Малянов утвердился на разноголосо поющем, бугристом внутри себя сиденье. Глухов сел напротив. Кресло явно было ему велико; Малянову вечно представлялось, как Глухов, такой же маленький, как теперь, но розовый и невинный, яко ангелок, весь в аккуратных и ухоженных белокурых локонах, в матроске а-ля невинно убиенный цесаревич сидит, подобрав под себя ножки, в этом самом кресле и запоем читает в подлиннике "Повесть о Гэндзи" - а в соседней комнате пап, потрясая газетой, с первой страницы которой тяжело свешивается аршинно набранное восторженное, долгожданное "Война объявлена!!!", горячо обсуждает с мам перспективы наступления Самойлова в Восточной Пруссии…
- Не отравимся? - спросил Малянов. Глухов понюхал из горлышка.
- Шут его знает… вроде не должны.
Всосали по первой; Глухов и впрямь коротко заскворчал, а потом потянулся к бутербродам, взял один и шумно понюхал ломтик ветчины. Горячий гладкий сгусток медленно пропутешествовал по внутренностям Малянова и завис в животе, приятно согревая, как зависшее в зените полуденное солнце. Хорошо, что дома пообедал, не так развезет, подумал Малянов.
- А давайте, чтоб не частить, поиграем все же, - сказал Глухов, кладя обнюханный, но даже не надкушенный бутерброд обратно.
- Я тверезый-то плохо помню, куда какая лошадь ходит, - ответил Малянов.
- А тогда знаете что? Давайте поиграем в кости.
- В кости?
- Я вас научу. Это просто. Вы азартный человек?
- Не знаю… Наверное, теперь уже нет.
- Не беда. Зато вам как ученому, весьма не чуждому математики, будет интересно. Игра вероятностей!
Он поднялся; сутулясь, побрел к необозримому книжному шкафу, уставленному разноязыкими фолиантами так плотно, что часть их вынуждена была пачками лечь на полу рядом. На одном японском их было штук пятьсот, и почти все оттиснутые на их корешках названия начинались с иероглифов "Нихон" - "Япония"; эти-то два за годы общения Малянов волей-неволей все же запомнил. "Нихон", а дальше дурацкий, в отличие от всегда имеющих индивидуальность заковыристых иерошек, совершенно безликий грамматический значок "но", обозначающий, как объяснял Глухов, притяжательный падеж или нечто в этом роде: "японская" чего-то, и "японская" еще чего-то, и рядом "японская" чего-нибудь…
- Как это там у вас? - приговаривал Глухов, роясь в выдвигаемых один за другим битком набитых ящиках. - Теория множеств… теория игр… ага, вот! - он нашел, что искал. Шумно вбил на место последний ящик и пошел назад, неся в руках изящную лаковую шкатулочку, лист бумаги, расчерченный под таблицу заранее, Бог весть сколько часов или лет назад, и карманный калькулятор. Длинные концы некогда мохнатого, но сильно облысевшего пояса мотались из стороны в сторону. Граммулька уже делала свое дело: морщинистые запавшие щеки Глухова приобрели живой оттенок, и глаза заблестели. - Это просто, вы в пять секунд освоите. Только мы сначала еще всосем.
Всосали. Малянов зажевал, Глухов занюхал.
- Вы бы закусили, Владлен, - просительно сказал Малянов. - Протухнет ветчинка-то.
Глухов только мотнул головой, решительно отказываясь.
- Вы ешьте, Дмитрий. Я, собственно, для вас… По мне либо есть, либо пить, вы же знаете, - он аккуратно вытряхнул на стол из шкатулочки шесть увесистых кубиков. - Когда и ешь, и пьешь, то только тяжелеешь, а полету и в помине нет. Зря и еда расходуется, и питье… - ребром ладони отодвинув чуть в сторону калькулятор, расправил лист с таблицей. Почему-то счел своим долгом пояснить: - А машинку мне Икеда Он подарил в восемьдесят шестом… - видимо, калькулятор имелся в виду. Чувствовалось, что Глухов уже легонечко поплыл. - Великий японский синолог, медиевист. Он в тот год приезжал к нам сюда, летом… - вскинул на Малянова ясные, молодые, но лихорадочно пылающие глаза и вдруг скривился: - Милостыня, да. Гуманитарная помощь. Ну-с, приступим!
Оказалось действительно просто. Думать почти не надо, главное - решиться на то или это, а дальше как повезет. Конечно, названия фигур поначалу путались: "малый фул", "большой фул", "стрит", "карэ", "десперада"… С некоторой опаской Малянов ждал, как поведет себя то, наверху, - ведь везение, столь необходимое именно в подобной игре, и горний присмотр несовместимы. Ничего не смог заметить.
Скоро Малянов почувствовал, что метание приятно тяжеленьких кубиков, дробно постукивающих ребрами по столу, и аккуратное записывание очков - здесь тоже давний ритуал, обросший фразами и гримасами задолго до него, Малянова. Явно, например, выбросив удачно "генерала" - шесть шестерок из шести - надо было, как Антуан в "Беге", громко возгласить: "Женераль Чарнота!" А если вместо шестерок при попытках выбросить именно "генерала" шла какая-нибудь дребедень, нужно было, с презрением глядя на нее, говорить: "Ага! Это он, я узнаю его - в бл-л-людечках-очках спасательных кругов!", обязательно акцентируя "бл", будто хочешь выругаться. Глухов священнодействовал. Он тряс кости перед броском так, словно ласкал их. Он собирал их со стола в ладонь так, словно это были ушедшие годы. Очевидно, он не с Маляновым играл, он вообще не играл - он вспоминал…
Малянов ощутил себя чужим.
