- Ей, Хитрец, миленький, - Хреноредьев подполз ближе, приложил ухо к груди. Сердце не прослушивалось. - Ты живой, что ли? Ну, вставай. Хитрец, я ведь только пошутил, едрена!
- Пошутил?! - прямо в ухо инвалиду прошипел Пак. И пребольно ухватил его за обвислый синий нос. - Это шутка у тебя - костылем по башке со всего маху?! Я вот щас тоже пошучу!
Он с такой силой крутанул нос Хреноредьеву, что тот и сам перевернулся на спину, завизжал, даже слезы полилисьиз мутных глаз.
- Ладно, говори, чего видел, - смилостивился Пак и отпустил нос.
Хреноредьев тут же вскочил, закрыл лицо руками, захныкал - нос горел, будто его в расплавленное олово сунули, дело понятное - клешни у Хитреца, дай Бог! Но лучшене нарываться повторно.
- Ка-арти-инки-и там, - прогундосил он, размазывая грязь по лицу, - живые! Прыгают, ходят, говорят чего-то, о-о-о…
- Какие еще картинки? Где?
- В сундуке!
- Где?!
- В сундуке! - повторил Хреноредьев и отступилна всякий случай.
Пак встал, потянулся, хрустнул суставами, стряхнул с колен какую-то прилипшую дрянь и смерил инвалида презрительным взглядом с головы до ног.
- Сам ты сундук… с дерьмом. И с хреном! Инвалид зарыдал горше прежнего, в драку лезть не посмел, только подумал, что лучше б Хитрец вовсе сдох в своем черном мешке! ведь никто в поселке не издевался так над его прозвищем, никто и никогда! а еще втрое моложе!
- Ни хрена ты старших не уважаешь! - пробубнилон отечески.
Пак расхохотался.
- Сам ты, Хреноредьев, свою фамилию задеваешь. Вот и тресни себя по лбу костылем. Тресни, тресни! - Он подошел вплотную похлопал растерявшегося инвалида по плечу. - Ладно, пойдем твой сундук смотреть.
Умный Пак почти сразу догадался, что инвалид говорил про телевизор. Он и сам раньше ни черта не знал, спасибо подружке-Попрыгушке, много чего показала, многому научила. Зазноба любимая, где же ты?!
На этом восхождении Хреноредьев Дважды падал с каркаса, набил себе две шишки на лбу и стал похож на рогоносца. Но Пак ему помог выкарабкаться наверх.
Мужичонку с сундуком нашли не сразу. Да тотна них опять же не поглядел. Только спросил по-своему:
- Выпить есть?
Инвалид ничегоне понял, он языками, кромеподкуполь-ного, не владел. А Пак ответил:
- Самим бы кто дал!
И уселся без спросу перед сундуком-телевизором. На экране несколько голых мясистых баб елозили друг по дружке, облизывались плотоядно и томно щурили крашенные глазища. Хреноредьев сразу обильно вспотел и принялся тяжело дышать. Пак смотрел хмуро, бабы его не возбуждали, голова была забита всякой всячиной, да и где им сравниться с Ледой!
- Во! - хвастливо прохрипел плюгавый мужичонка из-за огромного воротника. - Сам нашел тута, сам отладил, антенну приспособил… - он показал грязной рукой на какую-то длиннющую проволоку, взбегающую вверх по мусорной куче. - Ну, ладно. Теперь выключать можно, интересное кончилось, теперь дрянь всякая пойдет, новости, политика.
- Чегой-то он тарабарит все время, - переспросил у Пака инвалид, - никак не разберу, едрена!
- Не разберу, - передразнил Пак. - Языки знать надо, а ты не знаешь ни хрена… потому что редьки мало ешь!
Хреноредьев раздулся, побагровел, закатил глаза и приготовился было заорать. Но вдруг увидел, как на его ноги смотрит мужичонка. И проглотил язык.
А плюгавый тем временем перевел взгляд на лицо Умного Пака и совсем обалдел. Таких он еще не видывал - с хоботами и четьфьмя глазами. Он даже протер воспаленные веки свои. Но урод с хоботом не исчез.
- Чего перепугался? - вежливо спросил Пак и почесал шрам над переносицей опухшей клешней.
- Да не-е, я ничего, - тут же развеял его сомнения плюгавый, - все путем. Вы тут глядите пока, а я за пузырем сгоняю. Выпьем по чутку?! - И сделал выразительный жест, щелкнув себя пальцем по горлу.
- Это мы завсегда, едрена! - кивнул сообразительный Хреноредьев.
Плюгавого как ветром сдуло.
- Не нравится мнеон, - процедил Пак. И сплюнул себе под ноги.
Он пересел на пустую кастрюлю с рваной дырой на боку. Уставился в экран телевизора. Пак почему-то думал, что непременно покажут Леду, что он убедится - с ней все в порядке, а может, и адресок подскажут, где она обитает ныне, ведь должна же она где-то жить, коли в тюрьму не посадили. Эх, Леда, Леда! Только и было во всей горемычной жизни Умного Пака одно светленькое маленькое, быстро потухшее пятнышко, одна-единственная беленькая полосочка - это она, любушка ненаглядная.
Но Леду не показывали. А показывали, как и наобещал плюгавый, всякие новости, большую часть которых Пак не понимал - какие-то ухоженные, холеные туристы, которые здесь у себя и вовсе не туристы, жали друг дружке руки, притворно и белозубо улыбались, говорили чего-то, дергал бровями ведущий, раскатывали машины, толпились нарядные и сытые толпы… и все это перемежалось полуголыми бабами, которые вертели в руках беленькие тряпочки, подносили их к лицам и удовлетворенно вздыхали, будто только что слопали по три миски баланды. Пак знал, что тут баланду никто не ест, тут жратвы навалом, а пойла еще больше, но только не для хоботастых и четырехглазых, да и не для трехногих инвалидов. Пак даже чуть не задремал. Но от вида появившихся на экране полуразрушенных труб и колючей проволоки у него будто молния под черепной коробкой полыхнула, сразу прояснилось, он стал понимать почти все, сердце забилось неровно и судорожно.
- …обстановка в Подкуп олье продолжает оставаться напряженной, - равнодушно, слегка вскинув бровь, поведал диктор. - Наиболее разумные и прогрессивно настроенные мутанты, желающие перемен к лучшему, продолжают создавать по всей территории Резервации народные демократические движения и фронты, они требуют отмены всех ограничений на свободу слова, перемещений по Резервации, свободу собраний и построения правового государства. На митинги под знаменами демократии выходят десятки тысяч, они не хотят жить по-старому…
Пак глядел во все глаза. И не верил себе. Прямо посреди бесконечных развалин, в копоти, грязи, дыму бестолково толпились, шли, мешая друг другу, наступая на ноги, падая, толкаясь и спеша будто к раздаче, сотни, а может, и впрямь, тысячи родных до боли существ - разноликих и непохожих, кривых, кособоких, пузатых, тощих, немощных, здоровенных… но это был не поселок, не их поселок, и не какой-то другой, это было как сто поселков вместе, Пак никогда не бывал в таких местах, болтали, правда, разные про всякие там города, но Пак не верил. А теперь вот гляди и думай, хочешь верь, хочешь нет. Тут и там толпы собирались вокруг крикунов, которые залазили на руины и кричали что-то яростно и призывно. У многих в руках, лапах, конечностях трепыхались на палках тряпицы и бумажки с надписями: "Даеш димакра-тюю!", "Мы ждем пиримен!", "Свабоду!!!", "Западным трубам - низависемость!" и прочие, Пак не успевал прочитывать их. Ему казалось, что смирные и тихие, никогда ничего такого особого не желавшие обитатели Подкуполья, белены объелись и посходили с ума.
Хреноредьев, и тот, перестал сопеть и чесаться, подполз к "сундуку" вплотную и только вздыхал изумленно. Хреноредьев читатьне умел, но своих он узнал сразу, захотелось туда, в гущу событий, в родимые края.
- Чего ж они, едрена! - взвыл он. - Да нешто так можно, Хитрец?!
- Заткнись! - оборвал его Пак. А бровастый диктор верещал свое:
- …передовые слои населения Подкуполья начинают прозревать, тяжко и медленно идет прогрессивный слом в сознании. Но… - голос ведущего стал суровым и праведным, обличающим, - но не все в Резервации желают перемен. Окопавшиеся тут и там ревнители дедовских традиций и старого тоталитарного порядка тут и там устраивают поджоги, взрывы, диверсии! Окопавшаяся реакция не дремлет…
Дыму и смрада на экране стало еще больше. Загрохотали выстрелы, заклубились черные дымы, ударило к серым небесам ярое пламя из трубоводов. И тут же, на поселковой площади - трупы, искореженные тела, выломанные руки, застывшие в смертной тоске глаза, кровь, пепелища, повешенные, расстрелянные, забитые, и снова пепелища, развалины, черные клубы и смрад. Пака затрясло. В страшных дымах он видел то, чего не было, что давным-давно прошло - покосившуюся трибуну, распятого папаньку в новехонькой телогрейке с вышитыми на ней голубями мира, огонь, корчи, муки… Папанька давно на небе, вознесся вместе с черным дымом. А все преследует его, Пака, все не дает покою!
- …перед нелегкой дилеммой стоит мировое сообщество, - накручивал слово на слово диктор, пугая зрителей, - или оставить нарождающуюся демократическую общественность пробуждающейся Резервации один на один с силами реакции, с этим красно-коричневым тоталитарным оплотом мракобесия и глухого зоологического шовинизма окопавшихся выродков, готовых, как вы видели, на самые жуткие и кровавые репрессии по отношению к инакомыслящим, алчущих затоптать ростки молодой демократии своими кованными сапожищами… или ввести в Резервацию миротворческие силы, способные оказать всеобъемлющую поддержку идущему процессу обновления… Президент склоняется к последнему. Во имя мира, во имя процветания и гуманизма! Во имя демократии! - С последними словами у бровастого диктора на глазах выступили слезы.