Я старался ходить бесшумно, не пугая птиц, а птиц тут было великое множество: вечно спешащие, перепрыгивающие с ветки на ветку славки-черноголовки, пестренькие овсянки, без особых церемоний строящие свои гнезда под кустами, прямо в траве, лесные коньки, камышевки, - но особенно много здесь было зябликов, Услышишь щегольскую трель с эдаким ухарским росчерком в конце - "фьюить!", и ноги сами ступают по листве и мелким сучьям осторожнее, мягче. Шаг за шагом, и вот он уже перед тобой - на ветке: напыжится, округлит лиловую грудку, распушит крылышки с белыми стрелками и - "фьюить!" Впрочем, может, он поет совсем иначе - передать птичьи песни звуками человеческой речи невозможно: одним слышится так, другим - эдак… А зяблик тем и хорош, что, как соловей, всегда вызывает удивление изменчивостью своих трелей. Вот и ходишь по дендрарию от одного зяблика к другому, пока где-нибудь не провалишься в болотнику и не соберешь на себя старую паутину.
Отдыхал я обычно у одной из таких болотинок: озерко не озерко, но блюдце чистой, прозрачной воды, и ива вперемежку с низкой плакучей березой создавали такой необыкновенный уют, что ощущение душевного покоя не могли нарушить даже комары, которых здесь было более чем достаточно.
Я натягивал на уши плащ, закутывался получше, заправлял брюки в носки и закуривал. Комары вились вокруг меня, но не кусали.
Солнце садилось за вершины сосен неторопливо, обстоятельно, словно хорошо исполнивший свой долг работник, и его желто-красные лучи, благословляя тишину и покой леса, окрашивали темно-зеленую хвою и листву в контрастные прощальные тона. Я подбирался к воде, раздвигал сухой веточкой мелкий мусор - желтые хвоинки, травинки, клейкие нити водорослей, пыльцу калины - и осторожно погружал в воду ладони. Так же осторожно, стараясь не расплескать ни капли, подносил я эту тепло-ласковую воду к лицу - она пахла травами и цветами калины, и умывался. Потом поднимался на пригорок, под крону развесистой, низкой и чуткой к малейшему дуновению воздуха березки, волновавшейся, казалось, даже не от ветра, а от человеческого голоса, и долго лежал, вглядываясь в причудливый рисунок на ее стволе: серебро с чернью, белый снег в трауре. Над самым лицом от неслышного и неощутимого дуновения воздуха шевелились ее тонкие и гибкие ветки и глянцевитые листья. Здесь, под березой, мне не докучали даже комары - они звенели гдето в стороне, над водой и выше, и здесь чаще всего меня посещали видения: черная, таинственная в глубине вода и белые кустикипризраки над ней, медленно вальсирующий зал или - рыжая белка: глаза-бусинки, на ушах кисточки…
Привычка - вторая, говорят, натура: к любой боли можно привыкнуть, притерпеться. Если уж нам суждено отдыхать в прошлом, то пусть это прошлое будет прекрасным! Искупаюсь я в тумане, зачерпну рукой росу…
Здесь, в этом тихом уголке земли, под плакучей березой на берегу озера, у меня проходили лучшие минуты жизни. Иногда мне казалось, что сюда, в глубину дендрария, я приходил на свидания с самим собой.
И вдруг однажды, в мае, когда пригорок под березой еще только-только покрывался изумрудно-зеленой травой, я увидел здесь девушку. Это была Тая…
Тая была любимицей Сварога. В сущности, она, числясь лаборанткой, выполняла обязанности его личного секретаря: записывала под диктовку статьи - сам он долго писать не мог; получала для него книги в библиотеках - читал Сварог много, жадно, и часто одновременно сразу две, а то и три книги; вела, наконец, обширную переписку и отвечала на все звонки - Сварог терпеть не мог телефона. Трудно было представить Сварога без Таи Сониной, и вдруг мы с удивлением узнаем, что он заставил ее поступить в медицинский институт. Ну, ладно бы на биофак - дело понятное. А то - медицинский. И как он будет работать без нее? Новая секретарша?
Со второй проблемой Сварог разделался очень просто: добился, чтобы ставка лаборантки была сохранена за студенткой Сониной. Надо признать, что этот шаг профессора Скорика в отделе простейших вызвал если не аплодисменты, то одобрение полное: семья у Сониных большая, сама Тая - старшая дочь, и переход ее с зарплаты на дохленькую стипендию, конечно, отразился бы на семейном бюджете значительно.
Несколько сложнее для Сварога оказалось решить вторую проблему - нового секретаря он заводить не пожелал. Поэтому Сониной пришлось работать и учиться в две смены: утром - в медицинском, а вторую половину дня - работать у симбиозников. И возвращалась она домой уже под ночь.
Я в то время тоже часто работал по вечерам. Квартиры мне еще не дали, а комнату я снимал в доме, где все почему-то делалось на крике, и приходить в такой дом не очень хотелось. Разорвать не разорвут, но - и в покое не оставят. И я сидел до ночи в лаборатории. А когда надоедала эта бесконечная канитель с пробирками и чашками Петри (даже горячей воды тогда у нас не было!), уходил бродить по парку. Там-то все и случилось.
