Встаю, сую ноги в тапки и иду куда-то, а они провожают меня деревянными глазками. И уже на полпути туда понимаю, что приснилось всё это, скорее всего, из-за неутолённой малой нужды, а посему иду я, видимо, в туалет.
Всё оказалось в точности так. Уже через минуту я стоял в ванной комнате и, глядя в зеркало, оттягивал кожу на лице. Ванная, зеркало и лицо требовали влажной уборки. Я сделал судорожное усилие взбодриться, и дверной звонок застал меня уже за вялым жеванием зубной щётки.
Я смутно удивился проходимости домофона, - обычно гости сначала по нему звонили, - и пошёл открывать. Выйдя в коридор, я осведомился:
- В-в-ву? - И вынул щётку изо рта.
- Колюня! - Издевательски донеслось из-за двери. И неприятно бодро для девяти утра. Впрочем, Колюня - это всегда издевательски и бодро.
Вошёл цинично сияющий Колюня с вечным синим рюкзачком: нашлёпка "Danone", а повыше - расхристанный ангел с надписью "Led Zeppelin". Видимо, опять прогулял школу.
Я протянул ему в знак приветствия зубную щётку. Колюня потряс кудрями и весело заявил:
- Ельцин умер!
Я широко улыбнулся зубной пастой и сказал:
- Колюня, девять утра!
Он принял серьёзный уважительный вид:
- Ну, ты сказал, что к тебе можно… Кстати, десять… А я тебе хлеба к чаю принёс.
- Да можно, можно! А сахару ты не принёс? Мы вчера с Рустом всё сожрали.
- Ну, ты сказал бы, я бы из дому притащил.
- Когда бы я тебе сказал?!
- Ну ладно, я сбегаю, у меня деньги есть. - Колюня вновь воссиял. - А чай есть?
- Нету. - Колюня умел грамотно поставить вопрос, недаром сын историка. Про мой холодильник Руст сказал, что там таракан повесился - в том смысле, что пусто. Когда я закрывал за Колюней дверь, он обернулся и сказал:
- А Ельцин правда умер. Лёх, ты что, не веришь?
- А как же! Умер, умер! Сюда, в этот магазин, который внизу в пристройке.
Я запер дверь и вернулся в ванную.
- Ельцин умер. - Уведомил я рожу в зеркале. Я-то знал цену Колюниным сообщениям. Последние полгода наша с ним главная новость состояла в том, что Том Петти жив. За вечер мы успевали раз десять удивить друг друга этим отрадным фактом, чем слегка смущали непосвящённых собеседников. В комнате заверещал, спохватившись, будильник. Я втоптал его в грязь и поставил чайник.
Потом мы сидели на кухне за чаем, и я грыз суховатый французский батон совершенно целлюлозных свойств. За окном светило предзимнее солнышко, в форточку уползали слежавшиеся пласты вчерашнего табачного дыма. Играл "Вертоград". Колюня вертел лёгкий британски необязательный разговор для five oclock tea, но с лёгкой остренькой шизинкой. Что-то об "Артели" и "Авантюристах", звал в клуб "Бедные Люди", изредка прибавляя звук магнитофона в излюбленных местах. Подо всё это муляж батона шёл просто на "ура". Утро перестало быть хмурым. Я притащил из комнаты заначку "Союз-Аполлона", и мы закурили. Шерлок Холмс хранил трубочный табак в турецкой туфле, я же, с поправкой на широту и долготу - "Союз-Аполлон" в лапте. Так сложилось.
Кстати, у Холмса была отвратительнейшая привычка: все недокуренные трубки выбивать на подоконник, а полученный таким образом сиваш смешивать и выкуривать за завтраком. Всю мерзость подобного обыкновения я понял лишь когда сам начал курить трубку. Воистину, Доктор Ватсон был святым человеком с ангельским терпением. Я бы убил.
- Кстати, Ельцин действительно умер. Лёх, я не шучу.
- Да я знаю, знаю, Колюнь…
- Да правда! Я сегодня в новостях видел! Обсудил всё с советниками, оставил Чубайса вместо себя, их ещё показывали в Овальном кабинете, как там ему Ельцин наставления даёт, а потом утопился где-то в Барвихе. В знак протеста. Би-Би-Си права на трансляцию купило.
- Ну да!
- Не веришь? - Колюня, как обычно, чёртиком прыгал на диване. - А давай телик включим, там уже полчаса как передача идёт. В десять как раз началась.
Я изогнул бровь и стал думать. Чёрт те что. Конечно, Колюня со своим юмором известен мне уже давно. За окном пролетел вертолёт.
Но с другой стороны… Солнце зашло за тучку, машины шумели на окружной. Вчерашний табачный дух уже почти выветрился, по ногам тянуло.
Идиотом я выглядеть не боялся - я и так им выглядел, при любом раскладе. Поэтому я просто встал со стула и, закрыв форточку, включил телевизор.
На экране появился строгий диктор в чёрном костюме и серьёзно произнес какие-то заключительные дежурные фразы длинной, по видимости, речи. Его место занял привычный Церетелиево-мещанский декор Овального кабинета, призванный напоминать собой времена Александра Третьего, а зелёными долларовыми тонами - Американский Капитолий. В роскоши действительно утопали крупногабаритный Ельцин и уважительно маленький рыжий Чубайс. Почувствовав себя тупым филином, я часто заморгал и счёл за благо закурить. Сияющий Колюня глядел в телевизор.
