Я оглянулся. По коридору шел мой отец с Евгением Сироткиным. Казалось, он помолодел. Глаза его блестели. Он улыбался. До меня донеслись его слова:
- Отличный аппарат, Евгений. Я получил большое удовольствие, совершив это путешествие.
Через неделю я с разрешения своего строгого отца перешел из лаборатории машинного перевода в лабораторию, которую возглавлял Евгений Сироткин. Теперь я мог в любое время соединить себя с Кумби, но я не делал этого. Пока не решался повторить рискованный опыт.
14
Вот уже два дня как мы с Колей Вечиным здесь, где прошло наше детство.
Лесное Эхо не изменилось. Изменились мы. В школе тот же самый директор, который не любил Алика. Мы спросили его:
- Где ваш знаменитый лирик? Нельзя ли послушать его стихи?
- Нельзя, - сказал нам директор строго и нравоучительно, словно мы были еще школьниками.
- Почему нельзя?
- Потому что педагогический совет нашел это безнравственным.
- Что? Поэзию?
Директор покраснел от гнева, но сдержался.
- Не поэзию. А профанацию поэзии. Ваш искусственный соловей был выброшен вместе с хламом.
- Я расскажу об этом своему отцу, - сказал я. - Едва ли он будет доволен тем, что вы выбросили подарок института, который он возглавляет. Мой отец не очень высокого мнения о…
- Для меня принцип дороже мнения вашего отца. А выбросив искусственного соловья, я поступил согласно своим принципам.
Мне не хотелось терять время и спорить с директором школы. Не легкий он был человек, хотя и жил в Лесном Эхе, в краю быстрых рек, тихих озер и лесных троп.
- Пойдем, Коля, - сказал я.
Но Колю так быстро не уведешь. Коля разгорячился.
- Тоже мне принципы - смотреть не вперед, а назад, - сказал он.
Наконец мне удалось увести Колю от обиженного директора.
- Меня не это огорчает, - говорит мне Коля, - пусть он остается при своем мнении, этот заскорузлый антропоцентрист. Меня огорчает, что падает авторитет нашего института. Разве он бы посмел в прежние годы так говорить о твоем отце?!
- Не посмел бы.
- А почему все это? Потому что мы не можем расшифровать уазскую кванттелеграмму.
- Ну, довольно об этом, - говорю я. - Ты сейчас куда?
- Тут к одним знакомым. А ты?
Я промолчал, хотя и мог бы сказать, что иду в лес посмотреть любимые места. Но дело в том, что я шел не только для того, чтобы посмотреть знакомые места. Петляя среди сосен, елей, лиственниц и сибирских кедров, тропа вела меня к поляне, где обыкновенно гуляла Таня. Я не встречался с ней с тех пор, гик кончил школу и покинул Лесное Эхо. Правда, после того я видел ее много раз, доставая из кармана подаренную мне пластинку с ее возникающим изображением. Я видел ее смеющееся лицо, живое и ускользающее, мимолетное, как секунда. Да, оно было как остановленное мгновение, вырванное из потока жизни. Всякий раз, когда я вынимал пластинку, я чувствовал, что все скользит и несется мимо меня и что Танино изображение играет со мной в жмурки, как любила играть Таня.
Я шел по тропе и, когда дошел до поляны, крикнул:
- Та-а-ня!
Откликнулось эхо.
Минуту спустя я не услышал, а скорей угадал чьи-то шаги.
- Это ты, Буонарроти?
Насмешливый голос Тани, а затем и ее смеющееся лицо - на этот раз не на мерцающей пластинке, а да самом деле.
Она стояла всего в двух шагах от меня.
- Ты изменился, Микеланджело. А я?
Я взглянул на ее лицо и фигуру, ища изменений. Но она была та же, словно прошел всего день, а не два года со дня нашей последней встречи.
- Да, ты осталась прежней. И даже платье то же самое на тебе. Ты, как дриада, живешь среди этих деревьев.
- Да, я живу среди деревьев. Я дочь лесничего. Я родилась здесь, в этом лесу. Прежде чем поселиться здесь, мой отец прожил несколько лет на Марсе. Ему снились земные леса, сосновые и еловые ветви. Он скучал по Земле, но больше всего по ее лесам. И когда он вернулся на Землю, он поселился здесь вместе с моей матерью, родившейся на космическом корабле, выросшей на одной из больших станций солнечной системы и впервые увидевшей Землю и земные леса, когда ей исполнилось тридцать лет. Ее все называли здесь марсианкой. И она не любила леса, но жила здесь ради отца. Она боялась заблудиться в лесной чаще, а потом умерла, тоскуя по Марсу. Я осталась одна с отцом и братом. Отец мой встает всегда в одно и то же время - в четыре часа утра - и спешит в лес. Он любит рассказывать мне, как, живя на Марсе, он вспоминал земные деревья и реки. Но вот деревья и реки возле него, и все равно он по ним тоскует.
