Маринка вздрогнула, прижалась к любимому: "Не пущу! - хотелось крикнуть. - Не дам!" Но только всхлипнула и сказала тихим, охрипшим от волнения голосом:
– Вот рана заживет, и пойдешь. Еще недели, две.
– Нет, Маринка, не могу. Да и сама ты все понимаешь, ты у меня умница… Дня два-три побуду - болит еще, проклятая…
Понурился, и уже не ей, жене, совести своей признался:
– Вот вроде и чист перед товарищами, а тревожно. Особенно по ночам. Они там под пулями, а я здесь… - И вздохнул тяжело, сокрушенно.
Долго молчали.
– А что ты обещал рассказать сегодня? - спросила его, слизывая с верхней губы соленую слезу. - Про Подопригору?
Да?
–Да…
Маринка вытерла глаза: зачем думать о том, что будет не сегодня? У нее еще целых три дня. Нельзя растратить их впустую, надо прожить так (ведь может случиться, что они больше и не увидятся…), чтобы запомнились они на всю жизнь.
Зажмурила глаза и медленно, с наслаждением вдыхала, словно пила резкий мартовский ветерок. Никогда еще она так не хмелела от воздуха.
И внезапно воздух этот всколыхнулся - отдаленный, широкий гром донесся с востока.
– Наши! - встрепенулась Маринка. - Ты слышишь? Наши! О!… О!… Как музыка…
– Наши… - прошептал Михайло. - Близко.- Сегодня слышнее, чем вчера…
Гром нарастал, наплывал волнами, начали даже позвякивать стекла в окнах.
– Маринка, - взял Михайло девушку за плечи, отстранил от себя и глаза в глаза: - Маринка… поклянись, что никогда - слышишь? - никогда не забудешь этот гром, этот мартовский день, этот ветер… Поклянись!
– Клянусь… - прошептала в ответ. - И ты… ты тоже поклянись…,. - И я… клянусь…
Михайло переступил с ноги на ногу и едва. не упал, побледнев от боли. Маринка подхватила его, с трудом удержав:
– Пошли, милый, пошли. Тебе нельзя еще так долго стоять. Пошли, полежишь, а я посижу рядышком. Ведь ты расскажешь мне? Ты же обещал…
– Расскажу, обязательно расскажу.
Довела паренька до лежанки.
–Ложись! - Принесла и свои подушки, умостила под ноги ему, под бок.- Лежи, лежи! Не артачься. Пока что я командую. - Принесла табуретку, села, прижалась к любимому - голову на грудь, а руки его положила себе на волосы. - Вот так. Ну, рассказывай!…
Но Михайло не торопился начинать, долго еще лежал молча, гладил тяжелой теплой рукой нежную девичью щеку, лоб, волосы…
"Что это он, вспоминает или придумывает? - подумалось Маринке. - А впрочем… Если и выдумал - все равно интересно".
– Это произошло двадцать первого… - начал Михайло. - До конца дней не забуду это число… О, это был необычный день, а вернее, ночь двадцать первого июня тысяча девятьсот сорок первого…
Второй рассказ Михаила
Ровно в двадцать четыре ноль-ноль, как и просил профессор, я поднялся на крыльцо особняка.
Постучал.
– Прошу, прошу! Проходите в кабинет. Присаживайтесь…
Я сел. Подопригора устроился напротив в своем любимом кресле. Профессор выглядел гораздо лучше, чем вчера. Маленький, сухощавый, в черной шапочке на голове, он как-то даже помолодел. Прихлебывал из стакана, видимо, только что заваренную травку и говорил, говорил…
– Травы и вообще народная медицина - это, мой юный друг, как космос: сколько ни углубляйся, границ не увидишь. Матушка моя большим знатоком трав была… И бабушка… А я вот - я отступился… - Профессор грустно улыбнулся. - Многое уже из их науки забыл. Вот это, видите ли, вспомнил,, я весьма кстати… Может, хоть малость поскриплю еще…
Подопригора посмотрел на свет сквозь стакан с отваром, потом Перевел взгляд на большой портрет в простой деревянной раме:
– Вот она, первая моя и главная целительница… Я преклоняюсь перед современной химией. Современный фармацевтический арсенал, во многом базирующийся на достижениях химической науки, - это грандиозно. Но… Но травы, народная фармакопея, - это еще величественнее, и - должны к стыду своему признаться - известны и освоены нами куда меньше, чем лекарями времен Ибн Сины. А мама моя травы хорошо знала…
Я тоже взглянул на портрет. Пожилая женщина в свитке, повязанная клетчатым платком… Лицо усталое, простое, вроде не очень-то и приметное, но глаза - глаза поражали. Большие, влажно-лучистые, они были не то что проницательными - просто пронизывающими. На мгновение мне показалось даже - это не изображение, поистине живые глаза. Они и вправду с м о т р я т смотрят на профессора, на его приборы, на причудливую многоцветную путаницу проводов, смотрят и как-то странно улыбаются: кротко-грустно и чуть-чуть насмешливо.
Да, насмешливо.
Я не выдержал и сказал профессору о своем впечатлении.
