- Естественное всегда примитивно, - добавляет Ирма. - Амеба - да, она естественна. Но человек - существо сложное, естественное ему не идет.
Нурланн смотрит на Ирму, потом на Циприана, потом в стакан. Он медленно выцеживает бренди и принимает вызов.
- Ну, разумеется, - говорит он. - Поэтому давайте колоться наркотиками, одурять себя алкоголем, это ведь противоестественно. Пусть будут противоестественные прически, противоестественные одежды, противоестественные движения…
Ирма прерывает его:
- Нет! Противоестественное - это просто естественное навыворот. Мы говорим совсем не об этом…
Нурланн перебивает в свою очередь.
- Я не знаю, о чем вы говорите, - объявляет он покровительственно. - Зато я знаю, о чем вам следовало бы говорить. Не убий. Не укради. Не сладострастничай. Люби ближнего своего больше себя. Кумира себе не сотвори, лидера, пастыря, интерпретатора… Вот правила воистину неестественные, и они-то более всего по-добают человеку. Не так ли? Тогда почему же на протяжении двадцати веков они остаются красивыми лозунгами? Разменной монетой болтунов и демагогов… Нет, мокренькие вы мои философы. Не так все это просто. Никому еще пока не удалось придумать, что подобает человеку, а что - нет. Я лично думаю, что ему все подобает. Такая уж это обезьяна с гипертрофированным мозгом.
С этими словами он торжествующе наливает себе еще на два пальца и опрокидывает стакан залпом.
Циприан и Ирма переглядываются.
- Вполне, - говорит Циприан.
- А я тебе что говорила?
- Ну, тогда я пойду.
- Подожди… Папа, - Ирма поворачивается к Нурланну, - мы приглашаем тебя поговорить.
- Говорите, - благодушно предлагает Нурланн.
- Нет. Не здесь. Наши ребята хотят с тобой встретиться. Ненадолго, на час-полтора. Пожалуйста.
- Почему со мной? Что я вам - модный писатель?
- С модным писателем мы уже встречались, - говорит Ирма. - А ты - ученый. Ты приехал спасать город. У нас есть к тебе вопросы. Именно к тебе.
- Видишь ли, у меня очень мало времени. Давайте лучше я отвечу на эти вопросы вам. Прямо сейчас. Мне даже вопросы можно не задавать. Тучу я намерен уничтожить в течение пяти-семи дней. Можете быть совершенно спокойны. Будет применен сравнительно новый коагулянт под игривым названием…
- Нет, папа, - качает головой Ирма. - Как раз это нас не интересует. Вопросы к тебе у нас совсем другие.
- Какие? Я больше ничего не знаю.
- Папа, ну пожалуйста!
- Мы вас очень просим, профессор, - присоединяется Циприан.
- Хорошо, - решается Нурланн. - Тогда завтра. Между двенадцатью и двумя. Где?
- В гимназии. Тебя устроит?
- В которой?
- В нашей… и в твоей тоже. Где ты учился.
- Где я учился… - задумчиво произносит Нурланн. - О, забытые ароматы мела, чернил, никогда не оседающей пыли… изнурительные допросы у доски… О, запахи тюрьмы, бесправия, лжи, возведенных в принцип! Договорились.
- Ну, тогда я пошел, - снова говорит Циприан.
Нурланн неохотно поднимается с кресла.
- Подожди, я тебя провожу. А то наш швейцар что-то тебя невзлюбил.
- Не беспокойтесь, профессор, - говорит Циприан. - Все в порядке. Это мой отец.
Ресторан отеля "Метрополь". Огромная зала, уставленная накрытыми столиками, белоснежные скатерти, серебро, хрусталь, цветы. Возле каждого столика торшер, но горит только один - у столика, за которым ужинают Нурланн, Брун и их школьный друг, ныне известный поэт и бард Хансен.
- Разом сработало великое множество независимых факторов, - объясняет Нурланн. - Выбросы ядерных станций на севере. Раз. На юге пятьдесят лет коптят небо металлургические заводы. Два. На западе загубили Страну Озер, бездарно разбазарили на мелиорацию. Плюс ко всему этому - специфическая роза ветров этого района. И еще какие-то факторы, которые наверняка действуют, но мы о них не догадываемся. Мы многого пока не понимаем…
- Ни черта мы не понимаем, - злобно прерывает Брун. - Невинное аэрозольное образование! Анализы не дают никаких оснований для паники! Три десантные группы были сброшены туда, и ни одна не вернулась! Три! - Он выставляет три пальца. - И ни один профессор пока не объяснил - почему.
- Да, - соглашается Нурланн. - В активной зоне - там, вероятно, происходят какие-то грандиозные процессы. Честно говоря, я не могу сообразить, почему она все время расширяется…
- Погоди, - говорит ему Хансен. - Я сейчас все объясню.
На самом деле было так.
В доходном доме рядом с химическим заводом жил многосемейный коллежский секретарь Нурланн. Обстоятельства его: три комнатки, кухня, прихожая, стертая жена, пятеро зеленоватых детей, крепкая старая теща, переселившаяся из деревни. Химический завод воняет. Днем и ночью над ним стоят столбы разноцветного дыма. От ядовитого смрада вокруг умирают деревья, желтеет трава, дико и странно мутируют комнатные мухи. Коллежский секретарь ведет многолетнюю упорную кампанию по укрощению завода: гневные требования в адрес администрации, слезные жалобы во все инстанции, разгромные фельетоны в газетах, жалкие попытки организовать пикеты у проходной. Завод стоит, как бастион. На площади перед заводом замертво падают отравленные постовые. Дохнут домашние животные. Целые семьи покидают квартиры и уходят бродяжничать. В газетах появляется некролог по случаю преждевременной кончины директора завода. У нашего коллежского секретаря умирает жена, дети по очереди заболевают бронхиальной астмой.
Однажды вечером, спустившись зачем-то в подвал, он обнаруживает там сохранившийся со времен Сопротивления миномет и двадцать два ящика мин. Той же ночью он перетаскивает все это на чердак. Завод лежит перед ним как на ладони. В свете прожекторных ламп снуют рабочие, бегают вагонетки, плывут желтые и зеленые клубы ядовитых паров. "Я тебя убью", - шепчет коллежский секретарь и открывает огонь. В этот день он не идет на службу. На следующий день - тоже. Он не спит и не ест, он сидит на корточках перед слуховым окном и стреляет. Время от времени он делает перерывы, чтобы охладился ствол миномета. Он оглох от выстрелов и ослеп от порохового дыма. Иногда ему кажется, что химический смрад ослабел, и тогда он улыбается, облизывает губы и шепчет: "Я убью тебя…" Потом он падает без сил и засыпает, а проснувшись, видит, что мины кончаются - осталось три штуки. Он высовывается в окно. Обширный двор завода усеян воронками. Выбитые окна зияют. На боках гигантских газгольдеров темнеют вмятины. Двор перерыт сложной системой траншей. По траншеям короткими перебежками двигаются рабочие. Быстрее прежнего снуют вагонетки, а когда ветер относит клубы ядовитых паров, на кирпичной стене открывается свежая белая надпись: "Внимание! При обстреле эта сторона особенно опасна!". В полном отчаянии коллежский секретарь выпустил последние три мины, и вот тут-то все и началось.
- Что именно? - спрашивает Нурланн.
- Лопнуло, - поясняет Хансен. - Лопнуло у них терпение. Сколько можно?
Он пьян, и Нурланн говорит снисходительно:
- Очень элегантная гипотеза. Только там, где на самом деле лопнуло, не было никакого химического завода, а была там наша муниципальная площадь, экологически вполне чистая.
- Да, муниципальная площадь, - соглашается Хансен. - Но плохо вы знаете историю родного города. На этой самой площади: тринадцатый век - восстание "серых", за день отрубили восемь сотен голов, в том числе сорок четыре детских, кровь забила водостоки и разлилась по всему городу; пятнадцатый век - инквизиция, разом сожгли полтораста семей еретиков, в том числе триста двенадцать детей, небо было черное, неделю падал на город жирный пепел; двадцатый век - оккупация, расстрел тысячи заложников, в том числе двадцати семи детей, трупы лежали на брусчатке одиннадцать дней… Двадцатый век! А бунт сытых в шестьдесят восьмом? Две тысячи сопляков и соплячек под брандспойтами, давление пятьдесят атмосфер, сто двадцать четыре изувеченных, двенадцать гробов… Сколько же можно такое выдержать? Вот и лопнуло.
- Да что лопнуло-то? - с раздражением спрашивает Брун. - Опять ты надрался…
- Брун, - укоризненно-весело произносит Нурланн, - ты не способен этого понять. Классическая коллизия: поэт и санинспектор.
- Это все дожди, - заявляет Хансен. - Мы дышим водой. Шесть месяцев этот город дышит водой. Но мы не рыбы, мы либо умрем, либо уйдем отсюда. А дождь все будет падать на пустой город, размывать мостовые, сочиться сквозь крыши, он смоет все, растворит город в первобытной земле, но не остановится, а будет падать и падать, и когда земля напитается, тогда взойдет новый посев, каких раньше не бывало, и не будет плевел среди сплошных злаков. Но не будет и нас, чтобы насладиться новой вселенной…
- О боже! - восклицает Брун. - О чем ты говоришь?
- Я говорю о будущем, - с достоинством пьяного отвечает Хансен.
- О будущем… - Брун кривит губы. - Какой смысл говорить о будущем? О будущем не говорят, его делают! Вот рюмка коньяка. Она полная. Я сделаю ее пустой. Вот так. Один умный человек сказал, что будущее нельзя предвидеть, но можно изобрести. У нас нет времени рассуждать. Надо успевать поворачиваться. Если тебя интересует будущее, изобретай его быстро, на ходу, в соответствии со своими рефлексами и эмоциями. Будущее - это просто тщательно обезвреженное настоящее.
- Точка зрения санитарного инспектора, - бросает Нурланн. И тут по неподвижному лицу Хансена полились слезы.