"Кошмар, - удрученно произносил Малянов, отсмеявшись. - Что с русским языком делается…" - "Да уж, - с готовностью подхватывала Ирка; время ругани - время отдыха. - Даже дикторы, даже артисты уже не понимают, скажем, разницы между "надел" и "одел". Как скажет "одел калоши", так я сразу пытаюсь сообразить, что же он на них надел. Шляпу? Колготки?" - "Представляешь, если и в обратную сторону путать начнут? - начинал мечтать Малянов. - Про какого-нибудь заботливого банкира: он надевает жену с иголочки!" - "Как жену надеваешь? - с хохотом подхватывала Ирка. - От Диора!" - "А рекламки эти в метро, обращала внимание? Дизайн, цвет, полиграфия… какие мощности задействованы, какие деньжищи угроханы - а "Кристал" пишут с одним "л". - "Фирма "Ягуана" через "я", - подхватывала Ирка. - Как будто в честь Бабы-Яги, а не ящерицы игуаны". - "Да нет, - вдруг хихикал догадливый Малянов. - Это они так представляются. Лицо фирмы. Я, говорят, гуано. Гуано знаешь, что такое? Птичий помет, на чилийских островах добывают. Удобрение - пальчики оближешь, сам бы ел. По-испански гуано, а по-нашему говно. Так прямо сами и сообщают: я - говно".
И они опять смеялись.
"Ладно, - говорил Малянов потом. - Будем рассуждать логически. Что хотел сказать автор? Полагаю, что пыльные лица на рабочих местах вкалывают до потери пульса. До посинения. До седьмого пота, во! Кровь из носу капает на станки у них, а не кофей! Так и запишем… - И его пальцы начинали проворно плясать над рокочущей и лязгающей клавиатурой раздрыганной машинки. И он приговаривал: - От моих усилий тоже… несколько странно… сотрясается воздух в комнате… А интересно… сколько платят тому, кто нам… подготовил такой…" - "Ты не слишком далеко от оригинала отходишь?" - озабоченно спрашивала честная Ирка, заглядывая ему через плечо. "Ништо! - отвечал Малянов. - Думаешь, найдется идиот, который за те же деньги полезет сверяться с подлинником? Диктуй дальше!" Ирка оббивала сигарету и шустренько цапала следующую страницу, и лицо у нее вытягивалось. "Он думал, - упавшим голосом читала она, - что трава, колышущаяся по ветру за пригорком, одна трава - это трава целиком, а трава целиком - это одна трава. Если не так, думал он, то ему, имеющему только имя, нет причины умирать…" - "Ё!.." - икал Малянов. "Ну я не понимаю! - рыдающе восклицала Ирка. - Я вообще не понимаю, что хотел сказать автор! - Она вчитывалась еще раз. - …Одна трава - это трава целиком… а целиком - это одна трава… Слушай, может, это связано с восточными философиями? Дзэн, синто… что там у них еще… дао… Может, Глухову позвонить? Как ты думаешь?" - "Я думаю одно, - отвечал Малянов, от обилия травы тоже несколько стервенея. - В пятницу мы должны сдать чистовой текст. Полностью. Иначе следующего заказа может вообще не быть. И так нам уже дают понять, что к их услугам теперь масса настоящих профессионалов. А насчет "не понимаю"… Великих авторов, - издевательски выговаривал он, - всегда понять трудно. Вот дай-ка сюда "Крейцерову сонату". Ирка представить не могла, зачем Малянову вдруг понадобилась "Крейцерова соната", но послушно протягивала руку и снимала с полки графа Толстого. Малянов брал у нее том. "Помнишь суть? - спрашивал он, листая. - Он едет жену убивать из ревности… Ага, вот! - зачитывал: - Страдания мои были так сильны, что, я помню, мне пришла мысль, очень понравившаяся мне, выйти на путь, лечь на рельсы под вагон и кончить". - "Что-о?! - чуть подождав продолжения, но поняв, что это конец фразы, обалдело переспрашивала Ирка, совершенно не ожидавшая от не читанного со школьных лет графа подобного подвоха. Мгновение они смотрели друг другу в глаза, потом опять взрывались. - Чертов извращенец! - выдавливала, задыхаясь от смеха, Ирка. - Ну и кончал бы себе на рельсы - женщину-то зачем ножиком? Ой, слушай, а может, и Анна Каренина под паровозом… того?.." И они опять очень долго смеялись.
Если не хохотать до упаду по крайней мере раз в десять минут, от унижения и тоски можно было спяти…"
"…пор, как истина открылась ему, жизнь превратилась в ад.
