- Нет и нет! Печальная развязка попытки Витерба значительно охладила энтузиазм к перелету из Европы в Америку! Кроме того, если даже предположить, что какой-нибудь авиатор попытался совершить перелет без предварительной подготовки, его крушение было бы к этому времени известно. И - черт побери! - известно, ведь, что мы находимся в этих водах; нас непременно известили бы по телеграфу!
- Я ничего не предполагаю, я констатирую факт, вот и все.
- Вы отметили в точности положение места?
- Да, майор; гидроплан найден около 26°53′ северной широты и 57°36′ западной долготы.
- Кажется, это вы его первый заметили?
- Нет, майор, это Менье, знаете, тот Менье, боцман. Я только что отбыл вахту. Циклон свирепствовал всю ночь; море еще очень волновалось, хотя ветер почти совсем прекратился. Я собирался идти в каюту, когда Менье, который стоял рядом, сказал, показывая мне что-то вдали: "Посмотрите, лейтенант, что там белеет?".
- В котором часу это было?
- Около семи часов утра; только что рассвело, день был тусклый, серый; завеса черных туч застилала горизонт, с океана поднимался туман, но все-таки я очень ясно разглядел предмет странной формы, плавающий на волнах…
- На каком расстоянии от него вы находились?
- От тысячи восьмисот до двух тысяч метров, может быть, несколько ближе. Только когда "В-14" подошел совсем близко, я с изумлением убедился, что это гидроплан; тотчас в моей голове мелькнула мысль об "Икаре", я приказал застопорить, послал матроса уведомить вас и распорядился немедленно спустить шлюпку, в которую взял Менье и еще двух матросов. Через несколько минут мы подплыли к аппарату. Каким образом он очутился среди океана в четырехстах лье от ближайшей земли? Не "Икар" ли это? Если "Икар", то как он очутился на высоте тропиков, на восемь градусов южнее предполагаемой линии его маршрута? В особенности непонятно, как он мог четыре месяца носиться по волнам океана; в этих местах циклоны очень часты, они должны были разбить его. Так я рассуждал в то время, как шлюпка обходила со всех сторон гидроплан.
Вследствие сильного волнения подойти к нему было трудно и даже опасно. Хвост у аппарата уже исчез, одно из крыльев было почти оторвано и свешивалось, наполовину погруженное в воду, другое под острым углом к поверхности воды торчало кверху. После долгих неудачных попыток я кое-как уцепился за стойки и перелез через кузов. Представьте себе мое удивление: на месте летчика сидел человек, обхватив руками руль; голова его держалась прямо, глаза были полузакрыты, как будто он был погружен в глубокое раздумье. Я взял его за руку, она была влажная; едва заметное биение пульса показывало, что он еще жив. Немедленно я кликнул Менье помочь мне, и вдвоем мы не без труда сняли его с сиденья и спустили в шлюпку; через несколько минут мы его доставили на палубу "В-14".
- И аппарат, говорите вы, походил на "Икара"?
- "Икар" построен по собственному проекту Витерба. Он, между прочим, придумал совершенно особую систему поплавков; она очень отличается от систем, принятых для гидропланов как во Франции, так и за границей.
- Вы знали Витерба?
- Нет, майор, но портрет его часто встречался мне в газетах, сначала во время войны, впоследствии перед его полетом.
- Он носил бороду?
- Ни бороды, ни усов. Думаю, что ему по меньшей мере сорок лет, но говорят, что на вид ему едва можно было дать двадцать пять лет.
- Знайте, Даниэль, мы оба говорим вздор; я очень жалею, что по радио высказали предположение о том, что найдены Витерб и "Икар". Над нами, мой милый, будут смеяться, и не без оснований.
- Но как объяснить это?
- Я не берусь ничего объяснять, но все-таки подумайте: Витерб покинул Азорские острова 17 июня; если не ошибаюсь, сегодня 14 октября; это значит - существовать без еды и питья сто двадцать дней!
- Очевидно…
- При нем не было никаких документов?
- Не знаю; одежда его осталась в офицерской каюте; если угодно, я осмотрю ее.
- Да, пожалуйста; а на самом гидроплане не осталось ничего интересного?
- Как будто нет, майор.
- Видите ли… Может быть, найдем что-нибудь, что могло бы установить личность несчастного?
- Слушаю, майор.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Они ушли, я слышал, как удалились их голоса; никакой шум не достигал до меня, кроме мучительного шума, раздававшегося в моей собственной голове.
Теперь я понял, что смерть еще пощадила меня; я попал на миноносец, который шел на мою родину, во Францию! Из их разговора видно, что я буду там через четыре дня.
Франция, цивилизованный мир; все, что меня когда-то интересовало, мои занятия, мои работы, все, что я считал прекрасным, какое впечатление на меня все это теперь произведет? Я чувствую, что не смогу снова войти во вкус этой жизни!
