Жанна Романовна медленно поднялась, потянулась через журнальный столик, размахнулась правой рукой и изо всей силы влепила Терехову такую пощечину, что у него загорелась левая половина лица, а в мозгу что-то сдвинулось, вспыхнуло и тут же погасло, он тоже поднялся, теперь они стояли друг перед другом, смотрели друг на друга, а потом эта женщина молча, не сводя взгляда с Терехова, обошла журнальный столик, придвинулась вплотную, провела рукой по его щеке, багровой от удара, и будто вобрала боль в себя, а он прижал ее ладонь, видел перед собой ее глаза и читал в них так же ясно, как только что читал текст на бумаге: "Если бы не ты, Эдик был бы жив, - говорила эта женщина, - но то, что было сделано, не могло быть сделано иначе, Эдик захотел этого, потому что понимал, что это необходимо, и когда ты тоже поймешь, будет смысл с тобой говорить"…
- Скажи, - пробормотал Терехов, - ты его очень любила…
- Очень, - кивнула Синицына.
- Значит, меня ты должна ненавидеть…
- Тебя я должна любить, как его, потому что…
- Да? Ну, говори… Потому что… Я понимаю, что ты можешь сказать, но все равно скажи…
- Потому что он ушел, а ты остался. А я…
- А ты…
- Я пришла для него. Значит, для тебя.
- Скажи еще раз: "Он ушел по твоей вине", и я поверю окончательно, и пойду признаваться, но сначала…
- Тебе не нужно никому признаваться. Признаваться в правде - все равно что приравнивать ее ко лжи.
- Чего же ты тогда хочешь?
- А ты?
- Я… Я люблю тебя. Я так давно не говорил эти слова, что они стали как неживые. Как пластырь на губах, который приходится отдирать, чтобы сказать, а губам больно, слова протискиваются между ними, и с них сходит кожа… И с губ, и со слов, и вот они будто обнаженные, ты понимаешь, что я хочу сказать…
Терехов с ужасом подумал, что говорит слишком много, слова действительно были обнажены, губы тоже, и прикрыть наготу можно было только одним способом - Терехов так и поступил: прижался к губам этой женщины, приподнял ее лицо, на правом веке едва заметно пульсировала тоненькая синяя жилка, и он зажмурился, он жмурился все сильнее, а потом перестал ощущать, вообще перестал. Будто его заморозили, остановили жизненные процессы, погрузили в темноту и тишину отделенной от мира камеры - и нужно было ждать, когда все вернется. Когда вернется он сам.
Глава двадцатая
Темнота и тишина были лишь частью мира. Когда он привык к ним - заняло это мгновение или долгие годы? - то понял, что глаза и уши мешали ему, всегда мешали. Зрение и слух, как плотный, расписанный картинками и шуршавший всеми мыслимыми звуками занавес, отделяли его от той сцены, на которой разыгрывались события настоящей жизни.
Занавес раздвинулся, и он ощутил себя таким, каким был всегда. Он еще не понял, каким он был. Нужно было освоиться с новыми органами чувств, новыми способами восприятия. Попытаться вместить открывшийся ему бесконечномерный мир в образы и понятия, к которым привык его ограниченный трехмерием мозг.
Он знал, к примеру, - со знанием было проще, знание содержалось в его структуре, - что примерно три миллиарда лет назад (если отмерять сроки земными годами, на самом деле это не имело значения, но ему было удобнее думать в привычных категориях времени) именно его продуманные и активные действия привели к рождению скопления галактик, занесенного ныне в каталоги под названием Abell 2199.
Он никогда не видел этого каталога - как он мог его видеть, если не интересовался астрономической литературой? - но точно помнил и номер, и страницу, где этот номер был напечатан, и руки оператора, набиравшего символы на компьютере, и шепот корректора, вычитывавшего не вполне понятный ему текст, и бодрое пение одного из авторов каталога, молодого астронома по имени Дима, наблюдавшего скопление в телескоп имени Шайна на Крымской обсерватории и обработавшего кадр, полученный с помощью ПЗС-матрицы каким-то новым для него способом, могло не получиться, и он запорол бы изображение, коту под хвост пошла бы ночь наблюдений, но он все сделал правильно, и на экране компьютера проявились, будто вирусы под микроскопом, четкие спиральки и эллипсы, и протянувшиеся между ними черные на светлом (негатив) ниточки звездных полей, и он ощутил свою причастность к этому огромному, немыслимому в земных масштабах, скоплению галактик, каждая из которых была в несколько, а то и в десятки раз больше Млечного Пути и уж точно раза в два его старше, он не понимал, каким образом мог быть причастен к рождению того, что не могло родиться, как не мог никогда родиться луч света, пересекший Вселенную из конца в конец и умерший в его зрачке тусклой точкой.
