- Так, распротак и разэтак, - говорю я. И ка-ак наподдал ногой поднос! Этажерка выкатилась, зато вползла большущая никелированная Черепаха и все осколки мигом убрала. Не успела она слизать кашу со стенки, Этажерка опять приперлась со своим подносом. Гляжу - овсянка!
- Господин Урт, ничего другого вам на завтрак нельзя, - говорит Жестянка. - Приятного аппетита.
Вот влип, думаю. Пришлось съесть. Представьте, без соли.
- Хоть бы посолила, скотина, - говорю.
- Напоминаю, что меня зовут Кью-325. Ваша суточная потребность в хлористом натрии вчетверо меньше того, что вы привыкли употреблять. Кстати, именно поэтому ваша левая почка серьезно поражена.
- Ладно, - говорю. - Поди к черту.
- Извините, не понимаю.
- Отцепись.
- Не понимаю.
- Заткнись, отвяжись, сгинь!
- Кажется, понимаю.
Встал я, пошел в ванную. Двери перед носом распахиваются сами собой. Чудеса, да и только.
Помылся-побрился, сел в кресло и говорю:
- Газету мне и сигару. Живо.
Притащилась Этажерка с газетой.
- Вам категорически запрещается курить, - сообщает Жестянка.
- Еще чего, - говорю. Встал и сам пошел к камину, где у меня лежит коробка с "Ла Корона". Да только Этажерка ухватила сигары у меня из-под носа и кинула на ковер. А Черепаха мигом подлетела и запихнула коробку в пасть.
Ох, как я взбеленился. В Черепаху запустил каминными щипцами. А ей хоть бы что. Этажерка подобрала щипцы и в угол поставила.
- Не волнуйтесь, господин Урт, - продолжает паскудная Жестянка. - У вас и без того давление сто на двести. Вы присядьте, посмотрите телевизор.
Включила она мне телевизор. Сижу, подыхаю от злости и слушаю душеспасительную передачу. Какая-то постная рожа в очках агитирует вступать в Добровольную Ассоциацию по Борьбе с Неумеренным Потреблением Пива. Слушал я, слушал, и до того мне вдруг захотелось холодного пивка, что никакого терпежу нет.
Моментально эта стерва выключила телевизор.
- О пиве не может быть и речи. И вообще вам нельзя ни грамма алкоголя. Ваша печень в таком запущенном со стоянии…
Тут я выложил ей все, что думаю о ней и о фирме "Харальд и K°". А Жестянка талдычит свое, мол, я не понимаю вас, господин Урт, и точка. Сами знаете, какой интерес выражаться, если тебя оценить некому.
Ладно. Успокоился я чуток и решил наведаться в Бельвилль. Думаю, не попрется же эта гувернантка за мной в заведение.
- Господин Урт, - насторожилась Жестянка. - Вы хотите ехать в Бельвилль?
- Да, - говорю. - Почему бы и нет?
- И там вы, как я понимаю, собираетесь развлечься?
- Точно, - говорю. - А что, тоже нельзя?
- Сожалею, но в таком случае я не вправе выпускать вас из дома. Ваше сердце может не выдержать.
Я опять взялся за каминные щипцы. Колошматил Жестянку, пока действительно сердце не запрыгало. Сел, отдышался. Этажерка сердечные капли принесла. Я выпил.
- Ну вот и хорошо, - одобрила Жестянка. - Вам полезен физический труд. Только напрасно вы хотите поджечь дом. Я не могу вам этого позволить.
Гляжу - двери все закрыты. На окне фигурная решетка. Схватился за телефон, а он отключен. Этажерка встала в боксерскую стойку и обмотала правую клешню полотенцем.
- Во избежание серьезных травм, - объяснила Жестянка.
Я взвыл. Лег на пол и грызу ковер. Этажерка принесла таблетки. Поглядел я на ее клешни, и мне что-то расхотелось капризничать. Принял я всю эту гадость, выспался, чуток успокоился. А Жестянка смилостивилась и пообещала дать вечером стакан безалкогольного пива. Если буду паинькой, конечно.
Так я теперь и живу. Делаю зарядку, жру овсянку, и все такое прочее.
Ох, попадись мне в руки этот самый Харальд со всей своей Ко…
Да только не выбраться отсюда никак. Жестянка меня утешает. Мол, в этаких условиях да при налаженном режиме я протяну еще лет пятнадцать. А то и больше.
II. ЗАБУДЬ, ПРОШУ ТЕБЯ…
- Тим, - сказал отец. - Ты опять взялся за свое?
Он стоял со свечой в распахнутом окошке. При холодном трепетном свете его лицо казалось гипсовым.
В испуге мальчик отпрянул. Свисающие ветви ивы расступились и окутали его темным шелестом.
- Не прячься - я все видел. Поговорить надо, Тим. Ты слышишь?
- Да… - отозвался мальчик.
- Давай сюда, сынок. Давай, пока не увидел никто. Не бойся, я тебя не трону.
Поколебавшись, Тим покинул свое лиственное укрытие и приблизился к окну. Отец отошел в глубь комнаты. Мальчик ступил на подоконник, соскочил на пол и встал, понурившись. Некоторое время они молча стояли друг против друга. Слышно было, как бесконечную ночную тишину сверлят цикады и где-то, на другом краю спящей земли, тащится скрипучая повозка. Со вздохом облегчения отец затворил окно, поставил подсвечник на стол и сел на кровать мальчика.
