Вид и тон Боярышникова изобличали сдержанное, но явное нежелание разговора, и я стушевался, прекратив расспросы, тем более что ступеньки наверху снова застучали - возвращался Ропшин.
Он явился немного запыхавшимся от лестничного бега, радостно возбужденным.
- Антон Валерьянович, - обратился он ко мне. - Помогите мне немного. Давайте-ка мы сюда протянем проволоку, в подвал… Пассатижи при вас? Дайте-ка мне.
Он что-то держал в руке, но что - я в полутьме не угадал, а разглядел, когда мы поднялись к выходу: молоток и медный стержень, длиной в аршин, довольно замысловатой формы - похоже на иголку, употребляемую в швейной машине. Ропшин положил это хозяйство на пол, пассатижи сунул в карман, сказал: "Давайте", - и мы потащили сильно похудевшую бухту вниз, на ходу распрямляя провод; аккуратно разместили его в уголке дверной рамы, плотно обжав им порожек - таким манером, чтобы не мешал дверце закрываться, а затем благополучно спустили моток в подвал. Боярышников молча светил нам.
Ропшин сбегал к входу, забрал молоток и эту медную палку, вернулся. Он подтащил провод к тому месту у стены, примерился, достал пассатижи и перекусил проволоку с некоторым запасом, умело и быстро зачистил конец сантиметров на десять. Затем он взял стержень и осторожно воткнул его неглубоко в грунт острием - так, наживил на вершок - и, ухватив молоток, принялся вколачивать стержень вглубь.
Бум! Бум! Бум! - падали увесисто удары. В сильной руке молоток бил ловко и несколькими взмахами вогнул штырь в землю так, что осталась от него верхушка не более спичечного коробка. Действуя пассатижами, Ропшин сделал на оголенном конце провода петлю, диаметром примерно равным толщине штыря. Померил - великовато; хмыкнул, подкрутил еще: теперь петля садилась на штырь плотно, внатяг. Он надел ее, несильно постучал вспомогательным бойком молотка, осаживая вниз. Теперь петля надежно охватывала торчащий из земли медный палец.
- Ну, вот и все, - словесно оформил положение дел Ропшин, встал, захватил инструмент и остатки провода. - Антон Валерьяныч, не откажите помочь донести это… Спасибо. Теперь вы поняли, в чем суть задачи? - спросил он, пока я запирал замок.
- Не совсем, - ответил я, справившись с навесным замком. Боярышников, не дожидаясь нас, отправился наверх.
- Не совсем? - удивился Ропшин. - А что же вам осталось непонятным?
- Вот эти вот манипуляции, - признался я, - с шариком на цепочке.
Мы начали подниматься по лестнице - он впереди, я немного сзади.
- Ну-у… - будто бы разочарованно протянул он. - Я думал, вы догадались… Я выбирал место, где грунт имеет наименьшее электрическое сопротивление. То, что вы называете шариком, - это прибор, определяющий электрические свойства грунта. Понимаете? Чем сопротивление меньше, тем шарик раскачивается сильнее. В местах с минимальным сопротивлением он совсем, можно сказать, приходит в буйство… - Ропшин засмеялся. - Вот так. Очень просто, не правда ли?.
- Да, - согласился. - Я совершенно не знал об этом. Это и в самом деле удивительно.
- Точно, точно! Поверьте уж мне.
Таким образом беседуя, мы вернулись в номер, и я, по просьбе Германа Юрьевича, положил остаток бухты на стул.
Боярышников, спиной к нам, сосредоточенно возился у окна с проводом - что уж он там делал с ним, не знаю. Я повернулся к окну. Ропшин тут же с несколько излишним дружелюбием расставил руки и улыбнулся улыбкой выборного кандидата.
- Ну, Антон Валерьянович, премного вам благодарны. Вы нам очень помогли! Спасибо вам! Наука будет вам признательна! - И он рассмеялся.
- Ну что вы, - смущенно промямлил я. - Моя обязанность!.. Оказывать услуги жильцам, помогать…
- Спасибо! - решительно повторил Ропшин и стиснул мне руку - крепко, со значением приязни. Я неуклюже поклонился, улыбаясь.
Боярышников отвлекся от проволоки, вполоборота через плечо кивнул мне, в ответ я еще раз нырнул головой вперед и раздвинул улыбку пошире.
Оставив им ключи от обеих дверей, я пошел к себе и, не дойдя до второго этажа, услыхал, как дважды щелкнул замок - исследователи заперлись. Сложные, противоречивые впечатления расшевеливали меня. Доброжелательная открытость Ропшина, сухость, почти высокомерие Боярышникова… И какая-то непонятинка тяготила меня, точила душу… Какая-то в этом сюжете была недосказанность, затаенная напряженность. Что-то было тут не так, а что - я не мог понять.
Тут я вспомнил, что забыл их предупредить, как они могут вызвать горничную звонком, и остановился на втором этаже, заколебавшись: сказать, не сказать… В глубине коридора негромко переговаривались мужской и женский голоса. Я помялся, помялся и, решив сказать, поднялся обратно.