Он не стал понимать того, чего понимать не хотелось. Он собрал себя - не всего, конечно, об этом не могло быть и речи, он не знал еще, как собрать себя в бесконечности измерений, и нужно ли это, и возможно ли в принципе, - и ощутил собственную глубинную суть, и сказал себе: "Я сделал", и не возрадовался тому, что сделал, потому что забыл, что такое радость, не было такого измерения именно сейчас и именно в том, что он хотел ощутить. Он повторил: "Я сделал" и знал уже, что сделал далеко не все из того, что мог.
Радости не было, но появилось ощущение стремления, полета, падения, пропасти без дна и горы со склонами, поднимавшимися в невидимую высь, было стремление подняться и опуститься, и стать всем, кем он был в действительности, но не мог этого почувствовать, пока не мог, потому стал собой впервые, а раньше жил по частям, фрагментарно и независимо от самого себя, истинного. Он пытался собрать свои части, он даже понял, чего ему недоставало, чтобы найти себя всего, он находился перед плотной преградой, отделявшей его от самого себя, и держал себя за руки, и говорил себе "люблю", но смысл слова ускользал, он не понимал причины, и это мешало ему, разрывало сознание…
…Господи, я больше не могу…
…мой хороший, мой родной, вот так, так…
…где я? где все?..
…поплыли…
* * *
- Сейчас может прийти Лида, - сказала Жанна. Медленно, с долгими интервалами между словами. - Она очень любопытна.
- Я это заметил, - пробормотал Терехов, приподнявшись на локте. Жанна прикрыла наготу покрывалом, изображавшим древнюю карту с нарисованными городами-башнями, горными цепями, похожими на скрученные синусоиды, и надписями на непонятном языке - возможно, элинорском, - пересекавшими горы и пустыни. Город лежал на холме правой груди Жанны, а левая рука удерживала гору, на склоне которой паслись маленькие стилизованные овечки. Странное покрывало казалось ему символом: Жанна стала планетой, живой, естественной, единственным разумным миром во всем его бессмысленном окружении.
- Как ты думаешь, - сказал Терехов, пытаясь найти одежду и обнаружив лишь носки, брошенные почему-то на полку с книгами, - Лидия Марковна очень меня не любит?
Жанна плотнее завернулась в покрывало, натянув до подбородка желтую пустыню с волнистыми мелкими барханами. Она лежала, закрыв глаза, и жилка на ее веке все так же пульсировала, Терехову захотелось прижать ее пальцами, утихомирить, как непокорную змейку.
- Почему ты решил… - сказала Жанна. - Лида очень добрая, Эдика она обожала… Теперь и ты для нее стал близким человеком.
- Да? - усмехнулся Терехов. - Если она скажет в милиции, что видела меня тем вечером…
Жанна открыла глаза, посмотрела на Терехова изучающим взглядом, будто не было только что жарких, изнуряющих минут, и сказала:
- Володенька, родной мой, когда же ты, наконец, поверишь, что все это было на самом деле - или роман об Элиноре тоже плод чьей-то фантазии, а не книга, которую ты можешь подержать в руках?
- Роман… Роман - да.
- И все остальное тоже, - убежденно сказала Жанна. - Все.
- Так не бывает, - вздохнул Терехов.
- Так было.
- Я приходил к твоему мужу?
- Конечно.
- И в метро…
- Это был Эдик. Как он выглядел? Лет на двенадцать?
- Так не могло быть!
- Было.
- И Пращур…
- Это ведь тоже был Эдик? Постаревший лет на двадцать?
- Откуда ты знаешь? Я не говорил, что…
- Господи, Володя, у тебя все на лице написано. Ты его узнал?
- Да, в конце концов. Но это… Невозможно! Так не бывает!
- Не кричи, пожалуйста, - сказала Жанна, - и отвернись, я хочу одеться. Сейчас действительно может прийти Лида, и не нужно, чтобы она…
- Вот что, - сказал Терехов, сидя на краю дивана с закрытыми глазами и слыша, как над его головой шуршала одежда и щелкали застежки, - если ты все знаешь, Жанна, то просвети меня, пожалуйста. Я прочитал этот текст…
- Ничего ты еще не прочитал, - перебила Жанна. - Точнее, ты видел текст, но не воспринял его, потому что существуешь все еще в нашем простом мире, ты писатель, и значит, у тебя должно быть богатое воображение, а на самом деле воображения у тебя нет вообще. Можешь смотреть, я готова…
Господи, как она была красива! Терехов открыл глаза и тут же зажмурился - Жанна надела оранжевое платье, подчеркивавшее фигуру, лицо будто помолодело лет на десять, сейчас этой женщине можно было дать не больше двадцати пяти, взгляд притягивал и завораживал, и если она всегда смотрела с таким обожанием на своего Эдика, то Терехов мог себе представить, что чувствовал, что ощущал, чего желал этот человек…
- Господи, - сказал Терехов, - какая ты красивая!
- Ты с какого возраста себя помнишь? - задала Жанна неожиданный вопрос, и Терехов не сразу нашелся что ответить.