Часть вторая. СТАРЫЕ ГОРОДА
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Над рабочим столом Николая Николаевича Чирова подвешены на кронштейнах восемь светильников и ламп разного цвета, в том числе ультрафиолетового. А на полках разместилась коллекция барельефов, статуэток, скульптур, тессер, глиняных табличек, керамических и стеатитовых печатей, собранных со всего света. Это копии. По фотографиям, главным образом собственным, мой бывший научный руководитель воссоздает маленькие и большие реликвии. Я видел его за гончарным кругом, когда в свободное время он колдовал у почти готовой амфоры; у верстака, где он вытачивал из кости или камня подвески, печати, бусины, мелкие украшения, процарапывая потом резцом буква за буквой карийские, греческие, санскритские надписи.
- Строго говоря, это подделки, - бросил он однажды мимоходом, показывая мне несколько новых вещиц, пополнивших фонд. - Но подделки эти лучше оригиналов, нагляднее, а главное, доступнее. В некотором роде они типичнее.
Мне не надо было разъяснять это. Он не только археолог, но и специалист по мертвым языкам. Выражение это, конечно, неудачное. Что такое мертвый язык? Это язык, который, перестав изменяться, обрел бессмертие.
- Присматривайтесь к начертанию букв, - говорил он, включая один из светильников. - По нему можно угадать даже характер мастера. Сомневаетесь? Вглядитесь в это бронзовое зеркало. Здесь изображены три бога и трое смертных. Надпись на языке пеласгов, но кое-какие усовершенствования в начертании отдельных значков не ускользнут от внимательного глаза. Видите? Вот здесь и здесь… А это значит, что зеркало делал раб и внес в него детали, свойственные художникам и мастерам его далекой родины. Один из богов необыкновенно живописен, курчав и похож на заморского гостя, прибывшего для торга.
И вот теперь на рабочем столе Николая Николаевича - семь керамических пластинок, подарок Жени, точнее, Велии. Рядом - пластиковый футляр, в котором они покоились.
Не будь Чиров моим научным руководителем и старшим товарищем, которому я многим обязан, я описал бы не без прикрас, как полезли его брови вверх, как он крякал и хмыкал, будучи не в состоянии сохранить спокойствие, как подозрительно косился на меня, прикидывая, наверное, какая муха меня укусила и как ему повести себя. Да, было отчего прийти в замешательство, ведь еще там, на черноморском берегу, я узнал на табличках этрусские буквы. А этруски перестали существовать еще до начала новой эры, оставив памятники культуры и нерасшифрованные короткие тексты своим наследникам - римлянам.
- Где вы достали это? - спрашивает Чиров.
- Нашел, - говорю я и про себя бормочу что-то о спасительной лжи.
- Что вы там бормочете? - спрашивает он.
- Так… я не понял ни строчки, хотя умею читать отдельные слова.
- Вы догадались, наверное, - он повернулся ко мне, - что это самый большой по объему этрусский текст, на который никто не мог и рассчитывать до вашей находки?
- Да, потому и пришел к вам.
- И это подделка, - добавил он. - Я говорю не о футляре, а о самих табличках.
- Конечно, - сказал я, невольно обводя взглядом его коллекцию. - Это подделка. А может быть, копия.
- Знаете что? - Он аккуратно собрал таблички в футляр и внимательно заглянул мне в глаза. - Я не буду заниматься всем этим, пока вы не расскажете мне, как они попали к вам в руки.
- Хорошо, - пробормотал я. - Запаситесь терпением.
И я вкратце поведал ему историю моего знакомства с Женей-Велией, умолчав, разумеется, о том, что она инопланетянка, поскольку говорить об этом с профессором Чировым не имело смысла. К тому же открывать ему тайну - мою и Женину - я не имел права. Кажется, я все же упомянул ее настоящее имя.
- Но Велия - этрусское имя! - воскликнул Чиров. - Как вы это объясните?
- Никак. Я догадывался об этом. Объяснить же этого не могу.
- Ладно. Займемся табличками…
Чирова сразило ее имя. По улыбке его можно было догадаться, что он думает обо мне как специалисте. Сам же факт розыгрыша, на который я поддался, его заинтересовал.
Чиров глубоко задумался. Медленно водя указательным пальцем по переносице, он что-то бормотал или даже напевал. Мне казалось, что он впал в оцепенение: так вдруг застыло его лицо. Его густые, светлые, седеющие волосы упали на лоб, закрыли карие глаза, он отвел их пятерней и держал ее на затылке, чтобы они не мешали ему изучать таблички. Другой рукой он легонько водил по столу, словно что-то искал, задел свою прокуренную трубку с двойным серебряным пояском и уронил ее на пол. Я поднял ее. Последовала неожиданность, к которой я должен был быть готов. Он заявил:
- Оставьте это мне. Если завтра утром я решу, что вы меня мистифицировали, то верну их вам вместе с моим расположением. Если нет задержу на неопределенный срок. Идет?
- По рукам, - сказал я почти весело. - Поклон вашей дочери.
