Саня-Ваня медленно темнеет. Глаза его скользят по вытянувшейся шеренге и останавливаются на безмятежной физиономии Митяйчика.
– Юнармеец Теплов!
– Я! – хрипло и усиленно-подобострастно орет Митяйчик.
Сомнений не остается.
– Выйти из строя!
– Есть!
Вот где пригодилась клубная выправка! Такой отменный прусский шаг можно увидеть только в фильмах про нацистов.
Митю выгоняют вон.
Головченко удовлетворенно кивает и, отстранив Саню-Ваню, говорит бодрым голосом отца-командира:
– Принять стр-роевую стойку!
Наши девушки, косясь на напрягшегося в углу Саню-Ваню, убившего много сил на обучение нас строевой стойке, вытягиваются. Как же – помним. "Грудь вперед! живот убрать! руки чуть согнуть в локтях и на бедра".
– Стоп, – говорит Головченко удивленно-весело. – Это какой идиот научил вас так выставлять локти?
Я чувствую содрогающееся плечо друга. Стоящая рядом Хатковская трясется от смеха. Она стала вся красная, глаза крепко зажмурены, по щеке катится слеза. Я потихоньку сую ее кулаком в бок. Она тяжело вздыхает и открывает глаза.
Головченко с удовольствием говорит:
– Руки свободно висят вдоль корпуса. – И вдруг рявкает: – Р-равняйсь!
Головы дергаются, я вижу горящее ухо Хатковской.
– О! – восторгается Головченко. – Головку так! и замерли!
Он идет вдоль строя, удостаивая каждого ласковым словом:
– Чудесно! О! Вот так! Очень хорошо! Немного выше подбородок! И замерли!
Саня-Ваня, обретший дар речи, злобно говорит из угла:
– Тебе что сказали? Подбородок выше!
В нашем классе почти нет мальчишек. У нас девчонский класс. И это определило наши отношения с майором.
– Юнармеец Кожина!
– Я, – с отвращением говорит Наталья.
– Отставить, – после краткого раздумья говорит Саня-Ваня. – Юнармеец Алексеев! Выйти из строя на пять шагов!
Димулео старательно тянет носок. Лицо его становится невыразительным и унылым. На пути Дим-Дима стоит полковник. Полковник стоит спиной к Дим-Диму и не видит его. Димулео тактично ставит занесенную ногу вбок и обходит полковника по кривой.
В перерыве Хатковская говорит мне:
– А ты заметила, что их высокоблагородие третируют их благородие?
– Дуры, – флегматически замечает Кожина, не поднимая глаз от своего фолианта.
– Между нами, Мадлен, – говорит Хатковская, толкая меня локтем, – я подозреваю, что ПОЖИЛАЯ ЗАМУЖНЯЯ ЛЕДИ… – Опасливо косится на Наталью, но Наталья выше этих мелких выпадов. Легкая улыбка превосходства играет на ее лице. – Наша леди влюблена… Правда, в покойника… Да, но все-таки – Наполеон…
В этот момент Димулео сделал жест, означающий пронзение кинжалом, и печально сказал над предполагаемым трупом Натали:
– Ей было пятнадцать!
В ответ она пырнула его со словами:
– Ему было одиннадцать!
Я отомстила за своего друга, сказав над телом Натали:
– Ей было шестьдесят!
Она сказала, что треснет меня Наполеоном по башке.
Хатковская сказала: "Прощай, пожилая влюбленная!" – и благородно ретировалась.
Димулео подошел к Наталье вплотную, дернул на груди пиджак и задушевно сказал:
– Бей, сволочь!
– Прелесть моя, – нежно ответила Натали.
* * *
Нас было трое: Кожина, Хатковская и я. Мне всегда казалось, что люди чаще дружат по трое, чем по двое, и в дружбе всегда присутствуют Атос, Портос и Арамис. Атос вносит в дружбу благородство, Портос – доброту, Арамис – некое "себе на уме", не позволяющее полностью раствориться в друзьях и забыть, что ты – отдельный человек. Это не мешало мушкетерам любить Арамиса. И мы с Натальей любили Хатковскую. В нашей дружбе Арамисом была она.
Если судить по книгам и фильмам о школе, то можно подумать, что на наше становление влияли наши мудрые учителя. И что они нас воспитывали. Не берусь утверждать, что наша школа – типичнейшая. Но я берусь утверждать, что на наше становление влияли только наши друзья и книги, которые мы тогда читали. Мысль о том, что учитель не имеет возможности проникнуть в мою душу, казалась мне восхитительной. Учителя были нам чужие.
Наши друзья, наши дурачества, прогулки, наши книги – все, чем мы отгораживались от казенной скуки, давившей нас со стороны учителей, пытавшихся оказать влияние на наше формирование, воспитание, становление, мировоззрение…
– Мадлен, наша пакость, – ласково говорит Хатковская и берет меня под руку. – Мадлен, вы шкура…
– Партайгеноссе Хатковская! – говорю я. – Еще немного – и я потребую сатисфакции!
– Сатисфакция! – смакует Хатковская. – Отменно идиотское слово. Нет, сатисфакция – это, конечно, самое главное.
– Дети мои, – говорит Наталья. От Наполеона научилась. А может быть, от Франсуа.