- А ты? - спросил я.
- Я? Я похожа на отца и на мать. Я люблю леса, но тоскую по Марсу, где никогда не бывала. А ты бывал?
- На Марсе? Нет.
- А на Венере?
Я замялся и ответил неуверенно и не сразу:
- На Венере, кажется, бывал.
- Кажется… Как ты сказал?
Она рассмеялась.
- Кому кажется? Тебе? Или должно казаться мне?
- Я бывал и не бывал.
Когда я сказал эту глупую фразу, я имел в виду Кумби, или, точнее, то состояние, в котором я тогда пребывал.
Таня смотрела на меня с таким выражением лица, словно догадалась о существовании Кумби.
- Так ты все-таки бывал или не бывал на Венере?
- Не бывал, - сказал я сердито. - Я оговорился.
- Допустим.
Затем ей, видно, стало жалко меня. Она улыбнулась.
- А помнишь Алика и его стихи? - спросила она меня.
- Директор сказал нам, что его уже нет.
- Там, в школе, его нет. Он у нас. Я нашла его и принесла к себе. Отец мой очень удивился, когда он начал читать стихи. "Вещь, - сказал он мне, - и грустит. Странно". А я говорю отцу: "Талант может заставить грустить даже вещь". И теперь Алик живет у нас в лесу.
- Живет? Ты не оговорилась?
- Ты прав. Большей частью не живет, а пребывает, как все вещи. Но временами оживает, когда читает стихи. Он сочинил стихотворение о Марсе, претворив в слова мою мечту. А отец мой не может слышать о Марсе. Он говорит; "Там нет ни одного дерева, ни одного листа, ни одной травинки. Там пустота, населенная людьми, и там страшно душно". А здесь? Здесь много воздуха. Дыши, Микеланджело, дыши. Вбирай в легкие наш лесной воздух. Ты надолго приехал?
- Дня на два, на три.
- А зачем?
- Повидаться с тобой. Я все время думаю о тебе. Но наш институт далеко от твоих лесов. И вот теперь мне, наконец, удалось выбраться и прилететь.
- Значит, ты все-таки вспомнил обо мне?
- Вспомнил? Не то слово. Я все время думал о тебе. И когда оставался один, всегда смотрел на твое убегающее изображение. А ты еще спрашиваешь, вспоминал ли я?
- Я думаю, что вспоминал не ты, а искусственное вспоминающее устройство. Мне брат рассказывал, что в вашем институте ученые и инженеры работают над заменой естественной памяти машинной. Правда ли это?
- Правда. Через несколько лет они сделают ее.
- И, значит, через несколько лет вспоминать эти леса и меня будешь не ты?
- А кто же?
- Машина, которой ты поручишь это.
- Я никогда не поручу это машине! Никогда!
- А что же ты поручишь ей?
- Я ей поручу вспоминать все, что мне хотелось бы забыть.
- Машина обидится на тебя. Ведь ее создают для того, чтобы она могла остановить время.
- Но тебя ей не остановить. Ты всегда скользишь мимо меня даже в моих воспоминаниях. И вот сейчас я боюсь, что ты скажешь…
- Что я скажу?
- Что говорила всегда, встречаясь со мной: "Ну, пока! Мне надо идти!"
- Мне действительно надо идти, Микеланджело. Меня ждет отец. Я должна накрыть на стол… Мой отец не пользуется услугами роботов.
- Почему?
- Потому что они напоминают ему о его жизни на Марсе. Там все делали роботы. Без роботов там люди не смогли бы жить. А в лесу они не нужны.
- Но вы же взяли к себе Алика. А ведь он тоже робот.
- Он не робот, а поэт. Он лирик.
- И все-таки он робот. Он искусственное существо.
- Но стихи его безыскусственны. Они как звони плеск воды в ручье, как свист лесной птицы. Почему это, Мика?
- Почему? Это надо спросить у моего отца. Он всю жизнь спорил со своими противниками и уверял их, что создаст искусственного лирика. И вот он создал его. И это почти чудо.
- Ты прав. Он наделен глубоким чувством. И сейчас он вместе со мной тоскует по Марсу. Мне хочется улететь из этих лесов. Но я не хочу покинуть отца. А он не может жить без этих деревьев и этих троп.
Я слушал Таню и вбирал в себя каждое мгновение, словно хотел остановить время. Но наступила минута, когда она сказала мне: "Прощай".
- Прощай, Микеланджело, - сказала она и скрылась среди деревьев.
- Прощай! - повторило лесное эхо.