* * *
- Вы видели? - спросил Лисовский. Он стоял у погасшего монитора, и ему казалось, что в экране вспыхивают и сразу гаснут едва заметные световые иголки, будто остренькие шипы странного тропического растения, которое он как-то видел в овощном магазине на Тверской и даже взял в руку, чтобы ощутить исходивший от неказистого плода сухой жар, и тогда в его ладонь, как сейчас в глаза, впились мельчайшие шипы-иголки, он бросил плод на прилавок и поспешил прочь, продавец что-то говорил ему вслед, но он не слышал, он и сейчас ничего не слышал, хотя гражданка Синицына, сидевшая в кресле и смотревшая на него снизу вверх, говорила что-то важное - не только для следствия, но и лично для него, Олега Лисовского. Он не слышал ее слов, а если слышал, то не понимал, а если понимал, то не осознавал этого.
- Вы видели? - повторил Лисовский.
- Что? - сказала Жанна Романовна. - Вы не могли видеть того, что видела я.
- Почему? - спросил он.
Жанна Романовна не ответила, и Лисовский сказал:
- Показалось. Все это мне только показалось, - и добавил: - Сейчас мы с вами поедем к Терехову, и там я задам последние вопросы. Чтобы все, наконец, стало ясно.
- Очная ставка? - улыбнулась Жанна Романовна. - И вопрос, который вы хотите задать: о нашем с Тереховым преступном сговоре с целью доведения до самоубийства моего мужа. Я права?
- Вашего мужа, Жанна Романовна, - ворчливо произнес Лисовский, - я тоже вызову, и он сам скажет, кто довел его до самоубийства, и как называется то, что он сотворил с собой и с нами всеми.
- О! - воскликнула Жанна Романовна и ни слова больше не произнесла - вышла в прихожую, поменяла тапочки на красные туфельки на высоком каблуке, сбежала следом за Лисовским по лестнице, забралась на заднее сиденье милицейского "жигуля" с мигалкой, и они поехали.
Молчали, говорить было не о чем, а скорее - незачем, они и без слов прекрасно понимали друг друга.
На проспекте водитель, лица которого Жанна Романовна не разглядела и не запомнила, увеличил скорость, включил мигалку и сирену, и до дома Терехова домчались за пять минут.
Поднялись по лестнице, звонить не пришлось, дверь распахнулась, никто их на пороге не встречал, но они услышали "Входите!" и вошли, однако и в гостиной Терехова не было, в воздухе плавал лишь его голос, будто невидимое звуковое облачко, отражавшееся от стен и каждый раз менявшее интонации.
- Входите! - повторял Терехов на разные лады, а когда Жанна Романовна направилась в кухню, потому что ей показалось, что голос доносился оттуда, звуковое облачко, в очередной раз отразившись от стены, раздраженно потребовало:
- Дженни, здесь я, иди скорее!
В кабинет, разумеется. Лисовский вошел туда первым, а Жанна Романовна замешкалась, чтобы поймать облачко - оно хотя и было невидимым, но на слух его положение легко угадывалось, Жанна Романовна поймала голос в ладонь, смяла и уронила на пол.
Терехов сидел перед компьютером, по экрану бегали цветные пятна. Лисовский встал за креслом, а Жанна Романовна, сбросив туфельки, села на пол. Подошел и Ресовцев, он не стал ни садиться, ни стоять, он здесь просто был, и его присутствие всеми ощущалось так же определенно, как тепло, исходившее от батареи парового отопления под окном. День был не холодным, но коммунальщики, видимо, решили проверить работу системы, и в комнате стояла удушающая ненужная жара.
- Вот, - удовлетворенно сказал Лисовский. - Теперь вы, Эдуард Викторович, прямо мне и скажете, кто из двух присутствующих здесь человек довел вас до последней черты. Или оба?
- Хорошая шутка, - одобрил Ресовцев. На Терехова он смотрел с экрана компьютера, на Жанну - глазами Лисовского, Олег же вообще не видел Эдуарда Викторовича, что не мешало ему обращаться к Ресовцеву так, будто тот стоял перед ним навытяжку.
- Хорошая шутка, - повторил Ресовцев, - но запоздалая. Я придумал ее давно, еще до… Как бы точнее выразиться…
- Не надо точнее, - поспешно сказал Терехов.
- Боишься слова "убийство"? - спросил Ресовцев. - Или слова "смерть"? Почему? В своих романах - включая "Элинор" - ты шестьсот тридцать один раз использовал слово "смерть" в различных падежах, а слово "убийство" вообще самое популярное в твоих… х-м… произведениях. Тысяча триста семьдесят семь раз - каково, а?
- Ты это действительно считал? - удивился Терехов.
- Ты это действительно спросил? - сказал Ресовцев, и тогда в разговор вмешался, наконец, следователь Лисовский.
- Вопросы буду задавать я, - твердо сказал он.
Лисовскому виделось странное - будто не Жанну Романовну Синицыну он спрашивал и не Владимира Эрнстовича Терехова, и уж тем более не умершего и не способного отвечать ни на какие вопросы Эдуарда Викторовича Ресовцева; он знал, уверен был, чувствовал, что задавал вопросы самому себе, и сам себе - чужими голосами, но в то же время своим собственным - отвечал.
