Джеффти пять лет
Великий философ Джордж Сантаяна был абсолютно прав, когда написал в 1905 году: "Те, кто не могут вспомнить прошлое, обречены его повторять". Но не все мои рассказы жестоки (хотя я, вздыхая, вынужден жить с грузом подобного обвинения, которое обычно делают люди, прочитав лишь один-два моих рассказа, а их у меня набралось уже почти две тысячи).
Возьмем, к примеру, "Джеффти пять лет". Это рассказ, наполненный любовью, болью, воспоминанием и ответственностью быть истинным другом. Я написал "воспоминанием", а не "ностальгией", потому что знаю, как легко начать с болью тосковать обо всем хорошем, что было в прошлом, а ныне вырванном и устаревшем из-за требований технического прогресса, и как опасно бывает погружаться в подобную ностальгию. Начинаешь ненавидеть время, в котором живешь, и отрицать его радости.
Но если вы способны увидеть перспективу, если можете вспомнить, как замечательно было пойти в субботу вечером в огромный кинотеатр, прихватив пакетик леденцов и пару пластинок жевательной резинки "Блэк Джек"… не забывая при этом, какое это чудо - в любой момент вставить в видео кассету с "Касабланкой", если у вас вновь появилось страстное желание посмотреть, как Богарт прощается с Ингрид Бергман в тумане возле старого аэропорта Бербанка… то вы человек уравновешенный. И ни прошлое, ни будущее не захватят вас врасплох. Это защита от возможных ран.
Вот в чем заключается заложенное в "Джеффти" послание. Защита от ран.
И, прошу вас, прочтите последние две страницы, внимательно. Многие не совсем понимают, что же там происходит. Полагаю, причина этого в том, что они не замечали, как мерцает и тускнеет свет, как появляется звук статики в радио и других намеков, которые я ввел, чтобы трагедия не стала очевидной. Кроме этих. замечаний, я не могу, с чистой совестью, добавить ничего более. Вы предоставлены сами себе.
Когда мне было пять лет, я дружил с мальчуганом по имени Джеффти. Джефф Кинзер. Но все знакомые ребята звали его Джеффти. Нам обоим сровнялось пять, и мы с увлечением играли вместе.
Когда мне было пять лет, батончик "Кларк" был толщиной с боксерскую перчатку, длиной едва ли не шесть дюймов, покрывали его самым настоящим шоколадом, и как же здорово он хрустел, когда вонзаешь зубы в самую середину! А обертка! Что за дивный запах! Снимаешь ее с одной стороны - а за другую держишь, и батончик не тает. А теперь "Кларк" тощий, как кредитная карточка, вместо натурального шоколада - какая-то синтетика, пахнет жутко. Липкий, вязкий, да и стоит центов пятнадцать-двадцать, то ли дело в былые времена - скромный достойный никель.
Запихнут в такую обертку - кажется, будто в размерах за двадцать лет не уменьшился. Как бы не так! Скользкий, на вкус отвратительный - да за такой и одного цента жалко, не то что пятнадцать-двадцать.
Тогда, в пять лет, меня отослали в Баффало, что в штате Нью-Йорк, к тетушке Патриции. Мой отец переживал "тяжелые времена", а тетушка Патриция была само очарование, к тому же - жена биржевого маклера. Под их крылом я и прожил два года. А вернувшись домой, отправился к Джеффти - поиграть.
Мне было семь. Джеффти - по-прежнему пять. Я не заметил разницы. Что я понимал тогда, в семь-то лет?
Семилетним мальчишкой я, валяясь на животе у радиоприемника, ловил изумительные передачи. Привяжу заземлитель к радиатору, плюхнусь на ковер с книжкой-раскраской и коробкой карандашей (в те времена большая коробка вмещала всего шестнадцать цветов) и слушаю Эн-Би-Си: Джека Бенни в "Джелл-0", "Амос и Энди", Эдгара Бергена и Чарли Мак-Карти, "На ночь глядя", "Воздушных асов", программу Уолтера Уинчелла, "Это интересно знать", "В Долине смерти"; но самые любимые - "Зеленый бомбардировщик", "Одинокий странник", "Тень" и "Тише… Слышишь?". А теперь, сидя в машине, сколько ни кручу ручку настройки, сколько ни гоняю взад-вперед по всему диапазону, все одно: сотня струнных оркестров, пошлые домохозяйки и унылые водители грузовиков Обсуждают с наглыми трепачами-ведущими превратности собственной сексуальной жизни, бессмьТсленно бренчит кантри, орет рок - уши вянут.
Когда мне стукнуло десять, скончался мой дедушка. Я числился "трудным ребенком", и меня отправили в военное училище - уж там-то умеют держать сорванцов в узде.
Время шло, я вернулся. Мне было четырнадцать. Джеффти - по-прежнему пять.
В четырнадцать лет по субботам я ходил в кино. Билет на утренний сеанс стоил тогда всего десять центов, и попкорн жарили на натуральном масле, и ты всегда точно знал: тебя ждет хороший вестерн, или неистовый Билл Эллиот в роли Реда Райдера и Бобби Блэйк в роли Бобренка, или Рой Роджерс, или Джонни Мак Браун; а может, и какая-нибудь страшилка: "Дом ужасов" с Рондо Хэттоном-Душителем, "Люди-кошки", "Мамочка", "Я женат на ведьме" с Фредериком Марчем и Вероникой Лэйк; или серия бесконечных "Теней" с Виктором Джори, или Дик Трейси, или Флэш Гордон; или пара-тройка мультиков; или "Путевые заметки" Джеймса Фитцпатрика; или киноновости; или "Пойте с нами", или, если досидеть до вечера, Бинго или Киино; и бесплатное угощение. А теперь что показывают в кино? Как Клинт Иствуд разносит на куски человеческие головы, точно спелые дыни.
В восемнадцать я пошел в колледж. Джеффти было по-прежнему пять. Каждое лето я приезжал поработать в ювелирной лавке моего дяди Джо. Джеффти не менялся. Теперь я понимал - он другой, что-то в нем не то, что-то странное. Джеффти было ровно пять - ни днем больше.
В двадцать два я вернулся домой насовсем. Собирался открыть представительство фирмы "Сони", первое в городе. Время от времени виделся с Джеффти. Ему было пять.
Многое в жизни переменилось к лучшему. Люди больше не умирают от прежних болезней. Автомобили ездят быстрее - по прекрасным дорогам в мгновение ока домчат до места. Рубашки стали мягче и шелковистее. Книги выпускают в бумажных обложках, хоть и стоят они не меньше прежних, в твердых переплетах. И даже когда исчерпан счет в банке, можно протянуть на кредитных карточках, пока все не вскроется. И все же, я думаю, мы утратили немало хорошего. Вы знаете, что линолеума теперь не купишь - только виниловое покрытие для пола? Нет больше клеенок; никогда уж не вдохнуть этот особый чудный запах - запах бабушкиной кухни. Да и мебель пошла совсем не та - раньше делали на славу, лет по тридцать служила, а то и дольше. А теперь зачем? Провели опрос, выяснили, что все молодые домохозяйки предпочитают каждые семь лет выбрасывать старую мебель и обзаводиться новой, подешевле и помоднее. А граммофонные пластинки? Вместо прежних, толстых и твердых, появились тоненькие, согнуть можно… ну какие же это пластинки? Сливки в ресторанах перестали подавать в молочниках, дают какую-то бурду в пластиковой упаковке, и вечно ее не хватает, чтобы кофе получился нужного цвета. Крыло автомобиля только пни - вот тебе и вмятина. И куда ни поедешь, все города на одно лицо: киоски с гамбургерами, "Макдоналдс", закусочные, мотели, торговые центры. Жизнь стала лучше - так почему же меня все тянет в прошлое?
Джеффти оставался пятилетним. Но это не значит, что он отставал в развитии. По-моему, нет. Смышленый, шустрый для своих пяти лет, веселый, подвижный, прелестный забавный малыш.
Ростом всего три фута - маловато для его возраста, зато сложен вполне пропорционально: голова не слишком большая, подбородок не деформирован, ничего такого. Симпатичный, на вид совершенно нормальный пятилетний ребенок. Только вот от роду ему было, как и мне - двадцать два.
Говорил он тоненьким писклявым голоском - как любой пятилетний ребенок; двигался вприпрыжку, слегка посапывал - как любой пятилетний ребенок; интересовался Тем же, чем и любой пятилетний ребенок: комиксы, оловянные солдатики, как прикрепить к переднему колесу велосипеда кусочек картона, чтобы трещал по спицам, будто мотоцикл; спрашивал, почему то-то действует так-то, где начинается "высоко", когда "старый" становится "старым", почему трава зеленая, какой из себя слон? В двадцать два года - пятилетний мальчишка.
Родители Джеффти составляли печальную пару. Поскольку я и теперь водил с ним дружбу, позволял поболтаться вместе со мной в магазине, время от времени возил на окружную ярмарку, на мини-гольф или в кино, мне приходилось общаться и с ними. Особого сочувствия к этим людям я не питал - очень уж тяготило меня их общество. Да и чего еще ждать от бедолаг? В их доме царило нечто чуждое ребенок, который в двадцать два года оставался пятилетним, который навсегда поселил в доме детство, но лишил их счастья увидеть свое дитя взрослым.
Пять лет - чудесный возраст… или был бы чудесным, не будь другие дети так чудовищно жестоки. В пять лет глаза широко раскрыты, еще не окаменели условности; в душе пока не укоренилось сознание неотвратимости и безысходности бытия; в пять лет руки не слишком ловки, разум не так много постиг, мир бесконечен, многоцветен и полон тайн. В пять лет неутомимую, ищущую, донкихотскую душу юного мечтателя еще не втиснули в убогие школьные рамки. Еще не заставили неподвижно сложить на парте нетерпеливые детские ручонки, которым непременно нужно все схватить, все потрогать, все обследовать. Еще никто не скажет: "Ты уже большой - вот и поступай соответствующим образом!", или "Пора бы повзрослеть", или "Ты ведешь себя как ребенок". Таков этот возраст можно вести себя по-детски, оставаясь всеобщим любимцем, милым и непосредственным. Пора удовольствий, пора чудес, пора невинности.
Джеффти застрял в этом возрасте, ему было пять, всего пять.