После короткой паузы Хатковская задумчиво говорит:
– Хорошо бы нам всем сменить фамилии и отныне зваться Кожиными. Мы тогда сможем выступать в цирке. Послушай только, как это звучит: "Кожины под куполом цирка!" А потом мы залезем к ней на плечи. И посмотрим, кто первый не выдержит. Возможно, это будет канат…
Я замечаю на лице Натали блаженную улыбку.
– Ты чего?
– Я представила себе летящую вниз Хатковскую… – говорит она и раскрывает Наполеона.
– Между прочим, Мадлен, – ядовито говорит смертельно оскорбленная Хатковская. – Наталья, по-моему, – громко шепчет, – Наталья не умеет читать. Она просто смотрит в книгу с умным видом.
– Уйди, корявая.
– Нет, ты скажи: как звали маршала Даву?
– Уйди, я сказала!
– Нет, я молчу, хотя его звали Никола, а кто был начальник штаба? Ага, не знаешь!
Наталья величественно удаляется.
Прилетает Димулео. Последнее время он ходит по коридору с растопыренными руками и говорит:
– "Фоккеры" в хвосте… У-у-у… ТА-ТА-ТА! – И больно тыкает пальцами в спину. (Это пулеметная очередь).
Я сижу с ним за одной партой на математике. У него бледное, как луна, лицо. Восхитительная черная линия ресниц на этом лице плавно и круто поднимается к вискам, когда он опускает глаза. Глаза у Димулео загадочные: не видно ни зрачка, ни белка, две темных щели.
– Дим, – сказала я, – не надо "фоккеров в хвосте". Очень больно.
– Это жизненная необходимость, – ответил Димулео и погрузился в глубокое молчание.
Я раскрыла повести Конецкого. Где-то у доски что-то происходило. По крайней мере, оттуда доносился гул голосов. Вдруг Димулео забормотал. Он сыпал проклятиями. Негромко. Баском.
– Банда сволочей-с. Последние штаны пропили-с. У-у, свинские собаки… – После паузы: – И кожу твою натянут на барабаны…
– Дим, – нудно сказала я ожившему Димулео, – не надо "фоккеров". Пожалуйста, не надо. Пожалуйста.
– Когда ты так жалобно говоришь "пожалуйста, не надо" и смотришь своими фарами, ты можешь растрогать крокодила, – сказал растроганный Димулео. Но тут же прибавил: – Но самолет нельзя растрогать. Он сделан из железа. ТА-ТА-ТА! – И сунул железные пальцы мне в бок.
После уроков было собрание. Позаседали вволю. Я почти всего Конецкого прочла под доклад и сонные прения после него. Чудесная, удивительная женщина сидела с героем в кабачке и пила коньяк. Я думала о том, как это здорово, что эта прекрасная женщина сидит с героем. И как хорошо, что она сидит с ним в кабачке и пьет коньяк. Тут меня засекли с книжкой. Мне стало не по себе. Я спрятала книжку с женщиной в сумку и стала переживать. Наконец это нуднейшее из собраний кончилось, и мы пошли по домам.
Кожина решила усладить наш слух и запела. Я в знак протеста легла в сугроб. Мы устроили возню с визгом. Отдышавшись, мы сели в снег, и Хатковская сообщила, что у Натальи есть тоненькая книжонка про индейцев "Перо фламинго".
– Отменная глупость! – заявила Хатковская. – Такая банальная, скучная книжонка про индейцев…
– А кто написал-то?
– Да какой-то Керк Монро! Ни ума ни фантазии… Дэбил какой-то.
– Наталья, где ты откопала это "Перо"?
– А, на даче валялось…
– Дай почитать-то!
– Не стоит, Мадлен.
– Ну дай! Кожа! Ко-жа!
– Ну дам, дам, успокойся.
Наталья и я встали и принялись отряхивать снег с пальто. Хатковская, продолжая сидеть в сугробе, воодушевленно говорила:
– Нет, а хорошо бы достать полное собрание сочинений этого Керка Монро! Девочки, если вы увидите еще какую-нибудь книгу непревзойденного мастера слова, возьмите ее хотя бы на три дня, чтобы мы все могли прочесть. И надо бы найти биографию Монро в серии "Жизнь замечательных людей". Я напишу трактат "Монризм и мировая литература". Димулео нарисует его портрет. Он, наверно, был очень красив, этот Керк Монро. Слуша-ай, а он не предок Мерилин Монро? А Кожина-то, Кожина! Ярая монристка! Давай в программу "Кожина под куполом цирка" включим номер "Перо фламинго"!
Кожина разозлилась и ушла. Хатковская на минуту замолкает. Она больше не в состоянии говорить. Мы стоим, задыхаясь от смеха, и не сводим друг с друга глаз.
Подходит Мариночка, наша одноклассница.
– Вы чего здесь смеетесь?
Мы мгновенно становимся серьезными.
– Ты читала Керка Монро?
– Нет, а кто это?
Мы переглядываемся, негодуя.
– Как?!! Не знать Керка Монро! Ты Стивенсона-то хоть читала?
– Да…
Хатковская торжественно заявляет:
– Так вот, Стивенсон – жалкое подражание Керку Монро!
– А вы читали, да?
– Да! – гремит Хатковская.
Мариночка – тихая, спокойная, доверчивая девочка.
– А где вы достали?
Я говорю похоронным голосом: