Я положил в рот сразу две таблетки стимулятора, немного подождал, пока они начнут действовать, потом достал из аптечки инъектор и, расстегнув защитную форму, приложил его к плечу Гребнева. Минут пять, наверное, ничего не происходило, но, когда мне стало уже по-настоящему страшно, он вдруг открыл глаза и попытался встать. Тело всё ещё не слушалось его, и он только ещё больше съехал вниз. Тогда он повернул голову в мою сторону, отыскал меня глазами и попытался сказать что-то. Я нагнулся ниже, но не смог разобрать ни слова. Губы его шевелились почти беззвучно, и он, наконец, оставил свои попытки и долго - минут пять - сидел не шевелясь, закусив нижнюю губу и шумно, со стоном выдыхая воздух. Потом приоткрыл рот, вздохнул и сказал сиплым голосом:
- Значит, струсил, инспектор. Бежать решил.
Я, наверное, изменился в лице, потому что он вдруг дёрнулся в сторону и приподнял руку, как бы ожидая удара. И я понял тогда, что действительно чуть не ударил его снова. Впервые в жизни я применил сегодня обездвиживающий приём против живого человека, не манекена, и вот, оказывается, готов был снова ударить его. Достаточно начать, достаточно хоть раз совершить что-то, противное прежде твоей человеческой природе, чтобы повторить это потом во второй, в третий раз оказалось совсем нетрудно. Достаточно только начать…
- Думай что угодно, - сказал я через силу, не глядя на него. - Это теперь ничего не изменит.
Солнце - уже оранжевое - опустилось к самому горизонту. Кончался мой четвёртый день на Кабенге - самый тяжёлый день в моей жизни. И я вдруг понял, что как бы ни сложилась в дальнейшем моя жизнь, она уже никогда не будет такой, как прежде. Сегодняшний день положил границу всему, что было раньше, и то, что я продолжал существовать, не означало, что я его пережил. Потому что за этот день я стал совершенно другим человеком, и как бы я ни пытался, поступки мои, совершённые за этот день, никогда нельзя будет оправдать с позиций того человека, каким я был ещё накануне. Предательству нет и не может быть оправдания, и наивно думать, что я хоть когда-нибудь сумею найти оправдания для себя самого, если не способен оправдаться даже перед этим мальчишкой. Чтобы стать предателем, достаточно предать один раз, и я вдруг поймал себя на чудовищной мысли, что мне лучше было бы остаться одному, чтобы не пришлось ни перед кем оправдываться. И эта мысль, само её зарождение, сама её возможность - я прекрасно понимал это - была самой страшной расплатой за предательство. Теперь каждый человек, пусть даже и не знает он ничего о том, что мне пришлось совершить, самим своим присутствием будет напоминать мне о том, что я сделал. И не было оправдания в том, что не сделать этого тоже означало совершить предательство.
Мы, оказываемся, живём в жестокое время.
Гребнев, сидевший до сих пор неподвижно, зашевелился. Краем глаза я видел, как он расстегнул фиксатор и, приподнявшись, уселся в нормальное положение. На меня он не смотрел. Я не знал, что он собирается делать, да и не хотел знать. Я впал в какое-то забытьё, заснул с открытыми глазами, и, быть может, мне лишь снилось всё это. Во всяком случае, я не помнил, как и когда скрылось за горизонтом солнце, мне казалось, что оно всё так же неподвижно висит над торчащими из вершины недалёкого холма острыми скалами и светит мне в левый глаз. И я удивился, когда вдруг увидел, что кругом совершенно темно, а на небе над нами горят яркие звёзды.
Гребнев, разбудивший меня, стоял совсем рядом. Света в кабине почти не было - лишь отсветы от немногих горящих на пульте индикаторов - и я видел только его тёмный силуэт на фоне звёздного неба. Он о чём-то спрашивал, но смысл его слов до меня дошёл не сразу, да и самих слов я поначалу совершенно не слышал. Наконец, голос его прорвал моё забытьё:
- …слышите меня? Инспектор, вы слышите меня? Инспектор…
Он говорил слишком громко, слова его гулко отдавались в голове, и я хотел прокричать ему, чтобы он замолчал сейчас же - но крика не получилось. И я лишь просипел громким шёпотом:
- Замолчи…
Он услышал. Стало тихо. Я полностью пришёл в себя.
Я потянулся к пульту, включил освещение кабины. Налил себе воды, выпил. Сразу стало легче. Он всё так же молча стоял рядом, нависая надо мной всем своим двухметровым ростом.
- Что ты хотел? - спросил я его.
- Надо ехать, инспектор.
- Куда?
- Назад, на биостанцию. Поймите, нельзя бросать их вот так. Вы же сами потом не простите себе этого.
Удивительно, он, оказывается, ещё думал о моей душе.
- Ты садись, - сказал я ему, и он послушно сел на своё место. Он прочитал мою карточку, где было сказано всё - и то, что мне обязаны оказывать содействие все без исключения, и то, что характер моего задания мог потребовать чрезвычайных действий, и то, что я должен был любой - любой, там подчёркивалось это - ценой уцелеть и донести полученную информацию до Академии, и то даже, что в случае необходимости я мог сместить и заменить любого из сотрудников на Кабенге, вплоть до начальника базы, что я мог располагать на планете абсолютной властью - и он ничего не понял.
