Мать улыбнулась - словно солнце засияло в комнате.
- Это, Джонни, морская раковина. Доктор Гулль нашел ее в прошлом году на берегу Тихого океана.
- А, понятно. А откуда она там взялась?
- О, я не знаю. Возможно, очень давно она служила домом для какой-то формы морской жизни.
Его брови поднялись.
- Домом? Значит, кто-то в ней жил?
- Да.
- Нет, правда?
Она повернула раковину в его руке.
- Если не веришь, приложи вот этим концом к уху.
- Вот так? - Он поднес раковину к розовому ушку и крепко прижал ее. - А теперь что делать?
Мать улыбнулась.
- А теперь, если помолчишь и прислушаешься, ты кое-что услышишь.
Он прислушался. Неощутимо открылось его ухо - так раскрывается навстречу свету цветок.
На каменистый берег набежала и разбилась титаническая волна.
- Море шумит! - закричал Джонни. - Ой, мам! Океан! Волны! Море!
Волны накатывались на далекий скалистый берег. Джонни зажмурился и улыбнулся, его лицо стало от этого вдвое шире. Грохочущие волны с ревом врывались в маленькое жадное ушко.
- Да, Джонни, - сказала мать. - Ты слышишь море.
День подходил к концу. Джонни лежал на спине, утонув головой в подушке; в ладонях у него, как в колыбели, лежала раковина, и он поглядывал, улыбаясь, в большое окно справа от постели. Был виден весь пустырь на другой стороне улицы. По нему, как потревоженные жуки, носились мальчишки, и было слышно, как они кричат: "Это я убил тебя первый!" - "А сейчас я тебя!" Или: "Так нечестно!" Или: "Теперь командиром буду я, а то не играю!"
Казалось, эти голоса звучат где-то вдалеке и, словно качаясь на волнах солнечного света, то приближаются, то удаляются. Солнечный свет был как глубокая, сияющая золотая вода, эта вода лизала берег лета и грозила залить его. Медленная, ленивая, теплая, почти неподвижная. Мир отражался в ней вверх ногами, и все в нем было замедленное. Медленней тикали часы. Медленно-медленно прокатился по улице пышущий жаром металл трамвая. Будто смотришь кино, и у тебя на глазах кадры замедляются и стихает постепенно звук. Все стало мягче и расплывчатей. И ничто больше не имело значения.
До чего хочется выйти и поиграть! Он не сводил с ребят глаз - смотрел, как они в неподвижном зное залезают на заборы, играют в мяч, бегают на роликах. Голова все тяжелела, тяжелела, тяжелела. Веки, как занавес, опускались все ниже, ниже. Морская раковина лежала на подушке около его уха. Он снова прижал ее.
Бух-х - разбивались волны, тр-рр - рассыпались на песке. На желтом песке берега. А когда откатывались назад, на песке оставались пузыри пены, похожие на те, что падают из медвежьей пасти. Пузыри лопались и исчезали, как сновиденья. И снова волны, и снова пена. И, переворачиваясь в ряби отступающих волн, омытые соленой влагой, разбегались в разные стороны коричневые пятна - песчаные крабы. Буханье холодной зеленой воды, прохладный песок. Звук создавал картины, маленькое тело Джонни овевал легкий бриз. И внезапно жаркий день перестал быть давящим и жарким. Часы затикали быстрей. Скорее залязгал металл трамваев. Глухие удары волн о невидимый сверкающий пляж подстегнули медлительный мир лета, и он ожил и задвигался.
Да, теперь он понял: лучше этой раковины ничего нет на свете. В любой долгий и скучный день только приложи ее к уху - и ты уже проводишь каникулы на далеком, обдуваемом всеми ветрами берегу.
Четыре тридцать, сказали часы. Время принимать лекарство, сказали быстрые звонкие шаги матери в сверкающем коридоре. Она поднесла к его рту серебряную ложку с лекарством. Вкус, увы, был… какой бывает у лекарства. Джонни скорчил гримасу, заготовленную специально для таких случаев. Чтобы скорее перестать чувствовать этот вкус, он запил молоком, а потом посмотрел вверх, на доброе, светлое лицо матери, и спросил:
- Можем мы когда-нибудь поехать на море, мам?
- Конечно. Может быть, на Четвертое Июля, если твой отец получит свой двухнедельный отпуск в это время. За два дня доедем на машине до берега, проведем там неделю и вернемся.
Джонни сел поудобней; глаза у него были какие-то чудные.
- Я никогда не видел настоящего моря, а только в кино. Готов поспорить, оно и пахнет по-другому, и вид у него другой, чем у нашего Лисьего Озера. Оно огромное и в тысячу раз лучше. Так обидно, что нельзя прямо сейчас туда отправиться!
- Ждать недолго, сынок. Вы, дети, такие нетерпеливые.
- Очень хочется.
Она села на кровать и взяла его за руку. Не все, что она сказала, было понятно, но кое-что он все же понял.
- Если бы мне пришлось писать книгу о философии детства, я бы, наверно, назвала ее "Нетерпение". Нетерпение во всем. Вынь да положь - и так всегда. Завтра кажется далеким-далеким, вчера словно не было. Племя Омаров Хайямов - вот вы кто. Живете минутой. Станешь старше, поймешь, что способность быть терпеливым, ждать, заранее рассчитывать говорит о зрелости, то есть о том, что ты стал взрослым.
