Не будучи уверен в том, что понимает ее разъяснения, Гил, тем не менее, уже привык к недоразумениям. Земляне приводили его в замешательство. Каждый разговор становился запутанным клубком утонченных острот и двусмысленностей. Обитатели древней Земли, по-видимому, придавали недосказанному столько же - если не больше - значения, сколько высказанному. В конце концов Гил убедился, что иные замысловатые комбинации земного общения так же недоступны ему от природы, как виртуозные выкрутасы жрецов-эквилибристов в храме Финуки: малозаметный жест или мимолетное изменение выражения лица могли служить намеком, полностью изменявшим значение фразы, от продолжительности выдерживаемых с точностью до сотых долей секунды пауз между противоречивыми утверждениями зависело предполагаемое отношение говорившего к обсуждаемому вопросу, не поддающиеся определению интонации свидетельствовали о настроениях, нуждавшихся в поддержке или опровержении строго определенным образом.
Гил злился на себя и ссорился с Флорой, а та лишь усугубляла их расхождения снисходительностью: "Не забывай, что мы уже все испробовали, испытали все возможные муки и удовольствия. Поэтому вполне естественно..."
Гил резко расхохотался: "Какая чепуха! Тебе приходилось испытывать настоящее горе, настоящий страх? Ты когда-нибудь угоняла звездолет? Расстреливала гаррионов из лучемета? Танцевала на сельском балу в прибрежном парке у поселка Григлзби в компании лордов и леди, спустившихся с поднебесья в фантастических одеяниях? Спотыкалась во время экзаменационного выкрутаса в храме Финуки? Сидела в мечтательной дреме на краю обрыва в Скудных горах, над пустынными нивами древнего Фортинона?"
"Нет, конечно. Ничего такого я не делала", - пристально посмотрев на него, Флора прекратила разговор.
Еще месяц они блуждали с места на место - по пыльной Абиссинии, где алоэ тянулись навстречу беспощадному Солнцу, плавящему асфальт, по оливковым рощам Сардинии, где цвели золотистые асфодели, в туманных сумерках готической Северной Европы.
Однажды, в Дублине, Гил заметил плакат, заставивший его остановиться и подойти поближе:
"Оригинальные перипатетические аттракционы Шпанбруса!
Чудесная трансгалактическая фантасмагория!
Леденящие кровь вопли вакханид с планеты Маупте!
Шутовские трюки и ужимки марионеток Холькервойда!
Аутентичные зловония двадцати четырех планет!
И многое другое! И многое, многое другое!
В парке Кастейна - спешите! Только одну неделю!"
Флору мало интересовали балаганы, но Гил настоял на том, чтобы они немедленно отправились в парк Кастейна - чем вызвал у нее такое же искреннее недоумение, какое у него вызывали многие ее причуды. Гил объяснил ей, что видел это представление в детстве, но больше ничего говорить не стал.
В парке, под сенью гигантских дубов, пестрели весело раскрашенные щиты и афиши, разносились звуки шарманок и выкрики зазывал - картина, знакомая Гилу с первого взгляда. Он нашел театр Холькервойда и вытерпел довольно посредственное варьете. Марионетки пищали и кувыркались, распевая комические куплеты и пародируя местных знаменитостей, после чего группа марионеток-паяцев в гротескных костюмах исполнила несколько фарсов.
Как только спектакль закончился, Гил оставил скучающую, но не возражающую Флору на скамье зрительного зала и направился к полотняной шторе справа от эстрады - вполне вероятно, что это была та самая штора, за которую он когда-то просунул голову. Гил подавил желание обернуться и посмотреть - не сидит ли позади Амианте? Гил отодвинул штору. За ней - так, будто он не сходил с места все эти годы - сидел и починял какой-то реквизит кукольник Холькервойд.
Холькервойд постарел: кожа его поблекла, губы запали, слегка обнажились пожелтевшие зубы. Но он сохранил прежнюю остроту зрения. Заметив Гила, он прервался и наклонил голову набок: "Я вас слушаю?"
"Мы встречались раньше".
"Я знаю", - самым обыденным тоном отозвался кукольник. Отвернувшись, он почесал нос зачерствевшей костяшкой пальца: "Кого только я не видел, где только не побывал! Трудно все это расставить по местам... Да-да, припоминаю. Мы виделись давным-давно, на далекой планете - скажем так, в паршивой дыре на краю Галактики. Хальма, так она называлась. Над ней - бронзовая луна Дамар, где я покупаю марионеток".
"У вас завидная память! Мне тогда было семь лет".
Холькервойд улыбнулся, покачал головой: "Как сейчас вижу: серьезный паренек, озадаченный устройством мира. Ты приходил с отцом. Где он?"
"Умер".