Мой документ ни в чём не убедил его просто потому, что он оправдывал поступки, которые в его глазах были недостойны человека. И я вдруг поймал себя на мысли, что завидую ему. Потому что в нём не было и не могло быть той ущербности, что позволила мне пережить этот день. Потому что он никогда не смог бы работать у Зигмунда.
Он не понял бы меня, даже если бы я смог рассказать ему всё.
- Мы не можем вернуться, - сказал я ему. - Я обязан выполнить задание. И потом, мы всё равно ничем не в силах им помочь. Поверь, если я вернусь, там станет значительно опаснее. Потому что целят в меня.
- Это вы интересно говорите, - сказал он, не глядя в мою сторону. - Этим можно что угодно оправдать. Цель оправдывает средства, так получается? Но почему же тогда мы-то живы? - я ничего ему не ответил, и он продолжил: - Я же всё видел - зачем вы лишили их связи в такое время? Зачем? Вы что, не могли спасти себя без этого? Вам что, нужно было, чтобы вместо вас погибали другие?
- Без этого они стали бы нас искать. Несмотря ни на что, они стали бы нас искать. Ты же знаешь, что так бы оно и было. Теперь они считают нас погибшими - а значит, у них больше шансов на спасение.
- Считают погибшими? Вы уверены в этом? - он нагнулся к пульту, попытался что-то сделать с сенсорной панелью, потом резко обернулся ко мне. - Верните мне управление! - заорал он вдруг так, что даже уши заложило, потом вскочил, замахнулся на меня кулаком и снова закричал, - Верните мне управление!
Я даже не пошевелился. Сидел и спокойно смотрел на него. И молчал. Не потому, что знал заранее, что он не сможет ударить. Потому, что мне было безразлично. И он вдруг как-то обмяк, опустил руку и рухнул в кресло, закрыв лицо руками.
Потом, через несколько минут, он поднял голову и спросил меня - не своим, каким-то совершенно потерянным голосом:
- Почему вы можете ударить, а я - нет? Почему?
Я ничего не ответил. Я ничего не хотел отвечать. Я вообще ничего не хотел.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем он снова заговорил. Наверное, я опять забылся, и опять к действительности меня вернули его слова. На этот раз он не обращался ко мне, он говорил как бы сам с собой, едко, желчно, и лицо его - я хорошо видел это - было искажено какой-то презрительной гримасой.
- Академия называется, - говорил он. - Высшая инстанция. Теперь мне понятно, почему всё к чертям катится. Почему кругом, куда ни глянь, невесть что творится, а по документам всё гладко. Академия… Чего уж тут ждать, если вы так вот в своей Академии работаете. Тогда всё понятно, - он повернулся в мою сторону и заговорил уже, глядя мне прямо в глаза. - Хорошее задание - любой ценой спасти свою шкуру. Уцелеть, когда катастрофа надвигается, когда сами же вы в этом во всём виноваты. Пусть другие за всё платят, так?
- Думай что хочешь, - спорить с ним мне не хотелось.
- Ну нет, не надейтесь. Я не думать буду, я буду говорить. И вы мне так просто, как Панкерту, рот не заткнёте.
- Причём здесь Панкерт? - впервые удивился я. Откуда он знает Панкерта? Как он мог связать имя Панкерта с моим заданием? - Кто затыкал ему рот?
- Да вы же и затыкали. Вам же ведь это нужно было, чтобы он сидел себе тут тихо и не лез не в свои дела. Вы же всегда так устраиваете, чтобы такие, как он, вечно в виноватых ходили, чтобы и слова сказать не смели, чтобы сидели себе тихо и радовались, если их не трогают и работать им не мешают. Думаете, если его успокоили, так и меня успокоить сумеете? Ну не надейтесь!
- Слушай, ты, сопляк, - сказал я совершенно спокойно. Просто потому, наверное, что внутри у меня всё кипело, и я боялся, что стоит мне хоть повысить голос, и я могу сорваться. Ведь нельзя же без конца бить и бить человека по больному, даже если человек этот дошёл уже до того, что сам себя стал презирать. - Заткнись и слушай меня. Никто, слышишь ты, никто твоему Панкерту рта не затыкал. Оставь эту дурь при себе, чтобы я больше не слышал об этом. Потому хотя бы, что я здесь сейчас разговариваю с тобой, что мне пришлось сегодня сделать всё это только из-за того, что я занят расследованием доклада, который твой Панкерт передал к нам в Академию. Понимаешь ты это?! - всё-таки не выдержал и сорвался на крик я.
- Что? - спросил он тихим, совершенно изменившимся голосом, голосом бесконечно удивлённого человека. - Какого доклада? Когда он мог вам его передать?
- Около двух месяцев назад.
Он смотрел на меня широко открытыми глазами и молчал. Так, будто ждал от меня ещё какого-то ответа. Потом сказал:
- Этого не может быть.
- Почему?
- Потому что три с половиной месяца назад он погиб. Здесь. На моих глазах.