Нет, не происходило никаких страшных чудес. Не происходило ничего, что можно было бы счесть характерно невероятным и конкретно остеречься, как когда-то. И он остерегался по максимуму: ни с кем не говорил, ничего не записывал, не пытался осмыслить и, тем более, привести в систему; он вообще старался на эту тему не думать. В сущности, он старался не думать вообще. Жизнь к этому располагала, год от года все больше, что правда, то правда; но ведь совсем ампутировать мозги невозможно. Или приснится что-нибудь, или мыслишка невольная нет-нет да и мелькнет - пока успеешь ее выколотить из башки, выдавить, как гной из чирья, и заменить на что-нибудь чистое, чисто бытовое, тоскливое, унылое, но безопасное…
Не смей! О чем угодно - о сроках сдачи очередной муры, о кроссовках, о путче, о гипертонии, о Бобкиных оценках, о деньгах, и еще о деньгах, и все время о деньгах; да мало ли тем! Не перечесть! Только не о главном!
Сначала он ничего не замечал. Потом делал вид, что не замечает. Потом долго убеждал себя, что замечать нечего. Потом издевался над собою: паранойя, старик, типичная паранойя! Псих из пары ничего не значащих случайностей способен вывести железную закономерность и потом видеть ее проявления во всем! Кончай дурить, неровен час, психушкой кончишь!
Не помогало.
Мелочи, мелочи, мелочи… Именно на него всегда наваливался в дороге какой-нибудь лыка не вяжущий, зловонный и агрессивный алкаш. Почти обязательно. В какое бы время ни перемещался Малянов по городу - утром ли, днем ли, вечером, или совсем уж вечером - жди мурла.
В институтском буфете - пока в институте еще работал буфет - ему всегда давали битый стакан. То колотый, то невероятным образом будто обгрызенный кем-то, то с длинной свежей трещиной от края до середины донца. Всегда.
Когда бы ни шел Малянов ко входу в собственный дом - или, наоборот, от входа - в узости проходного двора на него обязательно выворачивал грузовик; казалось, он целыми днями только и дежурит в ожидании, когда Малянов пройдет под арку, но грузовики были разные, то "краз", то "камаз", и уж во всяком случае разные у них были номера. И всякий раз нужно было с каратистской скоростью припластываться к кирпичной стене, тычась носом в гнусь и матерщину, и гадать, заденет или нет. Пока не задевало. Но кто знает…
На почте ли, в кафе ли, в магазине - именно когда подходила его очередь, продавщица, или кто там еще, отворачивалась поговорить о чем-нибудь, вероятно очень срочном, или вообще отлучалась, ни слова не сказав, в крайнем случае бросив: "Я на минутку…" - и могла отсутствовать десять, пятнадцать, двадцать минут. И уж, разумеется, именно к Малянову, честно и бессловесно оттрубившему эти пятнадцать-двадцать минут у окошка или прилавка, с железной неизбежностью обращались старики, старухи, увечные, больные и беременные с просительными голосами и требовательными глазами. "Я очень спешу". "Я очень плохо себя чувствую". "У меня дома мать при смерти". "У меня ребенок дома один". "Я вот-вот рожу". И, разумеется, ощущавший себя относительно молодым, относительно здоровым и абсолютно не беременным Малянов никогда не мог отказать.
Он перестал следить за собой, уныло ходил в старом, несвежем и неглаженом - хотя был чистюлей и аккуратистом до мозга костей; эффектная красивая шмотка, надетая после долгого перерыва или тем более впервые, радовала его, как ребенка или женщину, придавала уверенности, раскованности, даже подтянутости. Но именно с новым и чистым обязательно что-нибудь случалось. Единственного светлого пальто Малянов лишился, когда они с коллегой после очень серьезного ученого совета присели, устало доспоривая, на лавочку в саду напротив Адмиралтейства, морда к морде с Пржевальским, коллега закурил, и почти сразу здоровенный шмат сигареты - видимо, с каким-то бревном внутри - дымя, обвалился на Малянова; насквозь не прожег, но мигом выел здоровенное черное пятно на благородной ткани, на самом видном месте. В купленном позапрошлым летом с напряжением всех финансовых ресурсов семьи костюме Малянов, страшно гордый обновой, даже доехать никуда не успел; уже на спуске в метро стоявшая на эскалаторе ступенькой выше молодая туристическая чета принялась что-то спешно перекладывать друг у друга в рюкзаках - и отоварила Малянова целым термосом крепкого горячего чая. Дружелюбно хохоча, без тени смущения, парень хлопнул ошпаренного Малянова по плечу, над которым еще курился пар, и сказал: "Ну, бывай! Смотри, не злись! Нам тоже чаю жалко", - а Ирка, как ни билась, так и не смогла отстирать потеки и разводы…