В эфире происходило что-то непонятное: суетливая возня и какие-то странные звуки, как будто вздохи великана. Потом два раза подряд проиграла заставка "Утренней побудки", программы, которая, по идее, должна пойти только в шесть утра. Потом, слава Богу, объявилась Маришка, сказала совершенно деревянным голосом:
– Извините, я, должно быть, наговорила много лишнего…
Затем снова пауза секунд на двадцать и в конце раздраженное:
– Все, слушайте музыку!
И первые аккорды "Лебединого озера".
Что там у них стряслось? Захват радиостанции? Новая попытка государственного переворота?
Я подозревал, что дело в другом, но именно эти мысли нервно метались в голове, пока я внезапно задрожавшими пальцами набирал Маришкин номер. Не тот, что для обычных слушателей, по нему не прозвониться, а специальный, для очень важных персон… И все недоумевал, почему с каждым нажатием кнопки меняется мелодия в динамиках, что за психопата они посадили за пульт? Только когда поднес трубку к уху, сообразил, что менялись не мелодии, а станции, а психопат за пультом – это, скорее, я сам. За пультом дистанционного управления, с которого пытался позвонить.
Вторая попытка оказалась более удачной. Да и руки уже почти не дрожали.
– Лиза, ты? Что там у вас происходит? Как это ничего? А что за ерунду вы гоните в эфир? Так послушай!.. Вот именно, "Лебединое озеро"! Совсем с ума сошли, так ведь можно полстраны до инфаркта… А что с Маришкой? Нет! Не ходи к ней. Просто переведи звонок…
Жду. В трубке, чтобы ожидающий соединения не сильно скучал, то же "Лебединое озеро", отцифрованное почти до неузнаваемости. Медленно тянутся секунды.
– Але! Как это не соединилось? Что с Маришкой?! Я не кричу… Кому это она звонит?.. Ладно, я… А номер продюсера свободен? Переведи на него!
Снова Чайковский, видно, никуда мне от него сегодня не деться…
И тут раздался звонок, непривычный, почти незнакомый. Я так давно не слышал его, что первые несколько секунд не мог узнать. Потом дошло: звонит второй аппарат в прихожей, старый, дисковый, два года назад замененный радиотелефоном. По непонятной причине мы не выбросили его и не отдали знакомым, а когда финансы позволили провести вторую телефонную линию, сугубо интернетовскую – установили на нее. Просто так, чтобы модем не скучал.
Правда, я не помню, чтобы давал кому-нибудь номер второй линии…
Прижимаю к уху трубку радиотелефона, походкой умирающего лебедя под соответствующую музыку скольжу в прихожую. Снимаю вторую трубку, подношу к свободному уху. Тут Чайковский наконец замолкает и родной, но заплаканный голос… два родных, но заплаканных голоса на редкость согласованно призывают к ответу:
– Ты где был?
– Пиво пил… – машинально отвечаю, сведя телефонные трубки под подбородком.
– Я звонила тебе, звонила… – обиженно выговаривает Маришка. – А у тебя все время занято… Хорошо, что второй номер вспомнила…
– Я тоже тебе звонил, – растерянно оправдываюсь. – Что у тебя случилось?
Тихий звук: полустон-полурыдание.
– Все то же! Как вчера, прямо посреди эфира…
– Я слышал.
– Мне еще повезло, что в студии в тот момент никого не было.
– А сейчас? Ты вроде бы немного успокоилась…
– Да, все уже кончилось. Быстрее, чем вчера, но я боюсь… Вдруг оно вернется! – Еще один всхлип. – Я же не могу все время молчать, я диджей все-таки… Что мне делать?
– Погоди, – говорю. – Сейчас одну трубку положу… – Решаю подбодрить шуткой. – А то стою тут весь в телефонах, как барышня из Смольного. Слушаю жену в стереофоническом звучании…
Я вернул трубку дискового аппарата на место – и в то же мгновение услышал в радиотелефоне короткие гудки отбоя. Тупо снял трубку с рычага, но гудки никуда не делись. Повертел в руке…
Мне бы следовало перезвонить, но тут вдруг нахлынуло, как всегда не к месту… Я крутил трубку в руке, холодную, гладкую и фиолетовую, и вспоминал свои вчерашние ощущения от прикосновения к Маришкиной коже, такой же холодной, гладкой и фиолетовой, и как испуганно в груди билось сердце, точь в точь короткие гудки радиотелефона, и как я все не находил в себе решимости, чтобы дотронуться… просто прикоснуться к ней. Кричал про себя: что же ты! Ведь это она, все равно она, пусть незнакомая, но родная… Копирайт – Лермонтов.
И все равно не мог…
И вдруг – новый скачок по изогнутой, винтовой лестнице памяти, сразу через семь ступенек, в "семь лет назад", когда я был значительно моложе, как следствие, глупее, а может, и наоборот, веселее и симпатичнее, как утверждают некоторые, и наверняка смелее, поскольку жизнь тогда еще редко проходилась по мне своей мелкой теркой, но все равно… точно так же не решался прикоснуться к ней. Такой красивой, такой независимой, с таким холодным равнодушием в бирюзовых кукольных глазах… Что вы!
