V
Смотреть на свет было больно. Двигаться больно. Не было такого места, чтобы не заболело, стоило только шевельнуться, - а особенно голова, и запах еды совсем не привлекал. Но тут его второй раз тряхнули за плечо, и над ним наклонился Тано, Брен был уверен, что это Тано, хотя глаза видели нечетко и болели от света.
- Вам надо поесть, нанд' пайдхи.
- О Боже…
- Давайте.
Тано принялся безжалостно взбивать подушки под головой и плечами - от этого голова заныла сильнее, и он ощутил недоверие к собственному желудку.
Он лежал спокойно, рассчитывая, что если не будет упираться, это утихомирит его мучителей, и смотрел на Алгини - тот стоял у дверей, ведущих в ванную и помещения для слуг, и разговаривал с Чжейго; они говорили очень тихо, голоса едва доносились, невнятные и искаженные. Вернулся Тано с чашкой бульона и вафлями из белой муки.
- Ешьте, - сказал Тано, а он не хотел. Он хотел сказать Тано, чтобы ушел, но его слуги не слушались, им платил Табини, и Брену приходилось делать то, что они велят.
А кроме того, когда у тебя расстроен желудок и ты не хочешь болеть, надо есть белые вафли - он на мгновение перенесся на Мосфейру, в свою спальню, и рядом оказалась мать… но это Тано держал ему голову, Тано настаивал, чтобы он съел хоть половину, и Брен клевал по крошке, а комната и все в ней клонилось на него, и он все пытался соскользнуть в отдающиеся эхом края мира.
Потом он прикрыл глаза, чтобы дать им отдых, и проснулся от запаха бульона. Он не хотел бульона, но отпил глоток, когда Тано поднес чашку ко рту, - и обжег рот. Вкусом бульон был точно как чай. Он хотел тут же остановиться, но Тано все старался влить в него этот несчастный бульон, настаивал, что так надо, что только так можно вымыть чай из организма. Брен высунул руку наружу, на холод, нашел ручку чашки своими пальцами, позволил Тано подпереть ему голову подушками и стал пить из чашки, не роняя ее, пока его желудок не решил, что больше не стерпит ни капли.
Потом пришлось держать чашку двумя руками - он устал и не в силах был решить, хочет ли спрятать руки обратно под одеяло, чтобы согреться, или тепло от фарфора лучше. Пусть будет, как есть, думал он. Ему не хотелось шевелиться, ничего не хотелось - только лежать и дышать.
Потом подошел Банитчи, отправил Тано и остановился над его кроватью, сложив руки.
- Как вы себя чувствуете, нанд' пайдхи?
- Как дурак, - пробормотал он.
Он помнил, если то была не галлюцинация, вдовствующую айчжи, помнил чайник, разбитый в камине. И мужчину, точную копию Банитчи.
Того самого, который сейчас стоял в дверях.
У него прыгнуло сердце.
Сенеди увидел, что Брен смотрит на него, вошел внутрь и остановился по другую сторону кровати.
- Я хочу попросить прощения, - заговорил Сенеди. - В профессиональном смысле, нанд' пайдхи. Мне следовало знать о чае.
- Это мне следовало знать. Что ж, теперь я уже буду знать.
Во рту все еще ощущался вкус чая. Голова начинала болеть, стоило моргнуть. Он расстроился, что Банитчи впустил этого чужака в комнату, и тут же спросил себя, не разыгрывает ли Банитчи какую-то особую игру, притворяясь, что доверяет этому Сенеди. В любом случае имело смысл отвечать сдержанно, быть вежливым и не обижать никого без нужды.
- Для вдовствующей айчжи чай смешивают по очень древнему местному рецепту, - говорил Банитчи. - В него входит сильный стимулятор, который вдова считает целебным или по крайней мере поддерживающим силы. При небольшой массе человеческого тела и негативной реакции на алкалоиды…
- Боже…
- Этот смешанный чай называется "дачжди", и я советую вам избегать его в дальнейшем.
- Повар умолял, чтобы вы его простили и не хранили обид, - сказал Сенеди с другой стороны кровати. - Он не имел представления, что за столом окажется земной человек.
- Успокойте его, пожалуйста. - Голова пошла кругом. Брен откинулся на подушки и чуть не разлил полчашки бульона. - За что мне на него обижаться? Это только моя вина.