Кукольник кивнул с таким выражением, будто не ожидал иного ответа: "И как идут твои дела? Надо полагать, неплохо - отправиться в такую даль из Амброя влетает в копеечку".
"Неплохо. Мне не дает покоя один вопрос, уже много лет. Тогда, в Амброе, вы ставили пьесу о легендарном Эмфирио. И в этой пьесе казнили одну из марионеток".
Холькервойд пожал плечами и вернулся к починке декорации: "Марионетки со временем становятся бесполезны. Начинают осознавать окружающий мир, догадываться о действительном положении вещей. Капризничают, нервничают, перестают слушаться. Их приходится ликвидировать, чтобы вредные настроения не передавались всей труппе".
Гил поморщился: "Значит, незаменимых марионеток нет?"
"Они сравнительно дешевы. Но мне, как видишь, приходится считать каждую копейку, а дамаряне - пронырливые твари, барышники без стыда и совести. Во всей Вселенной их привлекает только одно - звон валюты! Они нежатся себе в подземных дворцах, а я ворочаюсь на раскладушке в палатке, просыпаясь от каждого шороха". Холькервойд вдруг разволновался и стал размахивать куском декорации: "Нет чтобы снизить цены и обойтись разок без какой-нибудь драгоценной побрякушки! Все мои увещевания напрасны - как об стену горох! Хочешь еще раз посмотреть "Легенду об Эмфирио"? Самое время! У меня в труппе одна кукла начинает слишком много думать о себе. И о других. Я ей и выговор делал, и предупреждал - ничего не помогает. Вместо того, чтобы исполнять роль, подходит к софитам на самый край сцены и разглядывает зрителей".
"Нет, спасибо, - пробормотал Гил и попятился к шторе. - Что ж, позвольте снова попрощаться с вами - наверное, в последний раз".
Холькервойд небрежно махнул рукой: "Может быть, мы еще встретимся - хотя, скорее всего, нет. Время бежит, годы проходят. В одно прекрасное утро я не проснусь, и марионетки станут бегать по моему трупу, заглядывать мне в разинутый рот и дергать меня за уши..."
Вернувшись в отель "Черный лебедь", Гил и Флора сидели в салуне на первом этаже. Гил мрачно уставился в бокал с вином. Флора несколько раз пыталась с ним заговорить, но мысли Гила витали далеко - за скоплением Мирабилис. Он односложно отвечал на вопросы: в золотистой глубине вина ему чудился старый узкий дом на Ондл-сквере. Ему слышался глуховатый голос Амианте, скрип стамесок по дереву, шелест стружки. Он чувствовал прикосновения тусклого родного солнца, порывы ветра над грязевыми отмелями в устье Инцзе, чуял запахи рыбацких причалов Нобиле и Фёльгера, воображал, что лезет вверх по каркасу вашмонтской вышки к заоблачной келье над руинами старого города...
Гил тосковал по дому - хотя Амброй не вызывал у него никаких иллюзий, а дом на Ондл-сквере, конечно, уже отдали кому-то другому. Размышляя об унижении, которому подвергли Амианте, о его тщетной смерти, Гил почувствовал такую горечь, что поспешил смыть ее, опрокинув бокал. Вино кончилось. Чувствуя настроение Гила, официант в белом переднике поспешил принести еще графин.
Флора поднялась на ноги, посмотрела на Гила пару секунд и, не говоря ни слова, удалилась.
Гил вспомнил свое "изгнание" - надвигающийся бетонный поршень, разлетающиеся в пыль кирпичи, бесконечное ожидание лежа плашмя на стене в сгущающихся сумерках пустыни. Может быть, он заслужил такое наказание? В конце концов, он участвовал в захвате звездолета. Но разве экспроприация звездолета не была, в свою очередь, заслуженной? Разве лорды не использовали Буамарк - или подставное лицо Буамарка, кооператив "Тюрибль" - обманывая иждивенцев, подвергая их грабежу и бесчеловечной эксплуатации? Гил хмурился и прихлебывал вино, пытаясь придумать какой-нибудь способ довести происходящее до сведения иждивенцев, заставить их осознать свое положение. На гильдии надеяться было бесполезно - они закоснели в традициях и, даже если не любили лордов, просто не знали ничего лучшего. Номенклатура социального обеспечения служила исправителям верой и правдой, получая привилегии и дополнительные подачки.
Проблема требовала неторопливого анализа. Гил расправился с последним бокалом вина и поднялся в свои номера. Флоры нигде не было. Гил пожал плечами. Он знал, что больше никогда ее не увидит. По-видимому, так было лучше для них обоих.
На следующее утро Гил пересек Ирландский канал и углубился в древний Лондон. Теперь, наконец, он готов был посетить Исторический институт.