- Ах, вот как! - вскричала Люся и запустила в Климова булкой хлеба.
Климов увернулся. Буханка пролетела мимо и ударилась в стену.
- Не бросайся хлебом, дура! И оставь привычку бросаться чем попало.
- Конечно! Хлеб для тебя - это что попало! Ты ничего не ценишь. Белоручка!
Климов опешил. Люсина логика ошарашила его. Тогда он встал, подошел к ней и взглянул в лицо.
- Ну, что уставился, черт белоглазый? - сказала она.
- Гляжу на тебя новыми глазами, - сказал Климов, ожидая, когда она сама увидит его другое лицо, и даже радуясь заранее ее растерянности.
- Ну и что? - спросила Люся, нимало не удивляясь. - Не нравится?
- А тебе? - спросил Климов. - Мое лицо тебе нравится?
- Лицо как лицо. Страшное и наглое. Отойди, не мешай дело делать.
- А ты близорукая, да? Посмотри на меня внимательнее.
- Ох, и надоел же ты мне! - сказала Люся и ушла на кухню.
- Я ей надоел! - сказал Климов двери. - Нет, вы поглядите, я ей надоел! Пришла непрошено, ведет себя, как хозяйка, да еще и шпыняет меня, как мальчишку. Ну, не свинья ли?
- Свинья, - охотно согласился сосед.
- А ты не лезь в чужие дела! - пригрозил Климов. - И без тебя тошно.
- Должен же я с кем-то разговаривать, - возразил сосед. - Мне, может, скучно.
- А ты полетай, - предложил Климов. - За облаками. Там чудная погода. Только оденься потеплее и по сторонам гляди.
- Злопамятный ты, - вздохнул тот. - Весь в меня. И не боишься совсем. Десять казней на тебя нашлю.
- Знаю твои казни. Тьму египетскую ты коротким замыканием заменишь, вместо саранчи клопов нашлешь, и все остальное так же. Не казни, а козни. Мельчает бог, ох мельчает! И в кого превратился? В склочного соседа по коммуналке. Позор!
- С кем не бывает, - скорбно сказал сосед. - Все изменяется. На то и диалектика. Ты ведь тоже изменяешься.
- Самоутверждаюсь.
- Вот-вот. Самоутверждение у слабых людей всегда начинается с унижения других. На большее ты и не способен.
- Способен. Я буду драться. Хватит лежать и ныть в тряпочку.
- Ангел резвый, веселый, кудрявый, не пора ли мужчиною стать? неожиданно пропел фальцетом сосед.
- Не искажай цитаты, - сказал Климов. - Ты сам хотел этого.
- Хотел, да расхотел. Ты ведь знаешь, я все назло делаю. Такой уж у меня характер.
- Сам же унижаешь других. Слабак ты, а не бог.
- Сосед я твой, - вздохнул тот. - Всего-навсего. Сколько тебе об этом твердить? Заладил одно: бог да бог. Ты вот только помощи у меня просишь, а сам ни разу не поинтересовался, может, и я в ней нуждаюсь. Может, я старый, больной, одинокий? Может, у меня ревматизм застарелый и камни в почках? Может, мне стакан воды подать некому? Ты привык, что о тебе заботятся, а сам о других не умеешь. Поучись сначала, а потом уже самоутверждайся.
- Ты мне ничего о себе не рассказывал. Я помогу, если надо.
- А зачем обременять других своими бедами? У всех своего горя хватает. Ты лезешь со своим, а чужого не видишь и знать не хочешь. Нет, Климов, рано тебе еще мужчиною становиться. Ты еще так, недоделок.
- Ладно тебе, - махнул рукой Климов. - Только ругать и умеешь.
- Был бы я твоей женой, - сказал сосед, - я бы тебя еще раз бросил. Только подальше и побольнее. Мне тебя не жалко.
- Тогда и мне тебя, - ответил Климов и включил погромче радио.
Вернулась Люся. Поставила на стол сковородку, уже успокоенная, улыбнулась Климову, попросила нарезать хлеб. Он поднял булку, обтер рукавом и сделал то, что просили.
- Почему ты всегда обижаешь меня? - спросила она за едой.
- Ты сама начала первая.
- Ох, Климов, - вздохнула она. - Конечно, всегда и во всем виновата я. Сколько мы с тобой живем - и всегда я.
- Три дня мы с тобой живем, - удивился Климов.
- Четыре, - поправила она. - И не все ли равно, сколько. Главное, что ты невнимателен ко мне.
- А ты ко мне? Ты даже не заметила, что я изменился.
- Если бы, - усмехнулась Люся. - Если бы ты изменился по отношению ко мне.
- Да ты посмотри на меня. Посмотри. Разве я похож на себя?
- К сожалению, Климов, - сказала Люся, бросив беглый взгляд.
- А ты хочешь, чтобы я походил на знаменитого артиста?
Климов ощупал лицо. Ощущение текучести не уходило, просто он постепенно привыкал к нему. Он развернул зеркало и увидел, что так оно и есть. Лицо было его и не его одновременно. Он погрозил зеркалу кулаком и прошептал: "Разобью!" Достал фотографии и протянул Люсе.
- Ты просила. Сравни сама. Это я, каким был год назад.