Президент значительным медленным движением руки рубил воздух над столешницей и неторопливо, весомо негодовал. До меня доходили лишь некоторые аспекты его возмущения:
- Это абсолютно недопустимо… Потому что это неуважение… Я гарант, и всякие поползновения… Мы не можем, понимаешь, оставить это без ответа, и в сложившейся ситуации это будет наилучшим выходом… И пусть они не думают, что это так просто сойдёт им с рук! Я просто обязан сделать этот шаг в знак протеста! Я решительным образом протестую!
Жмущие друг другу руки Ельцин и Чубайс наплывом сменились вполне среднерусским пейзажем с логотипом Би-Би-Си в уголке. Деревенская улица с берёзками на заднем плане упиралась в реку, оканчиваясь широкими дряхлыми мостками, метров на десять уходящими в воду, в самый центр чёрной заводи, подёрнутой по краям первым ледком. По тёмной воде плыли жёлтые листья, кружились в неторопливых водоворотах. В ярко-синем небе висела пара декоративно-белоснежных облачков. В бездонной лазури.
Камера воспарила ввысь, видимо, на кране, и дала панораму. Половина деревенских изб были загорожены обширным рекламным щитом Кока-Колы с ожиревшим пьющим Солнцем. Посередине улицы красными плюшевыми колбасами на золочёных столбиках был выгорожен широкий, устланный ковровой дорожкой проход, одним концом ведший на мостки, а другим - за границы кадра. За ограждением слитными кучками стояли торжественно подтянутые советники и приближённые, послы - некоторые в парадных дипломатических мундирах с чёрной ленточкой на рукаве. Тут же случайно прогуливались какие-то квадратные люди в чёрных костюмах и тоже с непокрытыми головами - явные охранники. Такие же люди невзначай выглядывали из окошек изб вперемешку с заинтересованными бабуськами в платочках - аборигенками. Непрезентабельных пьющих аборигенов, видимо, временно изолировали - в эстетических целях.
Ближе к воде стояла толпа операторов, сине блестящая могучими линзами. Ещё три утлых резиновых лодочки с телевизионщиками весело кружились в водоворотиках на заводи, пытаясь совладать с течением и уплыть из кадра. Через несколько минут это им удалось, и они скрылись вверх по реке. По тёмной воде медленно проплыло одинокое маленькое весло. Тихонько пели какие-то ностальгические русофильские дрозды. Я заметил, что изо ртов публики валит пар - наверное, они там здорово мёрзли в своих чёрных костюмчиках. Интересно, а буфет у них там есть? Где-нибудь на заднем дворе…
Ещё через пару минут торжественного молчания по толпе пронёсся тихий вздох, и камера отвернулась от реки. В начале ковровой дорожки стоял президент, только что вылезший из сверкающего лимузина с изрядно запачканными колёсами.
Другая камера дала ближний план и показала, как две сверкающие сахарные девочки с черными бантами в косах подносят президенту огромный букет ослепительно белых хризантем. Борис Николаевич с доброй улыбкой попытался погладить одну из них по головке, но она ловко увернулась, и обе сияюще устрекотали прочь. За отъехавшим лимузином обнаружился оранжевый ПАЗик, из которого выгружались домочадцы президента - человек двадцать.
Включилась другая камера: президент шёл вдоль длинной череды советников, крепко, с чувством пожимал им руки, давал какие-то последние наставления. Хризантемы у него уже кто-то забрал. За ним слитным табунчиком следовали притихшие родные и близкие.
Минут через пять он дошёл до начала мостков и остановился. Дали крупный план. Борис Николаевич с задумчивым лицом стоял на фоне серебряной ленты реки, петляющей между пожелтелыми полями. Клин журавлей тянулся к Югу, и ветер развевал седые волосы президента. Он задумчиво приглаживал их ладонью, глядя в осеннюю даль.
Наконец, он выдохнул, атлетически разбежался по скрипящим дощатым мосткам и, оттолкнувшись в конце, тяжёлой рыбкой - руки по швам - почти без всплеска ушёл в воду. Не успели волны сомкнуться над могучим телом, как домочадцы разом сорвались с места, с дробным топотом пронеслись по тем же мосткам и градом посыпались в тёмные воды. Одна голова ещё секунд десять помаячила среди пенных разводов, но вот и она скрылась в глубине - я так и не понял, кто это был.
Река успокоилась, пену унесло по течению и кадр сменился: на опустевшем берегу стоял огромный телохранитель в чёрном костюме с букетом белоснежных хризантем в мощных руках. Крупная слеза скатилась из-под тёмных очков по его непроницаемому лицу. Тихо и печально заиграл Шопен.
- Д-да… - Сказал я, кашлянув, и закурил. Какое-то время мы в молчании - даже Колюня не прыгал на диване - пили чай. Наконец, зазвонил телефон. Выйдя в комнату, я взял трубку.
- Алло?
- Привет! Это Воробьёв звонит!
- А! Привет! - С радостным облегчением воскликнул я. - Ты чего?
- Слушай, ты не против, если я сейчас к тебе приду?
- Давай-давай, заходи!