* * *
Теперь я знаю, что уже тогда решение было совсем рядом. Того, что я успел узнать, было вполне достаточно, чтобы понять, что же происходит на Кабенге. Временами мне кажется, что сумей я остановиться, сумей отбросить мысли о необходимости как можно больше успеть увидеть за отпущенные мне шесть суток, необходимости не упустить ничего существенного, сумей я задуматься над происходящим - и я бы всё понял. И, быть может, сумел бы хоть что-то предотвратить.
Но это, конечно, только кажется.
Озарение не возникает на пустом месте. Оно подспудно готовится всей предшествующей жизнью, всем тем неявным обобщением поступающей в мозг информации, которое незаметно для нас самих идёт с момента нашего рождения. И на него не влияет простая доступность информации - иначе все могли бы стать гениями, просто подключив своё сознание к единой информационной системе вместо индивидуальных мнемоблоков. Но информация для нас имеет смысл лишь тогда, когда её можно охватить сознанием, а сознание всегда остаётся ограниченным. И для того, чтобы пришло озарение, чтобы какое-то случайное наблюдение, обронённое кем-то слово, сопоставление казалось бы никак не связанных фактов и событий вдруг воплотилось в чёткую схему, по-новому объясняющую окружающую действительность, необходимо, чтобы каркас этой схемы уже существовал в нашем подсознании. Чтобы схема заработала, все её элементы должны быть расставлены по местам. И потому наивно было бы ждать озарения тогда, на Каланде - то, что я успел к тому моменту узнать о Нашествии, воспринимается как Нашествие сегодня. А тогда - тогда это новое знание ещё не вызывало во мне никакого отклика. Возможно, будь я историком, я быстрее нашёл бы разгадку. Но я, наверное, вовсе не нашёл бы её за отпущенный мне - и Зигмундом, и самим Каландом - срок, если бы ни Джильберта. Пусть неявно и неосознанно, но в конечном счёте опыт, полученный там, позволил мне понять происходящее на Кабенге.
И ещё, наверное, опыт, за который меджды заплатили самим существованием своей цивилизации. Мы были предупреждены, и мы не прошли мимо этого опыта.
Людей по-разному задевает то, что происходит вокруг них. Есть счастливцы, которые способны пройти, не заметив, мимо чужой беды, и глупо и смешно было бы винить их за это - такими их создали природа и окружение. И в их существовании есть определённый смысл, ибо они - гарантия жизнеспособности всего вида, они способны уцелеть там, где люди более чувствительные обречены на гибель. Уцелеть и дать начало новым поколениям, как не раз бывало в человеческой истории. Но в этих новых поколениях неизбежно рождаются те, кто более открыт и незащищен от своего окружения, кто самой природой обречён на несчастную судьбу, кто ценой своего личного счастья и благополучия, независимо от своей воли способен предупредить вид о грозящей ему опасности. Я уже давно понял, что Зигмунд отбирал себе в сотрудники только таких. Таких же несчастных, как и он сам. Таких же обиженных судьбой.
Появлялись и другие. Но они быстро уходили - уходили сами по себе, потому что им нечего было делать в нашем отделе. Потому что они не чувствовали. Потому что существует лишь одно чувство, способное предупредить об опасности - боль. И не всякому дано её испытывать. И не всякий захочет этого.
Я попал к Зигмунду, потому что мне стало больно, когда я ознакомился с третьей категорией данных о Нашествии. И вместе с этой болью пришёл страх. И боль, и страх - чувства глубоко личные, они касаются лишь самого человека - но неизбежно переносятся на весь мир, который ты в себе вмещаешь. Какое-то время, наверное, около года, я не мог понять, что же со мной происходит, а когда понял, поздно было что-то менять. Да и незачем. Мы жили тогда с Хэйге в прекрасном коттедже на берегу озера Тана, и какое-то время мне казалось, что мой дом остаётся неприступным убежищем, где можно отдохнуть душой от мира ужасов, в который вводил меня Зигмунд. Но так казалось мне одному. Пришёл день, когда Хэйге сказала: "Ущербный ты какой-то, Лёша". И ушла. А я не стал её возвращать. Потому что она была права. Все мы, работающие с Зигмундом, ущербные, и он сам прежде всего. "Во многом знании много печали".
Хотя печаль эта шла от незнания, которое было для нас очевидным. И которое грозило непоправимыми последствиями.
Когда становишься таким, каким стал Зигмунд, поневоле меняется само отношение к людям. И я не в обиде на него за то, что он рассматривал всех нас в качестве неких инструментов для достижения своих целей - у него просто не было иного выхода. Но мы не были готовыми, отлаженными и настроенными инструментами, нас надо было создавать - и он блестяще справлялся с этой задачей. Год на Престе, три года на Скорпионе, полёт к Т-ОРШ, умело и вовремя поданная сверхсекретная информация - всё это многому меня научило. Зигмунд сумел заполнить во мне брешь, пробитую третьей категорией данных о Нашествии. Но он, конечно, не сделал меня снова нормальным человеком. Для нашего дела это совсем не нужно. Я стал таким же, как он сам. И точно так же готов был использовать других для достижения своей цели. Использовать всех, с кем сталкивался. Графа, Катю, ребят, с которыми ехал на Каланд-1. Мне нужна была информация - любой ценой.
