- Врешь! - хрипло выдохнул Вайнгартен.
Малянов дернул плечом.
- За что купил… - сказал он. - А дверь у него опечатана, можешь пойти посмотреть…
Некоторое время Вайнгартен молчал, постукивая по столу толстыми пальцами и подрагивая в такт щеками, а потом вдруг с шумом поднялся, ни на кого не глядя, протиснулся между Захаром и мальчиком и тяжело затопал вон. Было слышно, как чмокнул замок, в квартиру потянуло щами.
- Охо-хо-хо-хо… - уныло произнес Захар.
И сейчас же мальчик протянул ему обмусоленную шоколадку и потребовал:
- Откуси!
Захар покорно откусил и стал жевать. Хлопнула дверь, Вайнгартен, по-прежнему ни на кого не глядя, протиснулся на свое место и, плеснув себе в рюмку водки, хрипло буркнул:
- Дальше…
- Что - дальше? Дальше я пошел к Вечеровскому… Эти хмыри ушли, и я пошел… Вот только что вернулся.
- А рыжий? - спросил Вайнгартен нетерпеливо.
- Я же тебе говорю, ослиная твоя башка! Не было никаких рыжих!
Вайнгартен и Захар переглянулись.
- Ну, предположим, - сказал Вайнгартен. - А девица эта твоя… Лидочка… Она тебе никаких предложений не делала?
- Н-ну… как тебе сказать… - Малянов неловко ухмыльнулся. - То есть… если бы я по-настоящему захотел…
- Тьфу, болван! Да я не об этом!.. Ну, ладно. А следователь?
- Знаешь что, Валька, - сказал Малянов. - Я тебе все рассказал, как было. Иди к черту! Честное слово, третий допрос за день…
- Валя, - нерешительно вмешался Захар, - а может быть, тут действительно что-нибудь другое?
- Брось, отец! - Вайнгартен весь перекосился. - Как это - другое? У него работа, работать не дают… Как это - другое? И потом, мне же его назвали!..
- Кто это меня назвал? - спросил Малянов, предчувствуя новые неприятности.
- Писать хочу, - ясным голосом объявил мальчик.
Все уставились на него. А он оглядел всех по очереди, сполз с табурета и сказал Захару:
- Пойдем.
Захар виновато улыбнулся, сказал: "Ну, пойдем…", и они скрылись в сортире. Было слышно, как они гонят рассевшегося в унитазе Каляма.
- Кто это меня назвал? - сказал Малянов Вайнгартену. - Что еще за новости?
Вайнгартен, склонив голову, прислушался к тому, что происходит в сортире.
- Во Губарь влип! - произнес он с каким-то печальным удовлетворением.
- Вот влип так влип!
Что-то вязко повернулось в мозгу у Малянова.
- Губарь?
- Ну да. Захар. Знаешь, сколько веревочке не виться…
Малянов вспомнил.
- Он ракетчик?
- Кто? Захар? - Вайнгартен удивился. - Да нет, вряд ли… Хотя вообще-то он работает в каком-то ящике…
- Он не военный?
- Ну, знаешь ли, все ящики в той или иной…
- Я про Губаря спрашиваю.
- Да нет. Он - мастеровой, золотые руки. Блох мастерит с электронным управлением… Но беда не в этом. Беда в том, что он - человек, который бережно и обстоятельно относится к своим желаниям. Это его собственные слова. Причем заметь, отец, это истинная правда..
Мальчик снова появился в кухне и вскарабкался на табурет. Захар вошел следом. Малянов сказал ему:
- Захар, вы знаете, я забыл, а сейчас вот вспомнил… Ведь о вас Снеговой спрашивал…
И тут Малянов впервые в жизни увидел, как человек белеет прямо на глазах. То есть делается белым, буквально как бумага.
- Обо мне? - спросил Захар одними губами.
- Да вот… вчера вечером… - Малянов испугался. Такой реакции он все-таки не ожидал.
- Ты что, его знал? - спросил Вайнгартен Захара негромко.
Захар молча помотал головой, полез за сигаретой, высыпал полпачки на пол и принялся торопливо собирать просыпанное. Вайнгартен крякнул, пробормотал: "Это дело надо того, отцы…" - и принялся разливать. И тут мальчик сказал:
- Подумаешь! Это еще ничего не значит.
Малянов опять вздрогнул, а Захар распрямился и стал смотреть на сына с какой-то надеждой, что ли.
- Это просто случайность, - продолжал мальчик. - Вы телефонную книгу посмотрите, там этих Губарей штук восемь…"
11. "… Малянов знал с шестого класса. В седьмом они подружились и просидели до конца школы за одной партой. Вайнгартен не менялся с годами, он только увеличивался в размерах. Всегда он был веселый, толстый, плотоядный, всегда он что-то коллекционировал - то марки, то монеты, то почтовые штемпеля, то этикетки с бутылок. Один раз, уже ставши биологом, он даже затеял коллекционировать экскременты, потому что Женька Сидорцев привез ему из Антарктиды китовьи, а Саня Житнюк доставил из Пенджикента человеческие, но не простые, а окаменевшие, девятого века. Вечно он приставал к окружающим, требуя мелочь, - искал какие-то особенные медяки. И вечно он хватал чужие письма, клянчил конверты с печатями.
