Когда же, черт возьми, вышла его первая книга? В восемьдесят восьмом, как указано на обложке? Или в девяносто четвертом, как он помнил?
Терехов бросил влажную еще коробку в мусорное ведерко, баскетбольную корзинку, стоявшую у компьютерного столика, прошлепал мокрыми ногами по холодному паркету и снял с полки свою первую книгу. Положил обе книги на журнальный столик - одинаковые книги, и дата на них была одна и та же: восемьдесят восьмой год.
Я изменил собственное прошлое, подумал Терехов. Не в памяти, а на самом деле. Это невозможно, но я сделал. Мне всегда хотелось, чтобы было так, и стало так. Поздно, но стало. Стало, и совсем не поздно, потому что если уж стало, то, значит, и было, и, значит, не поздно, потому что поздно - это когда ничего невозможно изменить, а если изменил, то…
Он погладил ладонью обе обложки - одна, старая, что с полки, была шероховатой, и краски выглядели чуть пожухлыми, а страницы, если книгу перелистать, просеивались, как старая мука, долго пролежавшая в сыром мешке, - прилипая к пальцам и медленно падая. А другая книга была совсем новой, гладкой, от нее пахло типографской краской, особенно почему-то от первых нескольких листиков, будто их специально опустили в сильно пахнувший раствор.
Терехов наугад открыл старую книгу - восьмидесятая страница, шестая глава, место, где Аллен, главный герой его первого романа, задуманный как супермен, а на самом деле попросту рубаха-парень, способный на многое, даже на предательство, бросился в драку, получил по зубам и упал, ударившись головой, и "перед его глазами закрутились оранжевые круги, и виски обожгло острой, как игла, болью".
Ах, какая нехорошая фраза, сейчас я бы так не написал, подумал Терехов, и если бы моя первая книга выходила сегодня, я не оставил бы ни оранжевых кругов, ни боли, похожей на иглу.
Он открыл другую книгу на той же восьмидесятой странице и прочитал ту же фразу… почти ту же: "перед его глазами закрутились оранжевые колеса его судьбы, а в затылок впилась острая, как познанная истина, боль".
Господи…
Терехов хорошо помнил то время - первая его книга выходила трудно, редактор оказался человеком жестким и правил нещадно, у него, возможно, остались какие-то неизжитые с детства комплексы, родители воспитывали его нотациями и оставляли надолго одного в запертой комнате. Только этим Терехов мог объяснить, почему у такого мягкого на вид, молодого мужчины такая застарелая, проникшая в поры души, ненависть к слову. Не редактором ему нужно было быть, а расстрельщиком, палачом, подносителем чаши с цикутой…
"Острая, как познанная истина, боль? - издевательски ухмыляясь, цитировал он Терехову фразу из рукописи. - Здесь что ни слово, то ошибка. Во-первых, истина не есть нечто материальное, она не может быть острой или тупой, это сравнение не подходит, неужели вы не чувствуете? И почему - познанная? Или вы полагаете, что непознанная истина - более тупая? Смешно, согласитесь, и это мы уберем - только, пожалуйста, без возражений, не будем спорить, я хочу, чтобы ваша рукопись стала лучше, и потому "колеса судьбы" уберем тоже, что это еще за велеречивость в простой фразе о том, как персонажу заехали кулаком в переносицу? Не колеса крутятся перед глазами, вы сами это прекрасно знаете, а круги, в любой книге это можно прочитать, если, конечно, читать книги, а не смотреть американские фильмы, там действительно и колеса судьбы, и острые истины, и елки-моталки"…
Книга была первой, и Терехов не спорил. То есть, попытался однажды, но вместо ожидаемого результата получил противоположный - редактор уперся, и заменить пришлось не одно слово, а всю фразу, потому что…
Да нипочему. Теперь Терехов точно знал - нипочему. Как звали редактора? Михаил… Было еще отчество, которого Терехов не мог вспомнить, и фамилия… Можно посмотреть в выходные данные, но что, если фамилия там окажется совсем другая?
Если фраза осталась такой, как ее написал Терехов, то, может, и редактировал его первую книгу не Михаил… да, Алексин… а, например… были там и другие редакторы, Оля Семина, например, она бросала на Терехова жалостливые взгляды, когда он приходил и ждал Михаила, сидя на краешке стула у его заваленного рукописями стола. Оля не стала бы его третировать, и если посмотреть на последнюю страницу, то, может быть…
Терехов перелистал книгу, на последней странице выходных данных не оказалось, и он вернулся к началу. Фамилию редактора он обнаружил там, где была помещена издательская аннотация, утверждавшая, что первое произведение молодого автора обязательно полюбится читателям, потому что…
О. В. Семина - черным по белому.