- Нет, - возразил Чиров. - Сегодня у меня день рождения. Останьтесь.
- Да? - воскликнул я. - Вы держали от меня втайне этот день!
- Так и должно было быть. Об этом знали несколько человек, и вы их увидите. Что касается подарков, то я ненавижу этот обычай. Ведь они обязывают, не так ли?
- Как вам угодно. Прошу вас, Николай Николаевич, об одном: никому не рассказывать о табличках. На всякий случай, понимаете?
- Не понимаю, но согласен.
- Это важно, - пробормотал я и прикусил язык: дверь кабинета распахнулась, на пороге стояла рослая девица.
Пожалуй, именно она могла бы олицетворять для меня существо из другого мира, если бы я не знал наверняка, что это дочь профессора Чирова, похожая к тому же на его покойную супругу. О Валерии нельзя сказать двумя словами так, чтобы сложился образ. Художник, вероятно, начал бы с деталей, с мелочей, а уж целое потом получилось бы само собой. Она носила этой зимой унты, расшитые узорами, украшенные мелким бисером, ленточками, медными колечками-кюнгэсэ. Шуба у нее беличья, тоже северная, длинная, просторная, которая вместе с меховой шапкой делала ее похожей на белую медведицу. Дома складывалось иное впечатление. Ноги ее под темно-серым нейлоном оттенка старинного серебра напоминали о высоких этрусских вазах. (Секрет темной этрусской керамики, как я хорошо знал, не разгадан до сих пор.) Вообще все в ее одежде напоминало об иных временах и нравах. Только раз я видел волны платиновых волос, укрывших ее до пояса. Чаще ее украшал конский хвост и даже пучок. Продолговатые темно-карие глаза прибавляли ей несколько лет, несмотря на детский почти овал лица.
- Па, уже почти все готово… - сказала она тоном, заставлявшим подозревать, что ничего не было еще готово к вечеру, посвященному юбиляру.
- Володя тебе поможет, - откликнулся Чиров на тон дочери, но не на смысл ее сообщения.
Я отправился на кухню, где под руководством Валерии открывал банки с севрюгой в томатном соусе, морской капустой и кальмарами, и как ни старался я делать это изящно, одну банку все-таки опрокинул на пол.
- Сколько я тебя помню, Володя, ты всегда был неловким, - сказала Валерия, не поднимая головы, и это замечание меня взбесило.
- Я вдвое старше и помню, как вы пешком под стол ходили, - сказал я первую пришедшую на ум колкость.
- Но мы все растем и взрослеем, - парировала она. - И учимся быть аккуратными.
Я замолчал, а она пошла переодеваться. Я стоял у дверей и встречал гостей. Первым пришел доцент Имаго с букетом розовых хризантем. За ним пожаловала смирная чета старинных друзей. И наконец, я остолбенело уставился на Бориса с пляжа у Хосты.
Заметив мое замешательство, он с достоинством произнес:
- Я аспирант профессора. Рад вторично познакомиться. Кажется, у вас еще не сошел южный загар, а?
- Да, солнышко в октябре светило что надо.
За столом я оказался рядом с почтенными супругами. Женщина с милым, участливым лицом, внимательным, пристальным взглядом сиреневых глаз, как выяснилось, всюду успела побывать и обо всем рассказывала так охотно, что к ней здесь привыкли, как к стихийному проявлению сил природы. Муж ее, тихий и молчаливый, кивал головой, когда говорила жена или другие. Делал он это с любезной улыбкой, иногда, впрочем, вставляя малозначительные, но приятные для говоривших фразы. Ее звали Марина Александровна, его имени никто не знал.
Я намеренно погасил спор, который мог увлечь всех и увести в сторону этрусских проблем. Марина Александровна неожиданно рассказала о двух школьниках, которые ехали из Риги в детский санаторий, а попали в Шамбалу.
- Но это уж извините, почтеннейшая Марина Александровна, совсем, совсем не то! - воскликнул Чиров, сделав такое движение рукой, точно собирался отвести от себя нечто невидимое, но опасное.
- Почему же не то, Николай Николаевич, - скороговоркой возразила женщина. - Ехали школьники, вдруг в поле показался белый всадник, приблизился к поезду и выпустил из лука стрелу. А стрела попала в окно купе, где были Гена и Лена, и к наконечнику ее приколота записка: "Гена и Леночка, вас ждут в Гоби, в Шамбале". Почему это вас удивляет?
- Но помилуйте, почтеннейшая Марина Александровна! - опять воскликнул Чиров, и я отметил про себя, что слово "почтеннейшая" он произносит в таких вот случаях. - Помилуйте, какая Шамбала, какой белый всадник?!
- Ну как же, Николай Николаевич, вы Этрурией занимаетесь? И думаете, что другие не могут Шамбалой интересоваться? А ведь это страна мудрых отшельников в гобийской пустыне.
- Могут, - тихо, почти про себя, сказал муж Марины Александровны.
- За Шамбалу и Этрурию! - произнес находчивый аспирант и поднял бокал.