- Какая противная, - сказала Люся и отложила фотографии. - Нос кверху, губы поджала, глаза злые. И как ты с ней жил?
Климов обиделся за свою жену и хотел было сказать, что она намного лучше Люси, но пересилил себя.
- А я? Ты на меня посмотри. Разве похож?
- Конечно, похож. Ну, страшным был, сейчас немного похорошел, не все ли равно? Это тебя жена так затюкала. Разве главное во внешности?
Сосед наверху захихикал. Климов снова подошел к зеркалу и недоверчиво потрогал текучие формы лица.
- Что это тебе в голову пришло, Климов? - спросила Люся. - Ты, как красная девица, в зеркало таращишься. Уж не влюбился ли?
- Влюбился, - буркнул Климов, садясь на место. - В тебя влюбился.
- Нужна мне твоя любовь! - пренебрежительно сказала Люся.
- Интересно! - удивился Климов. - Что же ты хочешь от меня?
- Заботу и уважение, - сказала Люся. - Если мы полюбим друг друга, то будем напрасно мучиться. Я очень любила своего Колю и что же хорошего видела? Сначала мучилась, что он меня не любит, потом из-за ревности, а потом уж, очень долго, из-за того, что он погиб. Если бы я не любила его так сильно, то мне жилось бы легче. Очень просто.
- Мудрая ты, как змея, - сказал Климов, покачав головой.
- Это я-то змея? - угрожающе спросила Люся и отложила вилку.
- Ну, как сова, - сказал Климов, не желая ссоры.
- Ах, как сова! Ну, Климов, ну, наглец! Я его кормлю, пою, а он меня оскорбляет! Ну, скотина!
Она поискала глазами, чем бы запустить в Климова, но расстояние между ними было слишком небольшим, поэтому она быстро протянула руку и крепко дернула его за нос.
- Злая ты, а не мудрая, - обиделся Климов и отошел к окну. - Навязалась на мою голову. То не скажи, это не сделай.
- Это ты навязался, - вскипела Люся. - Господи, что я тебе сделала плохого? Ты постоянно оскорбляешь меня. Все меня обижают, я так люблю людей, а меня обижают.
Она закрыла лицо руками, и Климов догадался, что она сейчас заплачет. Он хотел сказать ей еще несколько резких слов, но страх перед женскими слезами пересилил.
- Ладно, - сказал он. - Прости меня. Я был не прав.
- Гениально, - тихо сказал сосед. - Признать себя неправым при полной правоте - это мужская доблесть. Ты делаешь успехи, Климов.
- Выключи радио, - сказала Люся. - Покоя нет в этом доме. Ты почему не добьешься хорошей квартиры?
- Где же я ее возьму? С меня и такой хватит.
- Раньше хватало. А сейчас мы живем вдвоем. Неужели не понятно?
- Понятно, - буркнул Климов и показал кукиш зеркалу.
Шли дни, и к концу отпуска Климов открыл у себя новое свойство терпимость. Он не пытался переспорить Люсю, не жаловался ей ни на что, потому что твердо знал - сочувствия ему не дождаться. Он молча выслушивал ее жалобы, принимал на себя ее боль, одиночество, тоску, и силы его увеличились настолько, что он противостоял всему этому без обычных ранее хандры и растерянности.
Маленькая комнатка наполнялась ее вещами. Люся по-своему переставила мебель, наклеила на стенах яркие картинки из журналов, на которых ослепительные актрисы и задумчивые актеры смотрели мимо Климова. Она приходила с работы неизменно уставшая и раздраженная, но Климов успевал за день сходить в магазин, приготовить ужин, убраться в комнате, и Люся быстро оттаивала, ласково обнимала его и говорила, что именно о такой жизни она и мечтала.
Сам Климов не мечтал о такой жизни, но, странное дело, именно сейчас, когда он, как раб, исполнял чужие желания и не противился произволу, именно в эти дни он ощутил себя более свободным, чем когда-либо. Раньше властная и скупая на слова жена снисходила до его слабости, и он, как капризный ребенок, знал, что его пожалеют, выслушают, погладят по голове и поцелуют в щеку. Он знал, что жена была убеждена в его никчемности и никогда не заставляла делать то, что он не умеет или просто не хочет. Она все делала сама и до поры до времени терпеливо несла это бремя. Климов был уверен в своей слабости, в своей почти вседозволенности, и леность души порождала чувство зависимости, не казавшееся ему постыдным.
Теперь все было наоборот. Он, сильный мужчина, снисходительный и справедливый, сам гладил по голове обиженную судьбой женщину, жалел ее искренне, и это приносило ему внутреннюю свободу, какой он не знал никогда.
В часы одиночества он раздумывал о том, что свободными не рождаются, свободу приходится медленно и трудно завоевывать и на пути к ней так много соблазнов и ловушек, что очень легко завязнуть в ленивой покорности своему внутреннему рабству.
Внешнее противопоставлялось внутреннему и вместе с тем сливалось с ним. Внешние атрибуты свободы порабощали душу, а внутренняя раскрепощенность достигалась лишь после подчинения другому человеку.
Он не забыл о жене и тосковал о детях, но уже не так, как раньше, не униженно и плаксиво, не как несправедливо обиженный и обездоленный, а как равный о равных, понесший наказание и честно искупивший свою былую вину.