Пальцы мелко задрожали, Терехов провел ими по странице, будто слепой, читавший не то, что видно глазу, а то, что выдавлено невидимым текстом, и на этой невидимой странице он увидел, как было на самом деле: Оля - для многих она была Ольгой Тихоновной, а ему она сразу сказала "Зовите меня Олей, нам ведь работать вместе", - читала его текст пристально, но доброжелательно, и замечания делала только тогда, когда Терехов, разогнавшись в каком-нибудь предложении или фразе, игнорировал правила русской грамматики, а порой даже и здравого смысла. Тогда Оля брала мягкий простой карандаш, ставила на полях едва заметную закорючку и просительно говорила: "Ну, Володя, давайте мы это изменим, "лупоухий, как капуста", ну это совсем… да и слова в русском языке такого нет - лупоухий. Лупо бывает глазый, вы со мной согласны?"
Терехов хотел соглашаться с Олей во всем, но возражал просто из принципа, ему казалось, что он нравится этой девушке, незамужней - он это выяснил в первый же день - и, возможно, готовой на приключения, возможно, даже ожидавшей их, но у Терехова в то время была жена, которую…
Была?
Терехов перелистывал страницы, и на память приходили эпизоды из жизни, которые он почему-то раньше не помнил. Прогулки с Олей по Ильинскому лесу - разве это было? Память подсказывала - да, и он даже как-то чуть не сверзился с довольно крутого обрыва, Оля вовремя подхватила его под локоть, и глаза их оказались так близко друг к другу, что…
Что?
Кажется, ничего - домой он, во всяком случае, вернулся в дурном настроении и весь вечер дулся на жену, будто она была виновата в том…
На жену?
Но ведь он ушел от Алены, когда написал свой первый рассказ. Сыну тогда и года не исполнилось.
Сыну? У него с Аленой был сын? Как же его звали?
Господи, ты что, совсем этого не помнишь? Ты же так страдал, когда твой… твой… как же его…
Не было у него и Алены детей - они прожили шесть лет, разругались вдрызг, он собрал вещи и ушел, тогда он еще курил, а потом бросил…
Да не курил я никогда!
Терехов почувствовал, как по спине между лопатками стекает липкий и теплый пот, будто смола больного дерева. Ему не было страшно, но странная раздвоенность - он держал в левой руке одну книгу, в правой другую - рассекала не только память, не только сознание, но весь реальный мир, и комнату рассекала тоже, двоилось в глазах и в мыслях, в сознании и где-то глубже, там, где формировались его личность и его рефлексы.
Неужели, если меняешь собственное прошлое, то непременно возникают такие неприятные ощущения?
А как иначе? Меняя прошлое, меняешь не только память, меняешь физиологию, мир, в котором живешь, и других людей, потому что твое прошлое - это и их прошлое тоже. Единственный способ не сойти с ума - поднять телефонную трубку и…
В такую рань? Четвертый час ночи.
Терехов придвинул к себе телефон и положил палец на кнопку.
Кому?
Собственно, это было очевидно. Но номера телефона Жанны Терехов не знал. Может, не помнил. Сообщала она ему свой номер? Было ли это? В какой жизни?
Терехов похолодел, и пот, стекавший по спине, стал ледяным, будто к позвоночнику приложили мокрую лепешку. Что если в новой его жизни не было Жанны? И значит, Ресовцева не было тоже? Если первую свою книгу Терехов опубликовал на восемь лет раньше, чем…
Нужно вернуться.
В то настоящее, которое было его настоящим, которое стало прошлым, но которое…
Черт, черт, черт, - обругал себя Терехов, - я даже в мыслях стал косноязычным. А как сказать правильно? Как подумать?
В прихожей нерешительно звякнул звонок - Терехову показалось даже, что никакого звонка не было, просто в голове, в расхристанных его мыслях что-то зазвенело, но в это время звонок, набравшись, видимо, сил и уверенности, загремел школьным набатом, не переставая, - так вопил, наполненный восторгом собственной значимости, звонок в его детстве, требовавший, чтобы учащиеся прекращали свои не обозначенные в расписании занятия и немедленно бежали в классы, срочно, немедленно, иначе наказание, запись в дневнике…
Хватит!
Обе книги упали на пол, и телефон Терехов тоже уронил, когда неуклюжим движением ставил аппарат на стол. Поспешил в прихожую, мысленно умоляя звонок умолкнуть, иначе соседи проснутся, и что они могут подумать, ведь четвертый час ночи, самое тревожное время…
Он распахнул дверь, и звонок смолк в то же мгновение, а из темноты лестничной площадки на грудь Терехову упала Жанна, обхватила его холодными руками, глаза ее оказались совсем рядом, даже не рядом, а в нем самом, в его мыслях, будто он сам видел ее глазами - себя, ошалевшего от изумления, в светлом проеме двери, а за его спиной свет ночника был подобен яркой звезде, единственной на сером фоне неба.
Запер ли он дверь, когда впустил Жанну в квартиру? Возможно. А может, и нет. Терехов подумал об этом - такой была первая его связная мысль, - когда несколько минут спустя стоял у кухонного стола и прижимал холодные ладони к уже горячему боку чайника, бодро запевавшего единственную знакомую ему песню.