"Вот так вот, - с грустью подумал я. - Проходили мы в школе, что при капитализме homo homini lupus est.
Кажется, lupus из меня начинает получаться…"
Елена встретила меня угрюмым злым взглядом. И хотя сидела она на краешке стула, казалось бы, как подобает стеснительной гостье, тем не менее, вся её поза выражала основательность и монументальность. Подобно скифской бабе.
- А где вещи? - наконец услышал я её голос. Голос оказался под стать фигуре - глухой, низкий, неприятный.
- Вещи? - не понимая в чём дело, я недоумённо вскинул брови.
- Чемодан! - почти истерически взорвалась Елена. - Мы его оставили в машине в залог!
"Так почему не предупредили?" - чуть было не вырвалось у меня, но я сдержался и сконфуженно развёл руками. Чересчур много я возомнил о себе. Какой там из меня lupus! Так, щенок…
Татьяна, сидевшая, устало откинувшись на спинку софы, только вздохнула.
- Бог с ним, с чемоданом, дочка, - сказала она. - Счастье, что из Россиянска живыми выбрались…
К моему удивлению Елена промолчала. Но одарила меня настолько тяжёлым взглядом, что я почувствовал себя размазанным по стене. Манной кашей. Кажется, так как-то в сердцах назвала меня Татьяна в далёкие дни юности. Не размазнёй, а именно манной кашей.
- Соорудить что поесть? - спросил я, но тут же, прикусив язык, выругался про себя. В холодильнике кроме обветренного куска колбасы для кошки ничего не было. Я мог предложить разве что пачку вермишели, выкупленную по талону за прошлый квартал. Хранил я её как зеницу ока на чёрный день. Конечно, вермишель я бы сварил - но с чем её подать? Полагающуюся мне пачку маргарина, также выделяемую по талонам раз в квартал, я так и не смог приобрести. Что поделаешь - талоны не карточки, а Сизомордин не Сталин. Не расстреливают сейчас торгашей, если талоны не отовариваются.
- Спасибо, но есть не хочется, - сказала Татьяна. - Мы бы поспали. Трое суток в пути…
- Тогда - чаю, - безапелляционно заявил я. - С дороги надо чего-то горячего. Сейчас заварю. А вы пока располагайтесь. Софу раздвиньте. Постель - в шкафу.
- А он спать где будет? - недовольным фальцетом резко спросила у матери Елена, словно я в комнате отсутствовал.
- На кухне, - усмехнулся я в каменное лицо Елены. И добавил про себя: "Чтобы не смущать твою девичью скромность".
Естественно, чаю у меня не было. Но был липовый цвет, который я короткой июльской ночью нарвал в придорожной аллее возле своего дома. Другие спокойно обрывали цвет среди бела дня, но моей интеллигентской сущности следовать их примеру было стыдно. Стыдно было брать что-то без спроса, стыдно спекулировать, стыдно обманывать… Стыдно за всё наше общество, которое поголовно только этим и занималось. Я так не мог. Хотя и голодать тоже стыдился. Кто воспитал во мне эту уродливую по нашим временам честность: книги, родители, окружение, - я не знал и никогда над этим не задумывался. Знал лишь одно - когда мне станет стыдно за своё воспитание, я кончусь как личность.
Пока заваривался липовый цвет, я пошарил по навесным шкафам кухни. Полки шкафов ломились от рукописных черновиков (от руки я писал преимущественно на кухне - привычка, сохранившаяся со времён семейной жизни), и среди бумажного хлама с трудом отыскал две позапрошлогодние жестянки килек в томате и пол-литровую стеклянную банку домашнего варенья неизвестно из чего пятилетней давности. Прятал я их сам от себя непонятно зачем, поскольку такого запаса могло хватить лишь на один, но, наверное, очень чёрный день. Консервы я поставил в холодильник - гостям на завтрак, а варенье открыл и попробовал. То ли земляника, то ли малина, то ли смородина. За пять лет вкус у варенья исчез, но, слава богу, что закатанное металлической крышкой оно не испортилось. Главное - сладкое, так как мой талонный сахар постигла та же участь, что и маргарин.
Я нарезал остатки хлеба, поставил на стол варенье, налил в чашки липовый чай.
- Извольте-с чаевничать! - по-лакейски крикнул в коридор.
Первой в кухне появилась Елена. Пренебрежительно окинув взглядом убогий стол, она села и принялась равнодушно болтать ложкой в чашке.
- Липой пахнет… - мечтательно сказала Татьяна, появившись на кухне вслед за дочкой. - Совсем как в лесу.
На миг её лицо осветилось, усталость сошла с него, и я, наконец, увидел Татьяну такой, какой знал в юности. Словно кто сжал моё сердце.
Я не стал разубеждать Татьяну в её заблуждении относительно происхождения липового цвета и объяснять разницу между лесом и пришоссейной аллеей. В цветках "моей" липы было раза в три больше свинца, чем положено по санитарным нормам, а уж бензиновой гари столько, что радиоуглеродный анализ давал липе возраст около трёхсот миллионов лет. Одним словом, мой чай был из каменноугольного периода.
