- Я думал о всех тех, кто там, внизу. - "Внизу" - для нас это было там, на юге, в мире, находящемся ниже ледяной кровли, - там, где земля, люди, дороги и города, - все то, что с каждым днем становилось для нас все менее реальным. - Знаешь, я передал королю сообщение о тебе в тот день, когда выехал из Мишнори. Я передал ему то, о чем узнал от Шусгиса, - что ты будешь сослан на ферму Пулефен. У меня тогда еще не сложился четкий план действий, и я руководствовался импульсом. За все прошедшее время я успел проанализировать этот импульс подробно, во всех деталях. Может произойти что-то в таком роде: король увидит в этом шанс в своей игре в шифгреттор. Тайб, конечно, будет всячески его отговаривать, но к этому времени королю Тайб надоест уже хуже горькой редьки, и он его советы пропустит мимо ушей. Он начнет расспрашивать, задавать вопросы. Например, задаст такой вопрос: "Где находится посланец, гость Кархида?" Мишнори будет молчать и лгать. Он умер осенью от лихорадки хорм, выражаем свое соболезнование. В таком случае, почему наше посольство информирует нас, что посланец находится на ферме Пулефен? Его там нет, можете проверить. Нет, ну что вы, мы верим вам на слово… слову Содружества Оргорейна… А тем временем, через несколько недель после обмена этими дипломатическими нотами, посланец появляется в северном Кархиде, сбежав с фермы Пулефен. Замешательство в Мишнори, возмущение в Эргенранге. Содружество Оргорейна теряет лицо, пойманное на лжи. Ты становишься сокровищем, Генри, потерянным братом из очага короля Аргавена. На какое-то время, разумеется. И ты должен немедленно, при первом же удобном случае, вызвать свой корабль. Направь своих людей в Кархид и заверши устройство всех своих дел там как можно скорее, пока Аргавен не успеет разглядеть в тебе потенциального врага, прежде чем Тайб или какой-нибудь другой член совета напугает его еще раз, пользуясь его безумием. Если он заключит с тобой договор, он его выполнит, потому что, нарушая договор, он подрывает собственный шифгреттор. Короли из династии Хардж выполняют взятые на себя обязательства и данные обещания. Но тебе надо действовать быстро и как можно скорее посадить здесь свой корабль.
- Я сделаю так, как только получу хоть самое туманное и неопределенное приглашение.
- Нет. Извини, что я даю тебе советы, но тебе нельзя ожидать приглашения. Я полагаю, что ты будешь принят доброжелательно. И твой корабль - тоже. Кархид за последние полгода пережил сильное унижение. Ты даешь Аргавену шанс отыграться. Я думаю, что он этим шансом воспользуется.
- Очень хорошо, но ты тем временем…
- Я - Эстравен-изменник. И не имею с тобой ничего общего.
- Первоначально.
- Ну первоначально, - согласился он.
- Сможешь ли ты где-нибудь укрыться, если поначалу тебе будет угрожать какая-нибудь опасность?
- Да, конечно.
Ужин был готов, и это мероприятие заняло все наше внимание. Прием пищи стал таким серьезным и всепоглощающим занятием, что мы никогда не разговаривали во время еды; табу это действовало в своей полной и наверняка первобытной форме - ни слова, пока не будет съедена последняя крошка.
- Ну что ж, я надеюсь, что предвидел все правильно, - сказал он, когда мы поели. - И… что ты простишь меня.
- Прощу то, что ты мне дал совет? - спросил я, потому что начал наконец понимать некоторые вещи, кое-что. - Ну, конечно, Терем, как ты можешь в этом сомневаться! Ты ведь знаешь, что у меня нет шифгреттора, от которого мне пришлось бы отказаться. - Это рассмешило его на мгновение, но он тут же снова помрачнел.
- Почему, - спросил он через минуту, - почему ты прибыл сюда в одиночку, почему тебя послали сюда одного? Теперь все будет зависеть от того, прилетит ли твой корабль или нет. Почему и тебе, и нам все так трудно дается?
- Таков обычай в Экумене, и он вполне обоснован. Хотя, честно говоря, я начинаю сомневаться в том, что когда-нибудь действительно достаточно хорошо понимал эту обоснованность. Я полагал, что из-за вас, имея в виду вашу реакцию на появление чужака, я должен появиться на вашей планете один, так явно один, совершенно безоружный, не представляющий никакой опасности, не способный повлиять на равновесие сил. Не инвазия, не вторжение, просто посланец, вестник. Но в этом есть и нечто большее. В одиночку я не в состоянии изменить ваш мир, но могу сам измениться под его воздействием. Будучи один, я должен не только говорить, но и слушать. Контакт, который в конце концов будет достигнут, если мне это удастся, не будет исключительно политическим, безличным. Он будет индивидуальный, личностный, будет чем-то меньшим, но и в то же время чем-то большим, нежели политический конфликт. Не "мы" и "оно", не "я" и "это", а "я" и "ты". Узы не политические и прагматические, но мистические, духовные. В определенном смысле Экумен является не политическим организмом, а мистическим. И он считает, что начало взаимоотношений, их характер необыкновенно важны. Начало - и средства. Доктрина Экумена полностью противоположна принципу "цель оправдывает средства". Потому-то он и действует медленно, не спеша и методы его тонки и деликатны, но они так же странны и рискованны, точно так же, как действует эволюция, с которой она в определенном смысле берет пример, - эволюция служит ей образцом… Поэтому я был послан один. В ваших интересах? В моих? Не знаю. Да, конечно, это усложнило мою задачу. Но с таким же успехом я мог бы спросить тебя: почему вам никогда не приходило в голову построить летательный аппарат? Один-единственный самолет, провезенный контрабандой, избавил бы нас с тобой от очень многих трудностей!