- Я же тебя просил, Тим, - начал он. - Просил или нет?
Сын не отвечал.
- Ты не такой маленький, должен понимать. Зачем ты это делаешь?
Мальчик порывисто поднял голову. Набежавшие слезы блеснули в его глазах.
- Папа, но почему, почему?.. Я ведь не делаю ничего плохого… Никто даже не видел. Я осторожно, честное слово…
- Не увидели сейчас, так увидят потом, - возразил отец. - Рано или поздно тебя заметят, и что тогда? Об этом ты подумал? Хочешь, чтобы тебя стороной обходили, чтоб дразнили, как дурачка Фаби, так, что ли? Подумай о нас с матерью. Как-никак, среди людей живем. Я не хочу, чтобы соседи показывали на нас пальцем.
Ночная бабочка трепетала под слабо озаренным потолком. Она мягко тыкалась в побелку, словно рука, накладывающая незримый шов. Потом по стремительной спирали спустилась к свече и заплясала вокруг нее, колебля язычок огня. Она порхала, сужая кольцо своего полета, и вдруг коснулась пламени. Раздался еле слышный треск, словно маленькую жизнь насекомого единым махом разорвали в клочки. Мгновение спустя обгоревшая бабочка лежала на столе, и ее лапки судорожно комкали воздух. Потом она затихла.
- Видишь? - сказал отец. - Видишь, что с ней стало? Но тебе-то разум дан, Тим. Ты должен понимать, что к чему. Вот вырастешь, станешь взрослым, надо будет обзаводиться своим домом, кормить семью. Кто тебе даст работу, если люди начнут обходить тебя стороной, как зачумленного?
- Я могу наняться в цирк, - прошептал мальчик.
- Этого еще не хватало! - от возмущения отец вскочил. - Все в нашем роду зарабатывали на жизнь честным трудом. И прадед твой, и дед, и отец. Я не хочу, чтобы ты стал ярмарочным трюкачом без роду и племени, без куска хлеба и без крыши над головой. Такого позора в моей семье не будет. А о матери ты подумал? Что, хочешь свести ее в могилу? Да? Я ведь ей ни полсловечка еще не сказал. А ну как она узнает?
Мальчик потупился. Его маленькое сердце выворачивалось наизнанку от горя и стыда.
Отец подошел к сыну и привлек к себе за плечи.
- Брось это дело, сынок, - заговорил он укоризненно и просяще, поглаживая волосы Тима. - Брось. Ни тебе от этого проку, ни нам чести. Ну пожалуйста. Забудь, что ты это можешь. Ради нас и ради себя. У тебя когда-нибудь будут дети. Ради них забудь об этом, пожалуйста, Тим. Поверь, так оно спокойнее. Потом ты сам поймешь, что я был прав.
Тим всхлипнул. Он ткнулся лицом в рубашку отца.
- Папа… - прерывающимся голосом проговорил он. - Папочка… Но… это так… здорово… Если бы ты знал, как это здорово…
На груди отца расплылось мокрое и горячее пятно. Он прижимал к себе сына и гладил его по голове, и все никак не мог проглотить квадратную судорогу в горле.
- Да я знаю, сынок. Знаю. Меня самого за это папаша ого-го как лупил… Двух раз с меня хватило, и больше в жизни не пробовал. Да потом и некогда было думать об этом. Вот так-то.
Мальчик отстранился в изумлении.
- Так ты… тоже?! И ты?
Отец кивнул.
- Да. И дед твой это умел, и прадед, и прапрадед. Все пошло с колдуна, который много лет назад жил в нашем городке. Твоя прапрапрабабка купила у него снадобье, чтобы ребенка родить здоровым, сильным и счастливым. Что за снадобье такое, не знаю. Никто не знает. С тех самых пор в нашем роду все и впрямь были крепкими на диво. А еще они умели ЭТО. Умели - и все тут.
Тим слушал с раскрытым ртом. Он смотрел на отца так, словно увидел его впервые.
- Прапрапрадед был умным человеком, - продолжал отец. - Он строго-настрого приказал жене и сыну молчать. С тех пор так и повелось. Никто в городке не знает о нашем даре. Ни к чему он, Тим, поверь. С тех пор, как я его забросил, ни разу не пришлось мне пожалеть. Теперь уж разучился, поди…
Отец задумался. Лицо его стало непроницаемым и тихим, как бывает, когда зрение и слух человека обращаются внутрь него. Вдруг он приподнялся над полом и повис в воздухе.
- Нет, не разучился… - пробормотал он и медленно, с опаской позволил себе опуститься.
- И ты совсем… ни разу… никогда…
Отец покачал головой.
- Нет. Даже мама не знает. Не говори ей, Тим. Не выдавай меня. Будь умницей.
Он обнял мальчика и потерся о его щеку носом.
- Спокойной ночи, сынок. И забудь об этом. Прошу тебя.
Он пошел к двери, обернулся, посмотрел на Тима. Казалось, он хотел что-то добавить, но передумал. Вышел и осторожно притворил дверь.