Он молча кивнул, так ничего и не осветив.
Помолчав, он стал рассказывать о своем детстве, о городской окраине и снова о матери, о ее увлечении травами, о том, как водила его, подростка, в лесопарк, на ближайшие луга и учила, учила давнишней и мудрой - прадедовской - науке исцеления.
Мать была твердо убеждена, что лечат не только травы, но и человеческое слово и, главное, глаза, Придет, бывало, к больному, тот стонет, корчится. Осмотрит его, а потом и скажет:
– Гляди, гляди мне прямо в очи, гляди…
Больной смотрит, и ему становится лучше, впрочем, глядя в глаза больному, мать не только лечила, она вроде читала в них его болезнь.
В последние годы жизни мать единственному своему сыну - тогда уже врачу, доценту - передала всю науку и про травы, и особенно про глаза. Целую методику изложила… Он тогда все подробнейшим образом записал, но теперь вот никак не может отыскать в своем архиве эти записи. И очень жалеет.
– Глаза - это… - Профессор вздохнул, развел руками.Глаза - это… глаза! Это чудо, которое ни с чем не сравнишь. Да, глазами, собственно, их радужной оболочкой я еще займусь. Если, понятно, она… - и профессор кивнул на портрет, - древней своей терапией продлит мои дни. И конечно, когда удастся разыскать эти записи… А мне хочется создать прибор, который бы по глазам больного безошибочно ставил диагноз. А в будущем концентрировал бы глазную энергию и передавал ее больному и вылечивал его.
Профессор нахмурился, медленно, словно к чему-то прислушиваясь, отпил из стакана, приложил руку к сердцу.
– Ну, будет она, вторая моя работа, или не будет, поживем - увидим, а пока что поговорим о первой. Вот он, перед нами, - и Подопригора указал на стену, где виднелся не освещенный сейчас зеленый контур схематического изображения мозга. - Не знаю, приходилось ли вам, а мне не раз случалось слышать: "Мозг в человеческом организме руководит всем. Мозг - генеральный штаб организма". Итак, мозг - штаб, а весь организм - армия этого штаба. Но верно ли, что именно штаб руководит армией? Ведь штаб, даже если он и генеральный, это орган, назначение которого прежде всего готовить все необходимое для того, чтобы принять правильное решение. Штаб разрабатывает, подготавливает это решение, но принимает его не сам штаб, а военный совет, во главе которого всегда стоит один человек. Последнее, решающее слово только за ним. Априори, еще до начала исследований я был твердо убежден: есть и в человеческом мозгу такой старший над старшими. Прйнцепс супра принципем, как сказали бы древние римляне.
Но из античных культур я всегда отдавал предпочтение греческой и потому термин взял древнеэллинский - гиперанакс.
Затем многолетние как дооперационные, так и послеоперационные обследования больных и особенно сами операции подтвердили, что я прав: гиперанакс существует, расположен он в верхних отделах ствола мозга. Именно там центр сознания человеческой личности, основа неповторимого в каждом из нас, своего, так сказать, почерка жизни. Да, именно там, в ткани гиперанакса, разветвляются и сплетаются тончайшие серебристые живые нити структуры, которая ответственна за сохранение того, что называем мы индивидуальной психической неповторимостью. Речь идет о своеобразных особенностях восприятия и ощущения мира, короче говоря, всего того, что отличает, скажем, мое "я" от вашего. Структуры эти, эти тончайшие нити (физическая масса их бесконечно мала) я назвал млонзовыми структурами.
Млонз - это слово из диалекта африканского племени нлоу, и означает оно - жизнь в жизни. Я с давних пор, еще со студенческих лет, интересуюсь этнографией, фольклором и мифологией народов мира, Африки в особенности… Какие там интересные языки…
Профессор умолк, перевел дух.
– Сейчас я еще малость приму этой… этой своей… Знаете, кстати, как эта травка называется в народе? Русалочье око… - И, отхлебнув из стакана, Подопригора вновь откинулся на спинку кресла, притих. Минуту спустя зашевелился, открыл глаза. - Все… Спасибо ему, пока отпустило…Молодой человек, - обратился он ко мне с какой-то особой, вежливой торжественностью. - Мой юный друг, я пригласил вас, чтобы сообщить вам о результатах вчерашнего эксперимента. Он непосредственно касается вашего будущего. Предупреждаю, вы услышите коечто не совсем обычное, вернее, совсем не обычное. Все это, - профессор обвел рукой приборы, экраны, пульты, - все создавалось годы и годы. И совсем не зря! - Он горделиво вскинул вверх свой седой чубчик. - Не зря, смею вас заверить! Я все-таки добился своего. Теперь могу описать принципы строения млбнзовой структуры гиперанакса любого мозга. Вчера я записал вашу… э-э, вашу млонзограмму… Теперь, мой молодой друг, вы можете умирать. Да, да, я не оговорился - совершенно спокойно стреляйтесь, вешайтесь, тоните, режьте себе вены и даже… женитесь - теперь вам все дозволено.
"Что это он городит?" Я с тревогой смотрел на Подопригору.