А он думал, что у огня никого нет. Брен повернулся в тревоге - и увидел ссохшуюся маленькую атеву, с серебром в черных волосах; она сидела в одном из кожаных кресел с высокой спинкой… крохотная женщина - по атевийским меркам.
- Ну? - нетерпеливо сказала она и захлопнула книгу. - Вы - Брен. Так?
- А вы… - Он мучительно сражался с титулами и политическими соображениями - когда разговариваешь лично с атевийскими владыками, титулование другое. - Высокочтимая вдовствующая айчжи.
- Высокочтимая, как же. Скажите это хасдраваду. - Она поманила его тонкой морщинистой рукой. - Идите-ка сюда.
Он подчинился не задумываясь, автоматически. В Илисиди ощущалась властность. Она указала пальцем место перед собой, Брен подошел туда и остановился, а она оглядела его с головы до ног. Эти палево-желтые глаза были, похоже, семейной чертой, их взгляд заставлял человека припомнить все, что он сделал за последние тридцать часов.
- Тщедушное существо, - сказала наконец она.
Со вдовой не пререкаются. Это было хорошо известно.
- Для моего биологического вида - нет, нанд' вдова.
- Машины, чтобы открывать двери. Машины, чтобы подниматься на второй этаж. Маленькие чудеса.
- Машины, чтобы летать. Машины, чтобы летать среди звезд.
Возможно, она чем-то напомнила ему Табини. Он внезапно переступил общепринятую грань вежливости между незнакомцами. Он забыл о титулах и почтительности и ввязался в спор с ней. И дороги назад не видел. Табини не признавал отступления, отступивший перед ним не заслуживал уважения. Наверняка Илисиди точно такая же, он понял это в ту секунду, когда заметил стиснутые челюсти и огоньки в глазах - таких же глазах, как у Табини.
- И вы позволяете нам взять то, что подходит для нас, отсталых.
Ну что ж, на прямые слова - прямой отпор. Он поклонился.
- Я помню, что вы выиграли войну, нанд' вдова.
- Мы выиграли?
Эти бледные желтые глаза были быстры, морщинки вокруг рта говорили о решительности. Она стреляла в него. Он стрелял в ответ.
- Табини-айчжи тоже говорит, что это спорный вопрос. Мы с ним спорим.
- Сядьте!
Уже какой-то прогресс. Он поклонился, придвинул удобную скамеечку для ног, чтобы не возиться с тяжеленным креслом, - вряд ли, подумал он, мое пыхтенье продвинет вперед отношения с этой старой дамой.
- Я умираю, - отрывисто бросила Илисиди. - Вам это известно?
- Все умирают, нанд' вдова. Мне это известно.
Желтые глаза все еще не отпускали его, жестокие и холодные, уголки рта вдовствующей айчжи опустились.
- Наглый щенок.
- Почтительный, нанд' вдова, к тем, кто сумел долго прожить.
Кожа у глаз старухи собралась морщинками. Подбородок пошел кверху, упрямый и квадратный.
- Дешевая философия.
- Но не для ваших врагов, нанд' вдова.
- Кстати, как здоровье моего внука?
Ей почти удалось шокировать Брена. Почти.
- Вполне хорошо, как он того и заслуживает, нанд' вдова.
- И насколько же хорошего здоровья он заслуживает?
Она схватила узловатой рукой трость, стоящую рядом с креслом, и ударила в пол - раз, другой, третий.
- Черт вас побери! - закричала она, не обращаясь ни к кому конкретно. - Где чай?!
Беседа, само собой разумеется, кончилась. Он был рад узнать, что это слуги, оказывается, покусились на ее доброе настроение.
- Простите, что побеспокоил вас, - начал он, поднимаясь.
Трость барабанила в пол. Старуха повернула к нему свирепую физиономию.
- Сидеть!
- Я прошу прощения высокочтимой вдовы. Я…
"Я опаздываю на неотложное свидание", - хотел он сказать, но не сказал. Почему-то на этом месте ложь была невозможна.
Бам-м! - гремела трость. Бам-м!
- Лежебоки проклятые! Сенеди! Чай!
"Она в своем уме?" - спросил себя Брен. Сел. Он не знал, что еще может сделать - и сел. Он не был даже уверен, есть ли тут вообще слуги и входил ли вообще чай в уравнение, пока ей не стукнуло в голову, но предположил, что личная прислуга вдовствующей айчжи знает, что с ней делать.
Старые сотрудники, сказала Чжейго. Опасные, намекнул Банитчи.
Бам-м! Бам-м!
- Сенеди! Ты меня слышишь?
Может, этот Сенеди двадцать лет как мертв. Брен застыл на скамеечке, обхватив руками колени, как ребенок, он был готов прикрыть голову и плечи, если каприз Илисиди повернет трость против него.
Но, к его облегчению, кто-то действительно появился - слуга-атева, которого он с первого взгляда принял за Банитчи, но это явно не был Банитчи, как показал второй взгляд. Та же самая черная униформа - но лицо изборождено годами, а волосы обильно исчерчены сединой.