Цветаевой было проще с ее "едва соприкоснувшись рукавами". Стояло лето и я носил исключительно футболки, а она – рубашки, но практически без рукавов. Так что соприкасаться, когда это все-таки случалось, нам приходилось голой кожей, и я однажды окончательно понял, что схожу с ума, хуже того – уже сошел, когда за короткую июньскую ночь придумал двадцать ласкательных вариантов произнесения ее имени. Со временем, правда, остался один, самый приятный на слух.
Маришка…
Мы учились на одном курсе, но в разных группах. Благодарение Богу, иначе я, скорее всего, не доучился бы до второго семестра. Когда она проходила мимо меня, спеша куда-то по коридору учебного корпуса, я неизменно деревенел лицом, отворачивался к тем, кто оказывался рядом, и с преувеличенно заинтересованным видом вступал в какую-нибудь бессмысленную беседу. Вроде: "Как, ранг суммы не превосходит суммы рангов? Иди ты!" Когда же рядом не оказывалось никого и мне некому было нести свою чушь, я небрежно кивал ей, эдак запросто, между делом – все-таки кто-то когда-то нас знакомил. Ответом мне был скользящий взгляд бирюзовых кукольных глаз, а один раз – мимоходом оброненная фраза:
– Чего не заходишь? Номер комнаты забыл? Второй этаж, напротив мусоропровода…
Такая вот романтическая завязка. Собственный мой адрес был немногим лучше. Я жил на третьем, и моя комната непосредственно соседствовала с мужским туалетом.
– Угу, – изрек я, отвлекшись ради этого от изучения темно-синего "кирпича" матанализа Ильина-Поздняка, который раскрыл наугад пять секунд назад, имея в виду: хорошо, зайду как-нибудь, как будет время…
Она постояла еще секунду и пошла дальше своей дорогой, а я, сосредоточившись, чтобы не глядеть ей вслед, прочел как самое сокровенное знание: "Последовательность называется сходящейся, если для любого эпсилон найдется такая дельта…"
Думаю, именно с этого эпизода началась наша сходимость. Потому что когда эпсилон слишком долго тормозит с поиском своей дельты, та, заинтригованная таким пренебрежительным отношением, находит его сама. И тогда уж для эпсилона наступает, как часто говорил своему соавтору по матанализу строгий, академичный Ильин: "Поздняк метаться, Эдик…"
Время, на которое я намекал свои младенческим угуканьем, выдалось тем же вечером. Я спустился на один этаж, двинулся в направлении мусоропровода, но уже на пороге заветной комнаты лицом к лицу столкнулся с осложняющим фактором. Фактора звали Евгением – все, даже преподаватели. Женя, Женька или Женек к нему как-то не лепилось. Некоторые норовили ввернуть отчество, но не знали наверняка, какое, и оттого невнятно растягивали имя, так что получалось: "Евгени…и…и…ич".
Первый качок на курсе. Бывший позор школы, ставший гордостью Университета и самую малость не дотянувший до надежды страны. Каприз непостижимой природы.
"Да как я мог не поставить ему зачет? – волновался, перекуривая на лестнице с коллегой, тщедушный семинарист по дискретной математике. – Он же лежа жмет больше, чем я зарабатываю!"
В том году у миллионов телезрителей еще не навязла на зубах реклама мятных леденцов "Рондо", да и не было у меня в общаге телевизора, так что подходящее Евгению прозвище пришло мне на ум намного позже. Супербизон! Он был настоящим супербизоном: неколебимым, свободным и беспечным. Копирайт – сами знаете, чей.
Когда мы одновременно замешкались у нужной двери, Евгений сперва недружелюбно покосился на меня, а потом чуть подался в сторону, позволяя мне собственноручно потянуть за дверную ручку. Должно быть, опасался ненароком оторвать. Я постучался, распахнул дверь и отступил, жестом приглашая Евгения войти первым. Тот, вопреки моим тайным надеждам, вошел – пусть как картина, боком, но не застрял, стиснутый косяками, и даже не запутался в занавеске, разделяющей двенадцатиметровую комнату на "прихожую" и "гостиную", она же "спальня".
Маришка была одна. Нас в два раза больше. Вопиющее несоответствие бросалось в глаза.
– О, вы уже? Классно! – приветствовала она нас. – Чем займемся?
– Может, погуляем? – выпалил я, остро ощущая давящую тесноту помещения.
Затылком я почувствовал неодобрительный взгляд супербизона. "Мудрый человек – не тот, кто никогда не ошибается, а тот, кто вовремя исправляет свои ошибки, – читалось в нем, но как-то не бегло, по складам. – Может, один погуляешь? Быстрым шагом…"
Всю дорогу к смотровой мы шли практически молча. Евгений держался справа и чуть позади Маришки, а я – чуть позади и слева. Взять ее под руку или, допустим, за руку не решались оба. Евгений, должно быть, опасался ненароком оторвать. Я просто не решался, без особых мотивов. Вместо этого я зажимал в кулаке короткий стебелек одуванчика, так что наружу торчал только желтый непричесанный хохолок.
– Евгений, а вот скажи… – нарушил я тягостное молчание, – что важнее для атлета…
Это слово я нарочно произнес невнятно, чтобы спровоцировать недоуменное:
– Котлета?