- Не хочу быть терпеливым. Не хочу лежать в постели. Хочу на морской берег.
- А на прошлой неделе ты хотел бейсбольную перчатку, сейчас и ни минутой позже! "Пожалуйста, ну пожалуйста! - просил ты. - Ой, какая она красивая, ты только на нее посмотри! И последняя в магазине, на полке больше ни одной не осталось!"
Какая же все-таки она странная, эта мама!
А мать продолжала между тем:
- Помню, однажды, когда я еще была маленькой девочкой, я увидела в магазине куклу. Я показала на нее маме, сказала, что эта последняя, все остальные проданы и эту тоже продадут, если ее не купить сейчас же. На самом деле на полке было не меньше десятка таких кукол. Просто у меня не было сил ждать. Мне тоже не хватало терпения.
Джонни повернулся на бок. Глаза его стали широкие-широкие и были полны теперь голубого света.
- Но я не хочу ждать! Если я буду слишком долго ждать, я вырасту, и мне уже не будет интересно.
На это она не сказала ни слова. Она сидела в той же позе, но пальцы ее рук теперь судорожно сжимались, а глаза стали влажными, может быть, из-за того, о чем она думала. Она зажмурила глаза, открыла снова и сказала:
- Иногда мне… кажется, что дети знают о жизни больше, чем мы, взрослые. Кажется, что ты… прав. Но я не решаюсь тебе об этом сказать. Это… как бы не по правилам.
- Каким, мама?
- Цивилизации. Радуйся жизни, Джонни. Радуйся, пока ты ребенок.
Она произнесла это громко, и голос был не такой, как всегда.
Джонни прижал раковину к уху.
- Мама! Знаешь, чего бы мне хотелось? Оказаться прямо сейчас на берегу моря, бежать к воде, держаться за нос и кричать: "Кто последний - обезьяна!"
И он весело рассмеялся.
Внизу, на первом этаже, зазвонил телефон. Мать пошла взять трубку.
Джонни лежал и слушал раковину.
Еще целых два дня впереди. Он опять поднес к уху раковину и вздохнул. Целых два дня! В комнате было темно. В больших квадратах окна томились пойманные звезды. Ветер покачивал деревья. На тротуаре внизу взвизгивали, раскатываясь, ролики.
Он закрыл глаза. Снизу, из столовой, доносился стук ножей и вилок. Отец с матерью ужинали. Вот отец рассмеялся своим звучным смехом.
Волны по-прежнему разбивались одна за другой о берег внутри морской раковины. И… что-то еще слышно:
- Там, где катятся валы, где играет с волной волна, где криком чаек полны утро и вечер дня…
- Что?!
Он замер. Прислушался. Удивленно заморгал.
И еще, чуть слышно:
- …Солнце на волнах, море без дна. Э-гей, э-гей, приналягте, друзья…
Будто сотня, а то и больше голосов пели под скрип уключин.
- …Придите к морю, где паруса…
И другой голос, совсем отдельный, едва различимый сквозь шум волн и океанского ветра:
- Приди же к морю-циркачу, что за валом бросает вал; к сверканью соли на берегу, по тропе, которой не знал…
Он отнял раковину от уха, изумленно на нее посмотрел. Потом прижал снова.
- …Ты хочешь ли к морю, мой маленький друг, хочешь ли к морю прийти? Так возьми меня за руку, маленький друг, возьми меня за руку, маленький друг, и вместе со мной иди!
Дрожа, он крепче прижал раковину, приподнялся и сел в постели, часто-часто дыша. Сердце прыгало и билось о стенку его груди.
Волны глухо ударялись о далекий берег и рассыпались брызгами.
- …Ты когда-нибудь раковину видал? Перламутровый штопор морей, широкий вначале, сходит на нет, вот здесь он вьется, вот тут его нет, но, мой мальчик, конец у него все же есть - там, где камни от пены белей!
Маленькие пальцы вжались в спираль раковины. Да, все правильно. Раковина закручивается, закручивается, закручивается, а потом вдруг ничего нет.
Он закусил губу. Что… что такое говорила мама? Про детей. Про какую-то… философию детей? Про нетерпение. Нетерпение! Да, правда, он нетерпелив! Ну и что в этом плохого? Его свободная рука, сжавшись в маленький, твердый и белый кулак, ударила по стеганому одеялу.
- Джонни!
Молниеносным движением Джонни отнял раковину от уха, сунул под простыню. По коридору от лестницы к двери его комнаты приближались шаги отца.
- Спокойной ночи, сынок.
- Спокойной ночи, пап!
Мать и отец крепко спали. Было далеко за полночь. Тихо. Он вытащил бесценную раковину из-под простыни и поднес к уху.
Да, все как было. По-прежнему шумят волны. И вдалеке скрип уключин, щелканье раздуваемого ветром паруса, слова песни, чуть слышные в порывах соленого морского ветра.
Он прижимал раковину к уху сильней и сильней.
В коридоре застучали каблуки матери. Шаги остановились, она открыла дверь и вошла.
- Доброе утро, сынок! Ты все еще спишь?