- Это человеческая манера, - объяснил Банитчи. - Он хочет такими словами подчеркнуть свою уверенность, что это был просто несчастный случай, нади.
Наступило молчание. Брен понял, что не сказал того, что, как ему думалось, он сказал, он не мог бы поклясться, что сказал эти слова на самом деле, но слишком уж сильно болела голова.
- Я не хотел никого обидеть, - пробормотал он универсальную фразу, помогающая выбраться из неловкой ситуации. - Я желаю всем только хорошего…
Голова снова начинала раскалываться. Банитчи забрал бульон и поставил на стол в стороне. Чашка клацнула - словно гром загремел.
- Вдовствующая айчжи желает, чтобы ее врач осмотрел пайдхи, проговорил Сенеди, - если вы согласитесь присутствовать при этом как свидетель для обеих сторон, Банитчи-чжи.
- Поблагодарите вдовствующую айчжи, - сказал Банитчи. - Я согласен.
- Мне не нужен врач, - сказал Брен.
Он не хотел, чтобы к нему приближался личный доктор вдовы. Он хотел только отдохнуть немного, полежать на подушках, пока бульон найдет себе место.
Но его желания никого не волновали. Сенеди вышел вместе с Чжейго, потом вернулся, ведя пожилого атева с полной сумкой медицинских причиндалов, а тот откинул меха - Брену сразу стало холодно, - прослушал сердце, поглядел в глаза, пощупал пульс и начал расспрашивать у Банитчи, что он давал больному и сколько чашек чая тот выпил.
- Одну, - повторял Брен, но жертву никто не слушал.
В конце концов доктор снова подошел, уставился на него, как на интересный экземпляр в коллекции, спросил, есть ли остаточный вкус во рту, не пахнет ли ему что-нибудь чаем - остаточный вкус покажет ему этот запах.
- Молоко, - сказал доктор. - По стакану каждые три часа. Теплое или холодное.
- Холодное, - сказал Брен, содрогнувшись.
Конечно же, когда молоко появилось, оно было подогрето, вкус у него был как у чая, и Брен начал ныть; но Банитчи попробовал молоко сам, поклялся, что вкус чая у Брена только во рту, и сказал, что когда вкус пропадет, это будет признаком, что организм очистился от вредного вещества.
Тем временем Алгини - тот, у которого не было чувства юмора, регулярно приносил ему фруктовый сок и заставлял пить, так что Брену приходилось то и дело подниматься и совершать прогулки в "удобства", как деликатно выразился Майги.
А Банитчи тем временем снова исчез, а Алгини ничего не знал о его почте и не мог дать разрешения протянуть электрический шнур…
- Это исторический памятник, нанд' пайдхи. Как я понимаю, любое изменение в этих стенах должно быть согласовано с Комиссией по охране памятников. Мы даже не можем снять картину, чтобы повесить на те же крюки свою доску с расписанием.
Слова его звучали не особенно обнадеживающе.
- А есть у меня надежда, - спросил Брен, - вернуться в Город в скором времени?
- Я, конечно, могу передать вашу просьбу, нанд' пайдхи. Но, должен сказать, я лично так не думаю. Я уверен, те соображения, которые привели вас сюда, все еще остаются в силе.
- Какие соображения?
- Охрана вашей жизни, нанд' пайдхи.
- По-моему, здесь она уже подверглась опасности, разве не так?
- Мы предупредили кухню, чтобы запрашивали, не присутствуете ли вы в любой группе, которую они обслуживают. Повар чрезвычайно обеспокоен. Он заверяет вас, что в дальнейшем будет крайне осмотрителен.
Брен надулся как ребенок, потом, чувствуя огорчение Алгини, попытался подправить выражение лица - но он и чувствовал себя как ребенок, вокруг которого суетятся, за которого все решают, о котором говорят, как будто его здесь нет, возвышающиеся над ним огромные существа, и мотивы этих громадин слишком темны и секретны, чтобы делиться с ним. Это толкало его на детские выдумки - например, послать Алгини с каким-нибудь сложным поручением, а самому пока прокрасться вниз, выскользнуть за дверь и двинуться по дороге в город.
Тем не менее, пока что он сидел в постели как благоразумный взрослый человек, старался не капризничать с персоналом и пил это проклятое молоко…
- Холодного принесите! - умолял он Алгини, твердо решив, что больше не выдержит.
Вследствие чего повара, явно слыхом не слыхавшие о чем-либо подобном, прислали молоко со льдом.