- Какому же здравомыслящему человеку могло прийти в голову, что можно летать? - сердито спросил Эстравен. Это был вполне разумный ответ, прозвучавший на планете, где нет существ летающих, где нет существ крылатых и даже ангелы Святой Иерархии Йомеш не летают, а просто опускаются бескрыло на землю, как хлопья снега или как уносимые ветром семена в этом мире, где нет цветов.
В середине месяца ниммер, после периода сильных ветров и больших морозов, установилась хорошая погода, которая держалась много дней подряд. Если и были бури, то далеко от нас, на юге, там, внизу, а здесь, в сердце зимы, было пасмурно и почти безветренно. Вначале пелена туч была тонкой и воздух был наполнен ровным, рассеянным солнечным светом, отраженным тучами и снегом, - сверху и снизу. За одну ночь погода испортилась. Всякий свет исчез, не осталось ничего. Мы вышли из палатки в пустоту, в ничто. Санки и палатка были, Эстравен стоял рядом со мной, но ни он, ни я не отбрасывали тени. Тусклый рассеянный свет наполнял пространство. Когда мы ступали по скрипящему снегу, следов не было видно из-за отсутствия тени. Мы шли, как призраки, не оставляя следов. Санки, палатка, он, я - и ничего больше. Абсолютно ничего. Не было солнца, неба, горизонта, мира. Была только светло-серая пустота, в которой мы были как бы взвешены. Иллюзия была настолько полной, что мне с трудом удавалось удерживать равновесие. Специальный орган в моем внутреннем ухе, предназначенный для определения положения тела в пространстве, приученный к тому, что информация эта подтверждается зрительными ощущениями, перестал это подтверждение получать. Я будто ослеп. Это было невыносимо, когда мы укладывались, но идти в этих условиях, когда перед тобой пустота, - ничего, на что можно было бы смотреть, ничего на чем мог бы остановиться взгляд… Вначале это просто раздражало, потом стало невыносимым. Мы шли на лыжах по хорошему фирну, без застругов, очень плотному, во всяком случае, первые два километра. Мы должны были идти в хорошем темпе. Однако мы двигались все медленней и медленней, отыскивая дорогу на ощупь, хотя ничто не скрывало ее от нас, и нужно было усилием воли заставлять себя идти в нормальном темпе. Любая, даже самая незначительная неровность поверхности, вызывала шок, как появление на лестнице, по которой поднимаешься в темноте, ступеньки, которой не ожидаешь, или при спуске - отсутствие такой ожидаемой ступеньки. Мы совершенно не были готовы к появлению этих неровностей, потому что отсутствовала тень, позволяющая их обнаруживать. С открытыми глазами мы двигались, как слепые. Так продолжалось день за днем, и мы начали сокращать дневные переходы, потому что уже в середине дня мы обливались потом и дрожали от напряжения и усталости. Я начал тосковать по идущему снегу, по метели, по чему угодно, но каждое утро мы выходили из палатки в белесую пустоту, в то, что Эстравен называл "бестенье".
В день одорни ниммер, шестьдесят первый день нашего путешествия, где-то около полудня, эта лишенная всякой определенности слепая пустота вокруг нас заколыхалась и поплыла. Я решил, что это очередной обман зрения, и не стал обращать внимания на неопределенные и неясные движения воздуха, пока вдруг не увидел слабое свечение маленького, бледного солнца над головой. А ниже, прямо перед нами, я увидел гигантскую черную массу, громоздящуюся перед нами в пустоту. Черные щупальца извивались и тянулись вверх. Я остановился как вкопанный, решительно развернув Эстравена на его лыжах, потому что мы были оба впряжены в санки.
- Что это? - спросил я.
Эстравен пригляделся к черному чудовищу, прячущемуся во мгле, и через минуту сказал:
- Турни… Это, должно быть, Турни Эшергот, - и двинулся дальше. Мы находились в нескольких километрах от того, что, как показалось мне, возвышается прямо перед нами. Постепенно белая погода, это "бестенье", сменилась густым низко стелющимся туманом, потом туман постепенно рассеялся, и перед заходом солнца мы увидели это во всем великолепии: нунатаки, огромные, растрескавшиеся и выветрившиеся вершины скал, торчащие из льда, и эта их видимая часть была не больше, чем находящаяся над водой вершина айсберга, надводная его часть, - утонувшие во льду горы, спящие уже много лет.