* * *
Та же комната. И мебель та же, но старая, очень уже обшарпанная. (Я покосился на Наташу-зрительницу. Она явно была разочарована. Наверное, рассчитывала на новое роскошное жилье, а тут с женской наблюдательностью сразу же по мебели поняла, что триумф пока еще не состоялся.) На столе вместо скатерти - газеты.
Кипы бумаг и разрозненные листочки на шкафу, на телевизоре, под телевизором, на полу у дивана. А на диване с ногами полулежит Геннадий - худой, небритый, бледный. Такая бледность бывает у людей, которые по неделям не выходят из комнаты на свежий воздух.
Но вот открывается дверь справа, входит Наташа. Не влетает на каблучках-пружинках - входит, волоча тяжелые сумки, взваливает на стол, начинает выгружать покупки: хлеб, капусту, свеклу. Геннадий не сразу отрывается от чтения.
- Как хорошо, что ты пришла, Наташка, рвусь поделиться. Такие интересные вещи раскопал, расскажу за обедом. Понимаешь, штудирую церковные проповеди против еретиков. Рассуждают о божественном, а логика все та же: упорное, страстное, непреклонное отстаивание собственной правоты, своих закоренелых ошибок, каждого своего слова, каждой запятой…
У Наташи, той, что на экране, губы закушены. Ей хочется взорваться, она с трудом сохраняет выдержку. Возможно, про себя считает до двадцати, чтобы не сказать лишнего.
- Гена, - начинает она подчеркнуто ровным тоном, - Гена, ты обещал работать последовательно. У тебя договор на книжку о типовых ошибках школьников на уроках геометрии. Пролонгация была уже два раза, а ты не написал еще ни одной строки.
- Опять двадцать пять! - сердится Геннадий. - Ну, напишу я эту муру, напишу.
Да, отложил. Пойми, что это же скукота, не только скука, но и потеря времени, даже потеря престижа. Я должен войти в науку с чем-то принципиальным, всеохватным, впечатление произвести, а об ошибках школьников напишет каждый учитель, даже лучше меня напишет, потому что у него практического опыта больше. В сущности, и мне, чтобы написать как следует, негрешно было бы поработать в школе годик. Годик - для алгебры, еще год - для геометрии и для тригонометрии год. Так и откладывать на годы? Наташа тяжело вздыхает.
- У нашей Милочки больные ножки, - говорит она все тем же ровным голосом, с нарочитой медлительностью. Явно заставляет себя растягивать слова, чтобы не сорваться на крик. - Милочку надо везти в Евпаторию на полный сезон, и лучше ей ехать с мамой; всем детям лучше при своей маме. Но может ли мама бросить работу при таком гениальном отце? Мо-гу я бросить работу?! - Наташа кричит все-таки, срывается. Геннадий вскакивает с дивана:
- Ну хорошо, хорошо, лети все к чертям! Я напишу эту проклятую методичку.
Пойду в школу, буду, буду зарабатывать на твои разъезды, поезжай в Евпаторию, на Пицунду, на Золотые пески, в Венецию, на Ривьеру. К чертям теорию, к чертям пустые мечты и большие планы, к чертям десятилетний труд! Где у тебя мешок, сейчас я снесу эту макулатуру в утиль, обменяю на великолепный томик Дрюона.
Геннадий и в самом деле хватается за метлу, начинает сметать черновики в угол. Наташа с плачем обнимает его:
- Гена, прости меня, я так устала ждать, я просто устала. Но я потеряю еще, и Милочка потерпит, уедет в санаторий с группой. Едут же другие дети без мамы.
И Геннадий обнимает плачущую жену.
- Наташа, милая, я кругом виноват перед тобой, я чувствую, что обманул тебя. Но потерпи еще немного. Мне надо пять лет сосредоточенности, не пять - четыре года, даже три. Ну если ты будешь плакать, я выброшу все…
Наташа зажимает ему рот поцелуем.
"Еще десять лет", - заказываю я машине.
* * *
Та же комната, и мебель все та же, совсем уже ободранная. На экране две женщины. Наташа - еще прямая, стройная, со следами былой красоты, но с седыми висками и очень усталыми глазами. Рядом с ней девушка - высокая акселератка.
Я-то с профессиональным любопытством рассматривал, какую дочь сконструирует машина Наташе. Что-то не очень привлекательное получилось у двух красивых родителей. Тощая, бледная, узколицая и плоскогрудая, явно болезненная, с опущенной нижней губой, капризно-недовольной, Пожалуй, больше она была похожа на Геннадия, однако не лучшее унаследовала. Черты те же, но без одухотворенности.
