- Ах, как хорошо мы говорим! - вдруг пропела Тамарочка, горделиво поправив великолепную прическу, которую я почему-то не заметил сразу. Это даже как-то и странно, что я ее сразу-то не заметил. Неожиданно до меня дошло, что самое главное у Тамарочки - ее прическа, очень какая-то сложная, многоэтажная, со спиральными висюльками, сплошное произведение искусства. И разгневанная ведьмочка Вера, дженьщина-вамп, черненькая, маленькая, с огромными сверкающими глазищами, казалась по сравнению с ней существом совершенно иного рода, ее красота ни затмевала тамарочкину, ни тушевалась перед нею - абсолютно то есть разные вещи. Два совершенства, инь и янь, белое и черное, не отрицающие друг друга, не подчеркивающие друг друга, а только друг с другом соприкасающиеся.
И она больше не ненавидела, моя Вера. Гнев ее переплавился во что-то другое, такое, знаете, символическое, из Делакруа, к людям живым отношения не имеющее.
Ни с того ни с сего она вдруг с пафосом продекламировала:
- Не вырвусь, не вырвусь
Из томного плена
Володина толстого, гордого члена!
Я зааплодировал, а Манолис скривился:
- Пошло, дамы и господа. Пошло и противно. Пфуй!
Мне вдруг показалось, что он прав и я подтвердил:
- И негуманно. По отношению к окружающим.
- Я объсню почему, - по своему обыкновению Манолис игнорировал чужие реплики. - Почему приличные на первый взгляд люди перешли вдруг к унижающим их сальностям.
Блестя глазами, моя Вера потребовала объяснений:
- И почему?
- Очпросто. Потому что цель, - с пьяной скучностью объяснил Манолис. - Мы собрались познакомиться как будущие партнеры. Причем глупо! Зачем нам предварительно-то знакомиться (я кивнул в знак абсолютного согласия и даже немножко Манолиса зауважал)? Что это еще за политесы такие? Ну собрались потрахаться, ну и давайте, чего уж там! Нет, мы изысканные. Мы заранее знаем, что цель откладывается до какого-то мифического дня рождения…
- Почему это мифического? Ничего не мифического, - возразил я.
Я был с Манолисом совершенно согласен, но пусть он мой деньрожденье не ругает, пожалуйста. Пусть он про что-нибудь про другое.
Он меня не услышал. Он со значением продолжал:
- Но! Но живем-то мы сейчас! И оно, это сейчас, уже сейчас гадит, уже сейчас мешает нас с грязью, хотя мы пока девственность свою блю-у-у-у-дем.
- Говори за себя! - с неожиданным раздражением сказала Тамарочка.
- А что я, не прав? Что сейчас это самое нельзя что ли?!
Тамарочка, единственная, которая из нас всех казалась пьяненькой, перестроилась моментально.
- А почему бы и вправду - не сейчас? - сказала она. - Чего тянуть-то, действительно? Ведь хочется.
При этом она смотрела на меня так, что Вера снова заненавидела. А Манолис усмехнулся скатерти грустно.
- Вот-вот, - подтвердил он. - Почему бы.
Тамарочка бросила на него странный взгляд, порывисто вскочила со стула.
- Родные мои! Милые! Я вас всех люблю, кажется, с самого дня рождения!
- Ну, так далеко ты не помнишь, - сострил Манолис.
- Нет, правда, я вся ваша!
Она тряхнула прической, заговорщицки мне подмигнула.
- Володя! Будете нашим рефери. У кого грудь лучше - у меня или у вашей?
Я от неожиданности промычал что-то вежливо-невнятное.
Она в ответ мигом содрала кофточку, под которой, как я и думал, ничего из одежды вовсе не наблюдалось. Безумно красными сосками уставились на меня две очень даже недурные грудки.
Тут же, не успела моя Вера опомниться, к Тамарочке подскочил Манолис, поправил ей кофточку, обнял за плечи и усадил.
- Ну… ну… ну… ну вот…
Тамарочка разочарованно поджала губки. Ей не дали сплясать стриптизик, постепенно переходящий в половой актик. Конечно, обидно.
- Вы извините, это у нее нервное, - торопливо заобъяснял заботливый Манолис. - Понимаете, лет пять назад с моей женой (он нежно погладил Тамарочку по плечу) приключилась одна неприятность и с тех пор…
- С вашей… ктой? - испуганно спросила Вера.
- Ктой?! - эхом повторил вопрос я.
- Это моя жена. Мы супруги, - сказал Манолис. - Только вот нервы у нее с тех пор никуда.
Тамарочка скучно смотрела в сторону. Мы с Верой обалдело переглянулись.
- А теперь я должен извиниться, но нам пора, - в совершенно идиотской великосветской манере объявил заботливый супруг. - Я тут ваш стакан уронил.
- Да ладно, брось, мы уберем, - сказал я.
- Нет, что вы, как можно. Я же…
Он нагнулся, что-то поднял с полу и недоуменно посмотрел на меня.
- Что бы это… Мы ведь вроде стаканами пользовались.
В руке у него был бокал, каких, наверное, никогда не знала моя убогая комнатенка, а, может, и вся убогая хрущевка, в которой я проживал.