Неслышимый в своих лаптеобразных ботинках, я приблизился к двери. Из-за нее до меня донесся неразборчивый говор Боярышникова, и в ответ ему засмеялся Ропшин - за самой дверью.
- Занятный малый, - сказал он. - Глуп, конечно, зато искренен. Самая лучшая категория! Умные честными не бывают, а жуликоватый дурак - нет уж, увольте от таких!
Боярышников снова буркнул что-то неясное, Ропшин засмеялся, и я услышал его удаляющиеся шаги. Скрипнула половица.
Я повернулся и на цыпочках, высоко поднимая ноги, пошел прочь. Таким же журавлиным ходом беззвучно спустился на второй этаж и там только малость опомнился. Постоял немного. Уши мои горели так, что о них, наверное, можно было воспламенять спички. Я был как огаженный. Ослабел в коленях, отупел и почти оглох. Постояв столбом секунд десять, я стал слышать, как продолжают бубнить в отдалении голоса, усилием вернул себе некоторое душевное равновесие и сошел в вестибюль.
Здесь все было тихо-мирно. Вкусно пахло из буфета. Федор, блуждавший по ковру, встретил меня обычным своим взглядом с некоторой приправой вопросительности.
- Поселил, - ответил я на этот немой вопрос и заговорил притворно хозяйственным голосом: - Что тут? Никаких новостей? Никто не звонил? Не заходил?
- Заходили приезжие, - неторопливо доложил Федор. - Военный, капитан, артиллерист. Затем молодая особа, по виду из коммерческих. Мест нет - пришлось отказать.
- Ну что ж, это правильно… Ирина вернулась?
- Да. Минут десять тому назад. Анна вам булки принесла и спички - сказала, что вы ее посылали.
Я прошел к себе за конторку. В душе у меня было паршиво, как наблевано туда. Разбирало желание напиться. Я вспомнил про коньяк торговца подштанниками - бутылка стояла в несгораемом шкафу… Две французские булки и три коробка спичек лежали на краю столешницы, аккуратно, на листе бумаги. Я подумал, что Анна наверняка хватала булки тою же рукой, какой поворачивала в носу, - но почему-то мысль эта не вызывала отвращения.
- Вы там с ними долго, - после небольшого молчания промолвил Федор.
Сердце мое вновь задрожало от пережитого унижения. Говорить о жильцах из девятнадцатого было сейчас непереносимо, и теперь вот как-то надо было изловчиться, чтобы и эту тему наглухо прекратить, и Федора не задеть - не хотелось обижать его, да и все же с придурью он, шут его знает, что там у него в башке замкнет.
Но, на удачу, я был выручен вывалившимися из буфета постояльцами десятого и двенадцатого номеров - уже поддатые, в разудалой, разметельной стадии угара, они тащили с собой еще бутылку "Столичной".
- О-о-о! - выкатывая дурные, налитые зельем глаза, радостно заорал один из них, десятый номер, жлобоватый тип с чудовищным, почти кастетом, перстнем на толстом пальце. - Антон Валерьянычу!.. Наше вам с подскоком!..
Ну и пошло-поехало. Минут пять я отбивался от бурных, во всю ширь хмельной души приглашений "пойти вмазать" - до тех пор, пока люксовые обитатели наконец или малость протрезвели, или их опаленным мозгам удалось освоить мысль о невозможности управляющему распивать на службе спиртные напитки. Тогда они горячо заверили меня в своей самой преданной дружбе, пониженным голосом таинственно поведали, что вечером к ним заявятся две "барышни", против чего я не возражал, - и уволоклись к себе во второй этаж.
Странно, но от этих двух дебилов мне полегчало. Тяжкая обида как бы рассосалась, а жизнь есть жизнь - обеденное время, все зашевелилось, стали возвращаться те, кто отлучился по своим делам с утра, очнулась половина первого этажа, накануне коллективно гудевшего едва не до зари, зазвенели звонки, захлопали двери, коридоры наполнились голосами, народ потянулся в буфет. Гостиница ожила.
Я нырнул в привычный ритм, и время помчалось незаметно. Я подстегивал Анну, которая хоть и старалась, шмыгала, сопела и пыхтела и даже перестала жевать, но все же не поспевала за опытными Ириной и Лукерьей, так и летавшими по этажам… Потом я зашел на кухню, где властвовал тучный и усатый повар Иван Петрович, - здесь, как всегда, порядок был, точно в роте, и работа спорилась. Удовлетворенный, я вернулся в вестибюль, и сразу же на меня, озабоченная, ссыпалась с парадной лестницы Лукерья. Я стал разбираться с ней, и немедленно зазвенел телефон - дожидался, чтоб ему пусто было! - я схватил трубку… Понеслось!
Ближе к четырем первая волна оживления схлынула, стало поспокойнее. По опыту я знал, что второго прилива следует ожидать часам к шести. Поэтому я сходил в буфет, с аппетитом там пообедал, а когда воротился на рабочее место, то столкнулся с почтальоном. На адрес "Перевала" пришли сегодня три письма, я их взял и расписался в ведомости получения корреспонденции, после чего почтальон раскланялся и убыл. Я сел за свой стол и стал просматривать письма.