Он хлопнул стопку без закуси.
Постепенно, к его удивлению, игра взяла его в оборот - он начал волноваться. Всерьез вскрикивал, если Глухову слишком уж везло, всерьез злился на кости, если они упрямились, всерьез радовался, когда легко и быстро выпадал желаемый расклад.
Они всосали еще. В голове у Малянова зашумело; он стал вскрикивать чаще и громче. Глухов с хмельной улыбкой озорно погрозил ему пальцем:
- А ты азарт, Парамон!
Малянов выиграл.
Отдуваясь, он откинулся на кочковатую спешку кресла, потом опять наклонился вперед, потянулся к бутылке, чтобы налить еще по одной, - и тут обнаружил, что зелье кончилось.
- Реванш! - громко сказал Глухов. - Хочу реванш! Имею право!
- Впер-ред! - согласился Малянов.
- Но нужно взять еще.
- Точно? - засомневался Малянов, однако больше для вида; на самом деле он тоже начал подумывать, что нужно взять еще.
- Абсолютно точно.
- У меня тысяч семь есть.
- Дмитрий, не обижайте старика. Я сегодня банкую.
- Почему?
- По ощущениям. Ну, айда?
- Дождь начался. Слышите - шумит.
- Тут недалеко до ларьков, пять минут. Не растаем!
Не зажигая света в длинной прихожей - падавшего в дверь из комнаты хватало, - они, то и дело задевая друг друга плечами и локтями, набросили плащи, обулись в уличное. Положив руку на замок, Глухов вдруг остекленел на несколько секунд, потом повернулся к стоявшему позади Малянову, задрал белое лицо и, едва не касаясь губами маляновского подбородка, громко и горячо дыша, свистящим шепотом сообщил, как сообщают страшные тайны:
- Востоковедению - тоже конец!
Малянов опешил.
- Почему?
- Ну что вы дур-рацкие вопросы задаете, Дмитрий! - Глухов отвернулся и попробовал открыть замок. Замок упрямился. - Не хочет… - невнятно пробормотал Глухов. - Не пускает… Никто никуда нас не пускает! Зачем свет человеку, путь которого закрыт? - он остервенело принялся дергать замок.
- Дайте, Владлен, я попробую.
Глухов неожиданно согласился.
- Попробуйте… - тихо и смирно произнес он, отодвигаясь.
Дверь открылась безо всякого труда.
- Ключ мы не забыли? - спросил Глухов и тут же сам ответил, сунув руку в карман плаща: - Конечно, нет, вот он, - опять повернулся к Малянову: - Мне-то что? У меня пенсия и я один. А вот наши так называемые молодые… те, кому по тридцать пять - сорок… Переучиваться поздно, до пенсии не дотянуть, дети - мелюзга, зарабатывать начнут не скоро. Ужас. Конец, Дмитрий, конец!
На лестнице их вдруг скачком развезло. Ступеньки повели себя непредсказуемо. Сначала Малянов, потом Глухов едва не сверзились; с хохотом спасали один другого попеременно. Под косо летящий из темноты дождь они вывалились обнявшись, громко и слаженно декламируя:
- Соловьи на кипарисах и над озером луна. Камень черный, камень белый, много выпил я вина. Мне сейчас бутылка пела громче сердца моего: "Мир лишь луч от лика друга, все иное - тень его!"
Черная вода в канале Круштейна мелко и нескончаемо трескалась; низкое, истекающее колкой водой небо было угрожающе подсвечено оранжево-красным. Громыхали мимо машины, скача на щербатом асфальте и кидая в стороны невеселые фонтаны.
- Я бродяга и трущобник, непутевый человек. Все, чему научился, все теперь забыл навек. Ради… пара-ра-ра одного… одного чего? Дмитрий, не помните?..
- Розовой усмешки и на…
- Напева, точно!
Хорошо, что оба любили Гумилева.
- Ради розовой усмешки и напева одного: "Мир лишь луч от лика друга, все иное - тень его!"
На площади Бездельников - бывшей Благовещенской, бывшей Труда, теперь, наверное, опять Благовещенской, но все равно всегда Бездельников - призывно сияли ларьки, цветные от бесчисленных бутылок; издалека, да вечером, да сквозь дождь, они казались радостными россыпями стекляшек в калейдоскопе.
- Вот иду я по могилам, где лежат мои друзья. О любви спросить у мертвых неужели мне нельзя? И кричит из ямы череп тайну гроба своего: "Мир лишь луч от лика друга, все иное - тень его!"
Пришли.
- Давайте в банке. Говорят, в банках безопасней.
- Мне все равно. В банке так в банке. Главное - побольше.
- Одну.
- Не валяйте дурака, Дмитрий. Еще раз бежать придется.
- Одну.
- Две.
- Одну.
- Разучилась пить современная молодежь! - а-ля Атос сказал Глухов сокрушенно. - А ведь это был лучший из них! - и добавил уже совершенно по-нашему: - Две!