- Подсластить не желаете-с? - Я пододвинул к Елене банку варенья, увидев, как она сморщилась, отхлебнув из чашки.
- А сахару нет? - спросила она, недоверчиво косясь на банку.
- А как же, всенепременно! Двенадцати сортов, - развеселился я и, открыв ящик стола, стал выкладывать перед Еленой талоны на сахар. - Вы какой предпочитаете-с? Вот январский, февральский, март… Нет, этот сорт не для юных дам…
- Валентин, - улыбнувшись, остановила меня Татьяна. - Не пошли.
Я вздохнул.
- Вот, и пошалить не дают.
Елена зачерпнула варенья, размешала его в чашке, отхлебнула. И тут её глаза расширились, взгляд застыл, и она чуть не поперхнулась. Но не от чая.
Чёрной тенью из-за холодильника медленно и абсолютно бесшумно, как привидение, вытекала Шипуша. В полутьме, создаваемой слабой лампочкой бра над столом, её появление представлялось постороннему человеку поистине демоническим зрелищем. Раскормленная на моих былых гонорарах, она выросла большой кошкой; а страх перед незнакомыми людьми, распушивший длинную шерсть, делал её совсем громадной. Глаза её хищно горели; она стлалась по полу осторожно, будто собираясь напасть. Один я знал, что это вовсе не готовность к атаке, а своеобразная мимикрия, как осиная раскраска некоторых мух. При малейшем намёке на опасность Шипуша была готова стремглав шмыгнуть за холодильник.
- Ой, мама, - низким, почти мужичьим голосом выдавила из себя Елена.
Кошка замерла, совсем распластавшись по полу, и зашипела, оправдывая своё имя. Шипение тоже относилось к элементам её защиты.
- Шипуша, - тихо проговорил я, - это свои. Они тебя не обидят.
Нагнувшись, я погладил кошку. Кошки не собаки, слов не понимают, их нужно "уговаривать" лаской. Шипуша немного успокоилась, приподняла голову и посмотрела уже не столь перепуганным взглядом (ошибочно принимаемым моими друзьями за взгляд голодного хищника) на гостей. Затем осторожно подошла к ноге Татьяны и так же осторожно попыталась приластиться. Впервые я видел, как Шипуша с первого раза выказывает кому-то своё расположение.
- Брысь! - неожиданно взвизгнула Елена. Видно страх отпустил её позже, чем кошку.
Мохнатой тенью Шипуша влетела за холодильник. Только когти звякнули по металлу.
- Гадость какая… - процедила Елена, и плечи её брезгливо передёрнулись.
Я промолчал.
- Ты по-прежнему любишь кошек, - мягко, чтобы разрядить обстановку, сказала Татьяна.
- Да, - кивнул я. - В своих чувствах я стараюсь быть постоянным.
Я открыто посмотрел в глаза Татьяны и чуть было не утонул в них, как в юности.
- Так какими судьбами к нам? - хрипло спросил я, с трудом отведя взгляд. Хорошо бы сейчас чаю хлебнуть, чтобы прочистить горло, но руки я твёрдо держал на коленях. Не хотел показывать Елене, как они дрожат. Татьяне - другое дело.
- Какими… - тяжело вздохнула Татьяна. - Беженцы мы. Знаешь, наверное, что у нас в Россиянске творится…
Я знал. Резня. Горские народы вернулись к своему любимому занятию прошлого и позапрошлого веков. Свободе убивать. В сочетании с современным оружием это давало ошеломляющие результаты.
- А муж где?
- Там. - Голос Татьяны дрогнул. - Нас отправил с эшелоном, а сам…
Елена неожиданно оглушительно зевнула. Меня покоробило. Неужели ей всё равно, что там с отцом?
- Знаешь, что, - тихо произнесла Татьяна, - давай поговорим обо всём завтра. Мы слишком устали. Трое суток почти не спали.
- Конечно-конечно, - засуетился я, вставая из-за стола.
- Где у тебя можно умыться с дороги?
Я сконфуженно развёл руками.
- Извини, но воду дают только с семи утра.
- Плохо… Ну, да ладно, - махнула рукой Татьяна. - Нам уже не привыкать.
Я проводил их в комнату, взял будильник и, пожелав спокойной ночи, вернулся на кухню. Убрал со стола, завёл будильник и сел на табурет. До ухода на работу оставалось ещё четыре часа, но я прекрасно понимал, что сегодня ночью мне не уснуть. Тогда я встал, открыл навесной шкаф и, покопавшись в беспорядочно сваленных рукописях, извлёк из них голубую пластиковую папку. В ней хранилось всего несколько пожелтевших от времени листков. То, что когда-то изливалось из меня кровью и болью. Уж и не помню, когда я в последний раз открывал эту папку.
Я аккуратно перебрал на столе бумаги: рукописные наброски на тетрадных и блокнотных листках, а один даже на салфетке из кафе. Без начала и конца. Я тогда эти наброски так и писал. Сердцем. Наверное, понимал, что никогда не смогу облачить их в одежды произведения.