Если бы забыть, если бы вырвать из памяти эту странную историю: четыре месяца грез о Прекрасном, четыре месяца удивительной жизни, когда я вошел в соприкосновение с идеалом человечества и получил от жизни все, что должна была она дать мне возвышенного и совершенного. Что может дать мне теперь жизнь? Я оглянулся вокруг; узенькая офицерская каюта. Какой жалкой она мне показалась! Ее владелец счел долгом украсить ее "сувенирами" с Дальнего Востока: этими безобразными, отвратительными, искривленными в гримасу, китайскими рожами, японскими ящичками, оружием маори, всей этой банальной экзотикой вперемежку с предметами домашнего обихода европейца…
А там, далеко, далеко, у маленького голубого озера изящно мелькают между морщинистыми стволами высоких финиковых пальм женские фигуры: это час обычного ежедневного сбора плодов; веселые и грациозные, они движутся, колебля ветви пальм и напевая священные гимны. Ветер аккомпанирует шелестом листьев их гармоничным голосам, и цветы, которыми они украсили себя, выделяются на их белых телах резкими, почти грубыми красками. Солнце, просвечивая через густую завесу листвы, играет там и сям по траве золотистыми бликами…. и вот вдруг предо мной вырисовывается головка, очаровательная головка! Да, я ее знаю… Да, впрочем, они все тут. Хрисанф, Иллонэ, Каллиста… все? Увы! Нет. Одной недостает; больше уже никогда, никогда не будет она помогать подругам в ежедневном сборе плодов; и в аллее Некрополя не будет мелькать тело женщины, прислушивающейся к голосам мертвых.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Ну, майор, что вы скажете теперь?
Кто-то снова вошел в каюту: это те самые, что только что были здесь.
- Да это рекомендательное письмо к губернатору Бермудского архипелага, а особенно этот конверт с адресом: г-ну Франсуа Витерб, 12б улица Томи, Париж, если только…
- Если только этот человек действительно Витерб…
- Однако?
- Может статься все-таки, что это не он; предположим, ну просто предположим, скажу я, что какому-нибудь пассажиру или матросу с "Минотавра" после крушения судна удалось вскарабкаться на блуждающий по океану гидроплан…
- Это возможно! Ах, если бы этот несчастный мог отвечать или хотя бы понимать, что мы говорим.
- Ниоткуда и не видно, что он не понимает.
- Это верно.
Один из них наклонился ко мне и спросил меня медленно и отчетливо:
- Кто вы? Как вас зовут? Вы француз?
Я хотел ответить, мысленно я произносил слова, но губы мои не повиновались моей воле.
- Вы не Витерб ли, французский авиатор Франсуа Витерб?
- Да!
Этот возглас вырвался хрипло, странно, но отчетливо из глубины моего существа. Настала ночь, но в темноте я продолжал видеть призраки таинственного, и они меня все более и более беспокоили по мере того, как я погружался в бессознательность.
Что это? Я грежу? Это происходит в безымянной стране, в мрак которой я погружаюсь. Видны на берегу силуэты людей… Эти силуэты я, кажется, видел уже и прежде…
- Где я?
Становится жарко, тяжко и душно. Я слышу разговор, слышу резкий свисток; это возврат к жизни с истомленной, невероятно усталой душой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И теперь наступил час, таинственный час, когда меркнет и исчезает все земное. Ах! Если бы смерть пришла скорее…
Из всего, что я оставляю на земле, лишь одна аллея, окаймленная погребальными памятниками, неотступно стоит перед моими глазами, та аллея, где некогда легкой поступью медленно шла странная женщина с волосами, украшенными неведомыми цветами…
Глава XXI
Витерб замолк и, склонившись на подушки своей истомленной головой, лежал без движения с полузакрытыми глазами.
Мы слушали его фантастический рассказ, не прерывая его; мы были настолько захвачены им, что утратили всякое представление о времени.
Через открытые окна проникал молочно-белый свет раннего утра, бросая голубоватые отсветы на предметы; над водой поднимался сырой туман; облачный горизонт казался унылым.
Мы с Брессолем переглянулись; я прочитал в глазах моего друга то, что он, вероятно, прочел в моих: несказанное удивление и в то же время величайшее недоумение. Тем не менее мы не обменялись ни словом по поводу наших впечатлений; одновременно мы оба склонились к Витербу.
Он лежал так неподвижно, что мы встревожились. Он был чрезвычайно бледен; под обесцвеченной кожей отчетливо выступали скулы, его короткое дыхание перешло почти в прерывистый свист; на его высоком лбу мыслителя блестело несколько капелек пота. Я взял его руку. Она была холодна; пульс был так слаб, что я едва мог его нащупать.
Это состояние депрессии ужаснуло меня; вполголоса я сказал Брессолю: