Лисовский переступил порог, в прихожей было темно, но он не стал искать выключатель, шел вперед, зная, что через пять шагов упрется в стену, а в стене будет дверь, через которую можно выйти на лестничную площадку, на двери французский замок, он запомнил это с прошлого посещения, у него была хорошая память, но двери не оказалось, и Лисовский сделал еще пять шагов, и еще пять, а потом все-таки остановился и оглянулся, чтобы увидеть, на каком, черт побери, от него расстоянии остался светлый прямоугольник гостиной, и, конечно, ничего не увидел, он стоял в окончательном мраке и теперь не знал куда идти, чтобы вернуться к тем, кто его ждал.
А зачем возвращаться? - подумал он удивленно. - Я же никуда не уходил. К пространству и времени я привык, умею ориентироваться в четырех измерениях, а в прочих пока нет, потому и темнота вокруг, зрение не воспринимает, ощущения отсутствуют…
Он понимал, впрочем, что рассуждения его неправильны, но не понимал - в чем именно.
- Ты все прекрасно ощущаешь, просто боишься, - сказал ему в темноте его собственный голос, почему-то изменившийся и кого-то ему напомнивший. - Боишься признаться себе, кто ты есть на самом деле.
- Кто я есть на самом деле, - повторил Лисовский, и сразу все изменилось: он увидел свой мир, в котором был всегда, и себя в этом мире увидел тоже, хотя это и было странно, необычно - видеть себя со стороны. Без веревки на шее, запомнившейся по фотографии, выглядел он почему-то неестественно.
- Ресовцев, - сказал он.
- И Ресовцев тоже, - сказал Эдуард Викторович. Он был в своем старом домашнем костюме, не в том, в каком полез в петлю, а в другом, который Лисовский видел при обыске висевшим в платяном шкафу.
- А Жанна? - спросил он.
- Что Жанна? - удивился Ресовцев. - Ты ее не ощущаешь?
Он ощущал. Хотя и это определение было неточным, он не ощущал Жанну, он был ею - возможно, до определенной степени, до границы, которую еще не мог определить, но он был сейчас и Жанной, и Володей, и Эдиком тоже, конечно; все личности прекрасно в нем уживались, они были вместе, но и отделены друг от друга, он говорил с ними, как с собой, будто своим мыслям отвечал, а не на чужие вопросы, и в то же время не знал определенных нюансов, тайных идей, скрытых подсознательных настроений, и это было хорошо - пока, во всяком случае.
- Где мы? - спросил он.
- Мы? - переспросил Ресовцев. - Почему ты говоришь "мы"? Ты чувствуешь себя Богом? Или императором? От того, что нас четверо, я не перестал быть единственным. О себе нужно говорить - я.
- Я, - повторил Лисовский. - Где я?
- Почему ты боишься? - с досадой сказал Ресовцев. - Страх мешает включиться. Расслабься, наконец. Никогда не подумал бы, что следователь труслив, как девица.
- Я не… - Лисовский рассердился, и это чувство разрушило отделявшую его от мира преграду. Что-то со звоном лопнуло, и он увидел, наконец, не только самого Ресовцева, но и опору, на которой тот стоял - это была чья-то мысль, высказанная давно и успевшая расплыться, обрасти побочными идеями, как дно корабля - ракушками, но все еще достаточно прочная, чтобы на ней мог стоять человек и даже прохаживаться взад-вперед, как Ресовцев. Сама же мысль состояла в том, что в мире существует объективный нравственный порядок, люди могут осознавать его, а могут и не осознавать, будучи не готовы к принятию моральных законов, и тогда не нравственность исчезает, а кончается личность, поскольку объективное предшествует субъективному и направляет его, безнравственный человек существует лишь постольку, поскольку его временно терпит тонкая ткань духовного пространства, а потом, когда происходит разрыв, для безнравственной личности все заканчивается, а пространство, в котором она существовала, еще некоторое время вынуждено распрямляться, возвращаясь к своим естественным формам.
- Да? - сказал Лисовский. - Но и безнравственная личность - лишь часть другой, существующей в мире, и если она вторична…
- Осторожно! - воскликнул Ресовцев, покачнувшись. - Я могу упасть! Если хочешь рассуждать на эту тему, подожди, пока я сойду с холма.
И он действительно сошел, протянул Лисовскому руки, которых почему-то оказалось не две, а семь или восемь, но не это поразило Олега, а удивительное пожатие, будто он сам себя взял за руки, сам себе их пожал и сам потянул себя куда-то в голубое пространство, где, подобно влажным облакам, плавали законы природы - не сами законы, конечно, а их определения, кем-то когда-то созданные, давно отделившиеся от своих создателей и, в общем, с тех пор неизменные.
Лисовский узнавал известные знания, иных не узнавал, а некоторые казались ему существующими только потому, что он смотрел на них, - отведи он взгляд, и законы эти, важные, должно быть, для каких-то участков мироздания, исчезнут, перестанут быть, управлять движением миров станут другие законы, и все изменится - только от того, что он отведет свой взгляд.