- Две чашки, - рявкнула Илисиди.
- Не составит труда, нанд' вдова, - сказал слуга.
Сенеди, предположил Брен. Но ему вовсе не хотелось чаю, он уже поглотил свой завтрак, все четыре блюда. Ему не терпелось избавиться от общества Илисиди и от ее враждебных вопросов, пока он не успел сказать или сделать что-нибудь совсем наглое и тем породить дополнительные сложности для Банитчи, хоть его тут и нет.
Или для Табини.
Если бабушка Табини действительно умирает, как она заявила, то наверняка у нее нет причин терпимо относиться к этому миру, который, по ясно выраженному Илисиди мнению, поступил неразумно, обходясь без нее. Вполне возможно, что это опасная и озлобленная женщина.
С лишней чашкой чая действительно не возникло трудностей, чайный сервиз как правило содержит шесть чашек, и Сенеди сунул одну полную чашку в руки вдове, а вторую предложил Брену. Ясное дело, придется ее выпить - на мгновение он услышал слова, которые разумные взрослые атеви говорят каждому ребенку, едва начавшему ходить: не разговаривай с чужими, не бери у них ничего, не трогай…
Илисиди деликатно отпила глоток, и ее непримиримый взгляд уперся в Брена. Забавляется, ясно как день. Может, думает, какой ты, парень, дурак, что не отставил чашку сразу и не побежал к Банитчи за советом, или потому дурак, что опрометчиво зашел в разговоре слишком далеко, споря с женщиной, которую боится немало атеви - и отнюдь не потому, что она безумна.
Он поднес чашку к губам. Другого выхода не было - разве что постыдное, унизительное бегство, а такого пайдхи никогда себе не позволял. Отпил - и посмотрел прямо в глаза Илисиди, а когда не обнаружил в этом чае ничего странного, отхлебнул еще глоток.
Пока Илисиди пила, сетка морщин у нее вокруг глаз стягивалась гуще. Он не видел ее губ - рука с чашкой заслоняла - а когда старуха опустила чашку, морщины словно растаяли, оставив лишь неразгаданную карту ее лет и намерений, лабиринт тонких линий в озаренной огнем блестящей черноте ее кожи.
- Так каким же порокам предается пайдхи в свободное время? Азартные игры? Секс со служанками?
- Пайдхи обязан быть осмотрительным.
- И целомудренным?
Это был невежливый вопрос. Но она, похоже, и не собиралась изображать вежливость.
- До Мосфейры не так трудно долететь, нанд' вдова. Когда у меня есть время съездить домой, я уезжаю. Последний раз… - Он чувствовал, что его не вызывали на легкий разговор. Но лучше говорить самому, чем терпеть допрос Илисиди. - Последний раз я ездил домой двадцать восьмого мадара.
- Так, значит. - Еще глоток чая. Щелчок пальцами, длинными и тонкими. - И наверняка предавались там извращениям.
- Я ездил навестить мать и брата.
- А ваш отец?
Очередной нелегкий вопрос.
- Он живет отдельно.
- На острове?
- Вдовствующая айчжи могла слышать, что у нас нет обычая кровной мести. Только закон.
- У вас рыбья кровь.
- История говорит, что в давние времена у нас тоже существовала кровная месть.
- Ага. И это, значит, еще один обычай, который ваша великая мудрость сочла неразумным?
Ему казалось, что он чувствует самую сердцевину ее негодования. Он не был уверен. Но ему приходилось ступать на это минное поле прежде территория была знакомая, и он посмотрел вдове прямо в глаза.
- Работа пайдхи - давать советы. Но если айчжи отвергает наши советы…
- То вы дожидаетесь другого айчжи и другого пайдхи, - закончила она за него. - И уверены, что своего добьетесь.
Никто прежде не говорил ему этого так грубо, в лоб. Он все гадал, понимают ли атеви, хотя сам думал, что понимают.
- Обстоятельства меняются, нанд' вдова.
- Ваш чай остынет.
Он выпил еще глоток. Чай и правда был холоден - в этих маленьких чашках он остывал быстро. Интересно, знает ли она, что привело его в Мальгури. Раньше она представлялась ему старухой, оторванной от мира, но теперь он подумал, что не так уж она оторвана… Он допил чашку до дна.
Илисиди допила свою - и бросила в огонь. Фарфор разлетелся осколками. Брен подскочил - эта вспышка ярости ошарашила его, он снова подумал, уж не безумна ли старуха.
- Никогда мне этот сервиз не был по вкусу, - заявила Илисиди.
Он немедленно ощутил внутренний толчок - отправить свою чашку следом. Если бы так сказал Табини, это значило бы, что Табини испытывает его, и он точно швырнул бы чашку в камин. Но эту женщину он не знает. И помнить это надо твердо и постоянно. Брен поднялся и отдал свою чашку Сенеди, который ожидал с подносом.
Сенеди швырнул в камин весь сервиз. Чай зашипел на углях. Куски фарфора полетели во все стороны.