- Мама, я не пойду на выпускной вечер, - тянула она. - Мне совершенно нечего одеть. У Таньки сапоги на шпильках, у Ольги сапоги на шпильках, у Наташки Длинной шпильки, у Наташки Колобок… Вообще одна я замухрышка. Не хочу быть хуже всех, не хочу!..
- Милочка, ты же знаешь, папе обязательно надо было съездить в Закавказье…
Девушка надувает губы:
- У других родителей дети на первом плане, а у нас все для папы, для одного папы.
- Милочка, ты же знаешь. - Наташа снова растягивает слова, выдержки набирается. - Ты же знаешь, что папа поехал не для забавы. Ему предложили работу, выгодную, хорошо оплачиваемую. Папа прилетает сегодня, и как только он прилетит…
Наташа на экране смолкла, прислушиваясь.
- Ну, вот и он, кажется…
Дверь распахнулась. Как пишется в пьесах: "Те же и Геннадий".
Совсем седой уже, с серым, помятым лицом, в помятом костюме. Впрочем, какие могут быть претензии? Сидел в самолете, сидел в автобусе - в дороге трудно сохранить свежесть.
Наташа кинулась к нему, чтобы помочь снять пиджак. Дочь молчала выжидательно.
- Ну, что уставилась? - сразу же огрызнулся Геннадий. - Сорвалось! Ни с чем я приехал, послал подальше этого прохвоста. Такой сладкий, такой любезный, все по ресторанам водит, угощает, льстит: "Вы такой знаменитый, на весь Союз знаменитый, у вас зоркий глаз, от вас ничего не укроется, помогите нам разоблачить этого Нигматуллина, нам от него житья нет. Ну, прочел я работу Нигматуллина, составил поля знаний. Действительно, есть у него ошибки; ошибки вечны и бесконечны, у самого господа бога полно ошибок. И труд моего заказчика прочел для сравнения: "Нечто к вопросу о предварительном уточнении формулировки значений". Небо и земля! Я ему говорю: "Давайте я лучше ваши ошибки укажу, исправлю кое-что". Лезет в бутылку: "А вы кто такой? Вы неспециалист, что вы понимаете в нашей специфике, как вы осмеливаетесь указывать мне?" Значит, в его специфике я ничего не понимаю, а ошибки его противника увижу. Неспециалист, но известный скандалист, искатель чужих блох. Помогаю тупицам придираться к способным людям. Помогаю развенчивать, помогу и оклеветать.
Наташа слушала с грустно-усталым видом, дочка - с кисло-презрительным.
- Значит, ты зря потратил деньги на поездку?
- Зря потратил деньги, зря потратил время! - Геннадий вскипел, не встретив сочувствия. - Говорил же я вам: не толкайте меня на случайный заработок. Деньги, деньги! Все денег вам не хватает.
- А обо мне ты совсем не думаешь? - сказала дочка.
- Думаю, думаю, только о вас и думаю. Вот о деле думать некогда.
И тут зазвонил телефон.
- Да-да! - закричал Геннадий. - Да, это именно я, специалист-скандалист, известный на весь Союз. Могу разоблачать, могу оклеветать. Кого вам надо оклеветать по дешевке?
- Гена, опомнись! - Наташа положила руку на рычаг. - Иди, полежи, отдохни с дороги. Мы тут сами разберемся с Милочкой.
Геннадий исчез; машина просто убрала его с экрана. В поле зрения остались мать с дочкой.
- Ну и как мы будем разбираться? - спросила дочь непреклонно. - Значит, плакал мой выпускной вечер?
Наташа тяжело вздохнула и медленно начала снимать с пальца обручальное кольцо.
- Он мой муж, я люблю его и верна, - сказала она как бы про себя. - И не кусочек металла доказывает верность.
Экран погас.
У настоящей Наташи, той, что сидела рядом со мной, были растерянные глаза. Мне стало жалко девушку, и хотя утешать, оспаривая прогноз, в нашем Центре не полагается, я все же сказал ей:
- Жизнь, милая девушка, трудная вещь, и не все в ней распределено по справедливости. Радости и удовольствия скапливаются вначале, заботы и болезни - во второй половине. Когда прогнозируешь на десятки лет, волей-неволей углубляешься в старость. Обычно мы не заглядываем так далеко. Это долговременные планы вашего Геннадия увели нас на десятки лет.
- Все равно, продолжайте, - сказала Наташа твердо. - Я хочу знать окончательный результат.
Я подал очередную команду машине: "Еще десять лет спустя". Тридцать в общей сложности.