- Ты купила веревку, потому что так захотел ты?
- Конечно. Это очевидно.
- Ты позвонил тебе перед суицидом, чтобы лучше понять себя?
- Это очевидно тоже. Не спрашивай очевидного. Спрашивай то, что нам нужно понять вместе.
- Мы четверо - одно существо или все-таки разные?
- Одно, - сказал он твердо. - Конечно, одно. И для того, чтобы мы это наконец поняли, я написал "Вторжение в Элинор", заставил тебя опубликовать роман под своим - и значит, моим тоже - именем, и ушел, уничтожив одно из своих тел в этом мире.
- Зачем? - спросил он.
- Что "зачем"? - не понял он собственного вопроса.
- Почему нужно было уходить из мира, чтобы доказать себе свое в этом мире присутствие?
- Разве был иной вариант? Я искал его двадцать лет. Нет, больше - что-то я смутно ощущал в себе еще до того, как познакомился с Жанной. Или - с собой.
- С другим своим воплощением?
- Глупости. При чем здесь другие воплощения? Мы все - я. И я - мы все. Но разве понимает палец, что, кроме него, есть еще пальцы на руке, а сама рука - и, значит, пальцы тоже - принадлежит организму, о существовании которого палец даже не подозревает…
- Палец и думать не в состоянии, - пробормотал он.
- Конечно. Это лишь пример. Допустим, что пальцы на руке разумны. У тебя достаточно воображения, чтобы представить это…
- И многое другое тоже…
- Замечательно. Знает ли палец о том, что другие пальцы…
- Не продолжай. Вопрос понятен.
- А ответ?
- Конечно. Если отрубить палец, остальные пальцы немедленно это почувствуют, общая боль заставит их понять, что они не существуют сами по себе.
- Да.
- Они инстинктивно сожмутся в кулак…
- Да.
- И то, что одного пальца не стало, не приведет к тому, что умрет организм. Напротив, появится стимул жить, преодолеть боль, понять себя в новом состоянии.
- Да.
- Я все это чувствую, - сказал он. - Может, даже больше - я все это понимаю. Но мне нужно подумать. Я еще не готов.
- Я еще не готов, - повторил он.
- Я еще не готова, - сказала она.
И что-то распалось - холодный ветерок, будто от включенного кондиционера, пролетел от окна к двери, Терехов обнаружил, что сидит на полу, поджав под себя ноги, и смотрит на Жанну, стоящую за креслом, а в кресле, сосредоточив взгляд на пятнах, застывших на экране компьютера, сидел следователь Лисовский и думал о чем-то своем, возможно, совершенно не связанном с проведением дознавательных действий. Папка, принесенная им, лежала раскрытая на журнальном столике, и с верхнего листа смотрела увеличенная фотография покойного Ресовцева - снимок был сделан экспертом, когда тело вынули из петли и положили на пол.
Терехов смотрел на фотографию, хотя не мог ее видеть со своего места, ему нужно было подняться и пересечь комнату, он это прекрасно понимал, но все равно видел - зрелище оказалось неприятным, ненужным, и он захлопнул папку, точнее, подумал о том, что папку нужно закрыть, чтобы не увидела Жанна, и - не в первый уже раз - холодный ветерок пробежал по комнате, папка оказалась закрытой, и, более того, Терехов точно знал, что фотографии мертвого Ресовцева среди бумаг нет. Возможно, была минуту назад, а возможно, ее и минуту назад тоже не было, но возвращаться в прошлое, чтобы проверить это предположение, у Терехова не было ни малейшего желания.
- Как мы теперь будем жить? - спросила Жанна, ни к кому не обращаясь.
- Замечательно, - сказал Лисовский. - Все вместе - замечательно. Я не представляю, как мы станем жить каждый в отдельности.
- Попробуем, - сказал Терехов. - Вы, господин Лисовский…
Он почувствовал неуместность такого обращения, но еще не привык к иному, пришлось минуту помолчать, в сознании что-то происходило, ощущение было таким, будто отлежал голову, как, бывает, отлежишь ногу или руку и не можешь избавиться от надоедливых мурашек, но потом все проходит, и опять начинаешь чувствовать, ощущать, понимать…
- Олег, - сказал Терехов. - Попробуй уйти. Ты человек действия, у тебя должно получиться. Я бы попробовал сам, но как-то неудобно… из своей квартиры. А Жанна - женщина.
- Не думаю, что это сложно, - пробормотал Лисовский, но видно было, что на самом деле ему не по себе, и не хотелось вставать, а уйти - смерти подобно.
Лисовский поднялся, запихнул в кейс папку и пошел к выходу, у двери оглянулся - Терехов и Жанна смотрели ему вслед, они уже знали, получится ли у него, а он еще нет, не представлял даже, и это показалось ему самым странным: он же мог, умел, знал будущее, иначе как бы он писал для старшекурсников их сложные работы на темы, которые были ему в тот момент известны не больше, чем содержание статьи в газете следующего года?