- Ну же, - нетерпеливо сказал голос Ресовцева, - ты законов природы не видел? Неважно все это, привыкнешь, да ты, собственно, и привык уже, потому что привык я, а мы с тобой, и Жанна, и Володя - единое целое…
- Этого я не понимаю, - сказал Лисовский, не двигаясь и продолжая смотреть, как закон сохранения энергии для многомерных пространств медленно разбухал, будто раздуваемый изнутри не сохраненной и рвавшейся наружу энергией. - Совершенно не понимаю! Абсолютно!
- Прекрати истерику! - резко сказал голос Ресовцева. - Не дергайся. Это воспринимается, как нервный тик, болезнь Паркинсона, этого ты тоже не понимаешь?
- Нет! - сказал Лисовский. - Не понимаю. Где я? Что я? Если вы… ты жив, то что произошло семнадцатого июля в три часа тридцать минут?
- Ничего, - отозвался Ресовцев. - Для нас с тобой, для Жанны и Володи, - не произошло ничего. Для остальных людей - некто Ресовцев покончил с собой, повесившись в собственной квартире.
- Вас… тебя убила жена, она купила веревку в магазине и… А Терехов под своим именем опубликовал твой роман, и это стало последней каплей…
- Ясно, - сказал голос Ресовцева, - ты еще не готов, ты весь в себе и сомнениях. Иди. Пусть с тобой Жанна разговаривает. Или Володя. Или оба. Потом придете вместе. Навсегда.
Голос постепенно затихал, Ресовцев уходил куда-то и говорил, оборачиваясь, чтобы звук не уплывал в сторону, но слова все равно испарялись, и, когда последнее растаяло в синей глубине, как мятое облачко, Лисовский, ощущая напряжение в каждой мышце, понял, что стоит в темной прихожей квартиры Терехова и обеими руками держится за платяную вешалку.
- Ну что ты там? - спросил из гостиной голос Терехова. - Если не видишь, где дверь, включи свет. А если не можешь уйти, возвращайся.
Не желая признать поражения, Лисовский шарил рукой по стене в поисках выключателя, но свет включить не удавалось, темнота действовала на нервы, и тогда он повернулся к двери спиной, увидел далеко - очень далеко, километрах в двух, а может, и больше - светлый прямоугольник и пошел, убыстряя шаг, по темному тоннелю, который, возможно, вел не туда, где его ждали Жанна с Володей, а в другое измерение, из которого - так Лисовскому казалось - он уж точно не выберется.
Дверь казалась такой же далекой, дальше горизонта, но сделав следующий шаг и споткнувшись о низкий порожек, Лисовский оказался, наконец, в гостиной, куда стремился попасть. Жанна, сидевшая в кресле у компьютера, и Терехов, стоявший за ее спиной, будто рыцарь на турнире за креслом прекрасной дамы, смотрели в его сторону, и Лисовскому показалось, что видели они не только его, вернувшегося к свету, но и еще кого-то, оставшегося во тьме. Ресовцева?
- Ну вот, - сказал Терехов, улыбаясь чуть потерянно, - тебе не уйти. И не нужно.
Лисовский опустился на диван, а Жанна с Тереховым подошли и сели рядом - Жанна ошую, Терехов одесную. Появился Ресовцев, сел за стол, положил на столешницу руки, и Лисовский почувствовал, как вздрогнул Терехов - за столом восседал Иван Петрович Пращур из квартиры на Шаболовке, то есть Ресовцев, конечно, но такой, каким он мог стать лет через тридцать.
- Вот мы и вместе, - сказал Пращур-Ресовцев. - Теперь мне легче быть собой. А то приходится собирать себя, разбежавшегося в разные стороны, как капельки ртути, такие же ускользающие…
- Мальчик, - сказал Терехов, - был еще мальчик. В метро. Тоже вы?
- Тоже вы, - повторил Пращур с такой интонацией, что Терехов сразу понял бессмысленность вопроса, и мальчика он вспомнил сразу, он сам был таким в двенадцать лет, немного полноватым, его не называли "бочонком", как Геру Шлезингера, тот был совсем кругленьким, как надувной шарик, но и небольшая полнота Володю ужасно раздражала, он занимался в трех спортивных секциях сразу, чтобы согнать лишний вес, но ничего не получалось, мама говорила, что у него "такая конституция", и все же с возрастом Терехов стал строен, как корабельная сосна, и худощав, сейчас в нем не осталось ни грамма лишнего веса.
Почему он подумал об этом?
- Разве это был не ты? - спросила Жанна. - Когда Володя рассказывал, я поняла, что это ты…
- Я, - с готовностью согласился Пращур-Ресовцев, - и Володя. И ты, Жанночка, тоже, вспомни себя в двенадцать лет, ты была больше похожа на мальчика, особенно на фотографии, где ты в матросском костюмчике.
- У меня тоже есть такая фотография, - объявил Лисовский. - В матроске в день Флота. По-моему, я там похож на девчонку.