – тему беседы надо кардинально менять, а то и прекращать вовсе, тем более что после съеденного голод мне не грозил как минимум сутки.
Поэтому я выпалил самое идиотское, что пришло в голову:
– А сложно было Конармию написать?
– Узнал, значит, – очки Бабеля укоризненно блеснули. – И тебе так в самом деле понравился мой слог или просто по моде?
Надо признать, в школе вычурные красивости я воспринимал скорее как информационный шум, а точнее, потешался со всей циничностью воспитанного интернетом акселерата над учительницей, разбирающей на детали фразы типа: "Когда суббота, юная суббота кралась вдоль заката, придавливая звезды красным каблучком".
Но вслух, разумеется, с жаром воскликнул совсем иное:
– Зарисовки великолепны! Они как поблекшие от времени фотографии, поверх которых положены короткие точные мазки флуоресце… светящейся краски. – И добавил тише, но с искренностью, вполне достойной детектора лжи: – Товарищ Бабель, "Конармия" великое произведение, его в школах изучать будут! В большой и сложной теме… М-м-м… Революция и Гражданская война в литературе двадцатых годов.
– Ну, право, будет тебе, есть много произведений получше, – кажется писатель чуть протрезвел от неожиданной лести, но опрокинутая для сокрытия смущения рюмка мигом исправила положение.
– Нет, с таким емким слогом… – тут я разразился парой особо претенциозных абзацев из смутно припоминаемой хрестоматии.
Не говорить же, что "Конармия" была мной особо любима за краткость. Пока педагог спрашивает одноклассника, можно успеть пробежать пару-тройку главок глазами, выкидывая словесные кружева, кроме одного-двух, которые всегда можно привести как ответ на тупой вопрос педагога: "Коршунов, а что тебе особо запомнилось"?