Красного стекла, с длинной фигурной ножкой, очаровательных женских форм старинный бокал, теперь уж таких не делают.
Тамарочка оживилась и всплеснула руками.
- Ой, какая прелесть! - запела она. - А что ж это мы действительно из стаканов? давайте из хрусталя вино выпьем!
Вот тут-то, к еще большему всеобщему обалдению мы обнаружили посреди моего обшарпанного стола откупоренную шампанского. В серебряном ведерке. Со льдом.
Тревожно-торжественный колокол отчаянно и беспрерывно гудел в моем сердце. Или в душе. Словом, где-то внутри.
Потом мы пили и говорили часов до четырех ночи. После чего супруги церемонно откланялись со словами "Так значит, не забудьте!"
"Ждем-ждем!" - хором ответили мы.
А когда они ушли, случилось, глубокоуважаемые господа, нечто странное. Я не хочу сказать, что странности этой вечеринки - с бокалом, прической, шампанским, с этими самыми ее краснющими сосками тамарочкиными - прошли для меня незамеченными. Конечно, я от всего этого ошалел тогда. Чуть позже, совсем чуть-чуть, буквально через несколько часов, я понял, точней, заподозрил, что все это проделки Георгеса.
Не берусь сказать, почему я сразу стал грешить на эту самую книжку. Но, видно, страх перед ней и ожидание всяческих от нее такого рода каверз сидели во мне подсознательно. Я, сам не зная того (я так сейчас все это расшифровываю), ожидал именно чего-то в таком роде.
Другими словами, фантастическое, мистическое, какое хотите - но объяснение всему этому было. И только того, что произошло после ухода Тамарочки и Манолиса я до сих пор не могу себе объяснить. Ни вино, ни Георгес здесь не замешаны - верьте слову!
Вот эти вот тревожные колокола - они тут при чем.
Вера стояла задумчиво посреди комнаты руки в карманы. Ни фурии, ни Мамаева кургана - что-то поникшее, усталое и покорное.
- Знаешь, Далин-Славенецкий, я у тебя останусь сегодня. Все равно везде опоздала.
Она еще никогда у меня не оставалась. Раза два я просил ее об этом, довольно настойчиво, чуть морду не бил. Отказывалась все равно, надо домой. Муженек ее еще до меня смирился с изменами, он после армии вернулся к ней почти импотентом. С ним, рассказывала Вера, надо было по-шахтерски работать, в умат, чтобы тряпочка превратилась ну пусть не в карандашик, то хотя бы в плохо надутый воздушный шарик.
Я так понял, что у них какой-то договор был, чтобы ночь всегда проводить дома. Иллюзию семьи, что ли, хотел сохранить. В общем-то, ей тоже необходима была эта иллюзия. Иногда шутила - "Жамэ!", иногда всерьез, в защитной стойке - "Никогда не дождешься!".
А чего там, собственно, дожидаться - спали мы с ней. Давно. И с самого первоначала безо всяких угрызений.
Я спросил ее:
- Что-нибудь случилось?
- Ничего. Просто уходить не хочу. Ну их. Надоели. Останусь с тобой.
Что в ее головке тогда крутилось? Ведь никогда не расскажет!
- Так я остаюсь?
- На ночь? - уточнил я на всякий случай.
- Не боись, Далин-Славенецкий, только на ночь.
Эта их манера по фамилии звать!
Я подошел к ней вплотную, взял за плечи.
- Ага, Вер?
Она подняла голову, посмотрела на меня изо всех сил, странно так посмотрела, и комната вдруг переполнилась торжественной тревогой, звуки изменили свою суть и дальний колокол загудел не стихая, на одной ноте.
Вот этот колокол, вот это вот самое я никакими георгесами, глубокоуважаемые господа, объяснить не могу.
Она нежно-нежно:
- Далин-Славенецкий, тебе не кажется, что мы сегодня с тобой прощаемся?
- А?
- Все прощаемся и прощаемся…
- Нет, Верочка, милая. Нет, не кажется. А…
- Тебе не кажется, Володь, что на самом-то деле уже и некому больше прощаться, что все кончилось… что в этой комнате труп?
Нет, действительно, какая-то мистика напала на нас в ту ночь: в первую секунду я всерьез воспринял. Даже огляделся, тайно боясь.
- Ты чего, совсем, что ли? Какой еще труп?
- Ты ничего не чувствуешь? - тихо-тихо…
Бррррр! Я совсем не узнавал свою Веру.
Но почему именно труп?
- Потому что я пытаюсь удержать тебя изо всех сил, - с таким видом, будто она говорит что-то очень резонное, ответила Вера.
- Ну и я пытаюсь удержать тебя изо всех сил…
- Вот видишь.
Словом, такой вот у нас с ней разговор состоялся - будто это не мы говорили, а какие-то другие, словно они сквозь нас хотели достучаться друг до друга. И каждый из нас словно попал в положение человека, который понимает, что вот-вот умрет, - страха нет, небольшое сожаление и огромное любопытство. И тревожные колокола надо всем.
И я сказал Вере:
- Ладно. Оставайся, раз так.