И при всем при том дело свое он знал. У себя в ИЗРАНе он давно уже был старшим, числился членом двадцати разнообразных комиссий, как союзных, так и международных, постоянно шастал за рубеж на всякие конгрессы и вообще был без пяти минут доктор. Из всех своих знакомых больше всего он уважал Вечеровского, потому что Вечеровский был лауреат, а Валька до дрожи мечтал стать лауреатом. Сто раз он рассказывал Малянову, как нацепит медаль и пойдет в таком виде на свиданку. И всегда он был треплом. Рассказывал он блестяще, самые обычные житейские события превращались у него в драмы а-ля Грэм Грин. Или, скажем, Ле Карре. Но врал он, как это ни странно, очень редко и ужасно смущался, когда на этом редком вранье его ловили. Ирка его не любила, непонятно за что, тут была какая-то тайна. Было у Малянова подозрение, что в молодые годы, когда Бобка еще не родился, Вайнгартен пытался подбить ей клинья, ну и что-то у них там не вышло. Вообще насчет клиньев он был мастак, но не какой-нибудь там сальный или примитивно похотливый, а веселый, энергичный, заранее готовый как к победам, так и к поражениям мастак. Для него каждая свиданка была приключением, независимо от того, чем она кончалась. Светка, женщина исключительно красивая, но склонная к меланхолии, давно махнула на него рукой, тем более он в ней души не чаял и постоянно дрался из-за нее в общественных местах. Он вообще любил подраться, ходить с ним в ресторан было сущим наказанием… Словом, жил он ровно, весело, удачливо и без каких-нибудь особых потрясений.
Странные события с ним начались, оказывается, еще две недели назад, когда серия опытов, заложенная в прошлом году, стала вдруг давать результаты совершенно неожиданного и даже сенсационного свойства ("Вы этого, отцы, понять не можете, это связано с обратной транскриптазой, она же РНК-зависимая ДНК-полимераза, она же просто ревертаза, это такой фермент в составе онкорн-вирусов, и это, я вам прямо скажу, отцы, пахнет нобелевкой…") В лаборатории Вайнгартена кроме него самого никто этих результатов оценить не сумел. Большинству, как это всегда бывает, было "до лампочки", а отдельные творческие единицы решили просто, что серия провалилась. Время между тем летнее, и все рвутся в отпуска. Вайнгартен же, естественно, никому отпуска не подписывает. Возникает скандальчик - обиды, местком, партбюро. И в разгар этого скандальчика Вайнгартену на одном из совещаний полуофициально сообщают, что есть такое мнение: назначить товарища Вайнгартена Валентина Артуровича директором новейшего супермодернового биологического центра, строительство которого сейчас заканчивается в Добролюбове.
От этого сообщения голова Вайнгартена В. А. пошла кругом, но он тем не менее сообразил, что такое директорство, во-первых, пока еще журавль в небе, а когда и если превратится в синицу в руках, то, то-вторых, вышибет Вайнгартена В. А. из творческой работы по крайней мере года на полтора, а то и на два. В то время как нобелевка, отцы, это нобелевка.
Поэтому пока Вайнгартен просто обещал подумать, а сам вернулся в лабораторию к своей загадочной обратной транскриптазе и к незатихающему скандальчику. Не прошло и двух дней, как его вызвал к себе шеф-академик и, расспросив о текущей работе ("Я держал язык за зубами, отцы, я был предельно сдержан…"), предложил ему оставить эту сомнительную чепуху, а заняться такой-то и такой-то темой, имеющей большое народнохозяйственное значение, а потому сулящей неисчислимые материальные и духовные блага, за что он, шеф-академик, ручается головой.
Ошеломленный всеми этими ни с того ни с сего распахнувшимися горизонтами, Вайнгартен имел неосторожность похвастаться дома, да не просто дома, а перед своей тещей, которую он зовет кавторангом, потому что она действительно капитан второго ранга в отставке. И небо над ним потемнело. ("Отцы, с этого вечера мой дом превратился в лесопилку. Меня непрерывно пилили и требовали, чтобы я соглашался немедленно, причем сразу на все…") А лаборатория тем временем, несмотря на скандальчики, продолжала выдавать на-гора результаты один другого поразительнее. Тут умирает тетка, чрезвычайно дальняя родственница по отцу, и, улаживая дело о наследстве, Вайнгартен обнаружил на чердаке ее дома в Кавголове ящик, набитый монетами советского чекана, вышедшими из употребления в шестьдесят первом году. Надо знать Вайнгартена, чтобы поверить: как только он нашел этот ящик, его перестали интересовать все прочие явления жизни, вплоть до надвигающейся нобелевки включительно. Он засел дома и четверо суток перебирал содержимое ящика, глухой к звонкам из института и к пилящим речам кавторанга. В этом ящике он обнаружил замечательные экземпляры. О, великолепные! Но дело было не в этом.