Мы встретились с ними вновь часа через два, когда стало уже темнеть, в холле гостевого блока. Пока они разгружали вездеход, пока Берта устраивала Криса с переносным медблоком в одной из спальных секций, я успел написать и отправить на базу шифрованный отчёт для Зигмунда, договориться с начальником Каланда-1 Хироти о завтрашнем спуске к онгерритам и перекусить. Каланд-1, через который велись все контакты с онгерритами и, прежде всего, с самим Великим Каландом, был очень мал. После станции Галлау, построенной с размахом, почти достойным самой базы, в полутора сотнях километрах к югу, Каланд-1 поразил меня своей теснотой и переполненностью. Известное дело - нельзя почувствовать, что есть что, не побывав на месте, и только здесь я в полной мере ощутил контраст между условиями на Галлау и на Каланде, хотя разница между ними - в сравнении с их относительным значением в работах по контакту - бросалась в глаза уже при изучении материалов.
Я, конечно, не думал, что это как-то может быть связано с Нашествием.
В холл размером два на два с половиной метра дизайнеры - наверное, кто-то из местных - сумели каким-то образом втиснуть довольно удобные диваны, портативную кухню, складные столики на каждого из обитателей секции - всего шесть штук - пару проекторов и аппаратуру связи. Стены были расписаны красно-зелёным орнаментом, что после монотонности окружающего пейзажа было даже приятно. Доступ к спальным боксам, встроенным вдоль длинных стен, был удобен и прост, и не приходилось, как на иных станциях, просить кого-то из сидящих подвинуться, чтобы вылезти с нижнего яруса, или же валиться кому-то на голову, выбираясь с верхнего. На станции было шесть таких блоков, расположенных по сторонам от центральной секции, ещё один блок-лаборатория и два складских. Где-нибудь на орбите или же на поверхности безжизненной, лишённой атмосферы планеты, освоение которой только началось, такая станция была бы вполне уместна. Но здесь, после базы, после Галлау теснота и скученность поначалу шокировали.
- Насколько я понял, инспектор, - сказал Валент, садясь напротив меня. - Вы желаете задать нам некоторые вопросы.
Я отключился от информационного канала станции - всё равно ничего важного раскопать мне пока не удалось - проверил, заблокирован ли вход, потом сказал:
- Да. Во-первых, меня интересует, почему онгерриты стали нападать на людей?
- Нас это тоже интересует, инспектор. - Валент вдруг засмеялся, и Берта подхватила его смех, Рашид, севший рядом со мной, лишь слегка - одними губами - улыбнулся.
- Ну хорошо, - сказал я, подождав, пока они кончат смеяться. - Тогда расскажите, когда это началось.
- Вы же должны знать, инспектор, вы же изучали материалы по Кабенгу, - Валент пожал плечами. - Ещё во время третьей экспедиции, в 522-м году они начали атаковать нашу технику.
- Вы же понимаете, Валент, что спрашиваю я не об этом. Ведь после того, как был установлен контакт с Великим Каландом, нападения эти прекратились.
- Я бы так не сказал.
- Что вы имеете в виду?
- Я уже объяснял вам раньше. Я имею в виду, что, скорее всего, нападения перестали фиксироваться. У меня, правда, нет достаточной информации, но я разговаривал как-то раз в Академии с одним человеком - имени его я вам не назову - который был здесь во время четвёртой экспедиции. Так вот, он прекрасно помнит, как аж в 529-м им приходилось отбиваться от онгерритов где-то на Гаревом плато. А вы говорите - нападения прекратились.
- Кабенг велик…
- Вот именно, инспектор. Велик и почти не изучен. А мы пришли сюда, увидели - убедили себя, что увидели - непорядок и давай исправлять его первой же подвернувшейся под руку кувалдой.
- Так вы считаете, что проект воздействия - ошибка?
- Это особый разговор, инспектор. Я просто отвечал на ваш вопрос. Вы спросили - когда начались нападения онгерритов? Я ответил - с самого первого контакта. И они не прекращались.
- Допустим - хотя вы меня не убедили. Но даже если и так, за почти полтора столетия до самого недавнего времени никто из людей не погиб при нападениях онгерритов. Так?
- Возможно.
- А вот группа Коврова погибла. Значит, начался какой-то новый этап во взаимоотношениях людей и онгерритов. Так я спрашиваю - когда?
Он не отвечал. Опустил голову и рассматривал что-то у себя под ногами. Вместо него ответила Берта:
- Около полутора лет назад. С тех самых пор, как эти идиоты начали прорыв к Резервуару.
- Да нет, - подал голос Рашид. - Раньше. Ещё с Бергсона.
- С Бергсоном особая история. Не о нём сейчас разговор, - сказал Валент.