Не помню уж, что она делала на моем пригорке, кажется, готовилась к экзаменам, но у нее был такой отрешенный вид. Сидела под березой, откинув голову на ствол и подставив умиротворенное лицо вечернему солнцу. На ней была зеленая кофта, под цвет первой листвы, а безвольно опущенные руки казались ветвями самой березы…
Долго я стоял в оцепенении, боясь треском случайно раздавленного сучка или шорохом прошлогодней, сухой листвы испугать ее - мне казалось, что она спала. Но вдруг я услышал:
"Долго вы меня будете разглядывать?"
Ничего не изменилось ни в ее расслабленно-умиротворенной позе, ни в ее покойно-счастливом лице - ни один мускул не дрогнул. И все же это сказала она - кроме нас здесь, в этом глухом уголке, не было ни души.
Я подошел, сел рядом. Земля была уже теплой, хотя и чувствовалась еще весенняя сырость.
"А вы не простудитесь?"
Она улыбнулась и, не меняя позы, все так же, с закрытыми глазами, сказала:
"А я давно за вами наблюдаю: подойдете или нет? И не говорите, пожалуйста, банальностей. Хорошо здесь, верно? Я вторглась в ваш частный уголок? Но я этот уголок открыла раньше вас. А сегодня не думала, что вы тоже придете к озерку. Я сейчас уйду, нет сил подняться - так хорошо, верно?"
"Правда".
"Вы меня не прогоняете?"
"Нет, что вы!"
"Спасибо. Мне здесь хорошо. Давайте помолчим. Послушаем птиц".
Она так и сидела - откинувшись на ствол березы и уронив руки. И на меня не смотрела.
"Непонятный вы человек. Александр Валерьевич", - вдруг сама она нарушила молчание.
"Почему?"
"Да так. У вас что, нет никого близких? Почему вы все время проводите в парке?"
"А вы?"
"Я? - Она слабо улыбнулась. - Я отдыхаю. Если бы я могла уйти домой раньше…"
"Разве Сварог вас не отпускает?"
"Как я могу уйти? Андрей Михайлович наоборот - прогоняет меня. Вот я и хожу по парку. Похожу с полчасика, а потом вернусь. А он меня, знаю, ждет. И мы снова работаем. Почему вы его зовете Сварогом? Неприятно слышать".
"Его все так зовут".
"Все - может быть. Но к вам-то он относится иначе".
"Почему? Вы шутите… Да, по-моему, ему самому нравится, когда его называют Сварогом".
"Ничего вы не знаете. Все вам кажется…"
"А вы знаете?"
"Да. Знаю".
Она это сказала таким тоном, что разговор сразу иссяк.
"Мне пора, - сказала она, встряхнувшись. - Вы на меня не очень сердитесь?"
"За что?"
"За то, что я вторглась в вашу частную жизнь".
Я посмотрел на нее: смеется? Посмеивается.
"Это ведь ваш, оказывается, уголок. Значит, ваша, а не моя частная жизнь".
"Вы с этим согласны? - улыбнулась она, обрадовавшись. - Тогда я оставляю за собой право сохранить это озерко в своих частных владениях".
Она убежала легкой, танцующей походкой - словно поочередно кружась то с сосной, то с осинкой, то с березкой… Что же мне было делать? Искать себе другой уголок? Сознаньем я понимал, что так и надо сделать. Да, сознаньем я это понимал. А ноги… А ноги меня на следующий день сами привели к озерку. И опять я ее застал в прежней позе: голова запрокинута на ствол березы, руки опущены, на лице - безмятежность и покой.
"Не бойтесь, - позвала она меня, - не укушу. Посидите рядом, я вам не буду мешать".
Там, под плакучей березой, все и случилось. И хотя уже два года минуло, до сих пор не могу отделаться от мучительного чувства стыда: залитый солнечным светом пригорок, Тая в белой блузке и я сам, наполовину обнаженный… Меня трясло словно в лихорадке, я скрипел зубами от ненависти к самому себе, не сумевшему справиться с мутно-кружащим голову чувством, я готов был головой биться о землю, только бы исчезло это проклятое, бесстыдное солнце.
Видимо, она поняла, что со мной творится. Чуть повернула голову, прикоснулась губами к моей щеке и прошептала:
"Тебе плохо? Закури. И мне дай". По моим понятиям, после того, что произошло, я должен был сделать предложение. И я его сделал - на следующий день. Дождался, когда выползет из своего вытяжного шкафа и удалится Сварог, и пошел к симбиозникам. Тая стояла у окна, наверное, она знала, что я приду. Но мое "здравствуйте" словно не услышала - даже головы не повернула.
"Тая, я хочу у вас просить прощения", "За что?" "За вчерашнее".
Она помолчала, потом повернулась и подошла ко мне. Покачала головой, усмехнулась, поправила галстук.
"Не надо об этом, Александр Валерьевич. Я ведь сама этого хотела".
Я знал. Уже потеряв голову, не владея ни собой, ни руками, я вдруг услышал: "Не надо. Я сама". Удивительно, сколько достоинства было в этом: "Я сама…"
"Тая, - чувствуя, как начинают гореть уши, продолжал я свое идиотское объяснение, - я вел себя недостойно. Простите меня. Я хочу, чтобы вы стали моей…"