– Размеры нас не должны смущать. Почему не расчистить вот эти улицы? Надеюсь, ничего ценного наши специалисты там не обнаружат. Мне так кажется, – товарищ Сталин хитро улыбнулся, отчего разбежались к уголкам глаз обаятельные морщинки. Специалисты одобрительно зашумели.
Через три дня участь Храма была окончательно решена. Отцу Георгию объяснили, что в связи с подготовкой к ликвидации строения, необходимость в его охране отпадает.
Последнюю свою ночь сторож провел на посту, но вместо того, чтобы обойти Храм, проститься с ним, сидел, поджав ноги, на убогой лежанке и бубнил лишь одно: "…И пойдет брат на брата и сын на отца. Храмы Божии порушат до основания. И настанут тогда последние времена…"
Иногда он умолкал, словно споткнувшись и с окончательной ясностью понимал, что болен. Болен давно и тяжко. Что лишь на мгновение просветлел помутившийся разум и скоро вновь погрузиться во тьму. Загремят, загогочут тогда сатанинские полчища, идущие осаждать Храм.
"Смерти, только смерти прошу, о Господи…" – шептал он не отирая слез. Они катились и катились, искрясь в бороденке, словно каменья в окладе.
Гость возник в дверях неслышно. Николай Игнатьевич – служащий. Узнать можно, хоть и сильно изменило его короткое время. Осанистей стал, матерей. Плащ солидный и шляпа, конечно же, прячут человека, но глаза утаить нельзя. А было в тех глазах одно сразу же подмеченное отцом Георгием отличие.
После мартовского визита появлялся в сторожке этот человек не один раз. И с сахаром и с водкой. Разным бывал: то весел и шумен, то тих и понур. Но всегда одно таилось на донышке его пристальных птичьих, близко к переносью посаженных глаз: тревога. Казалось отцу Георгию, что ищет у него гость что–то важное для себя, утерянное. Ждет ответа на терзающий и непонятный вопрос. Теперь появилось в глубоких глазах лихое отчаяние: понял уже Жостов и вопрос свой страшный и ответ на него знал.
– Что скажешь, Георгий Николаевич? Здороваться, значит, со мной не хочешь, – сняв шляпу гость сел, не дожидаясь приглашения от глядевшего в стену попа.
– Не стану тебе, нехристь, здоровия желать. Не заслужил.
– Ну и не надо, раз так. Скажи, правда ли, что когда здесь монастырь сносили, чтобы Храм строить, игуменья тамошняя место это прокляла? Ведь так оно и вышло…
– Трудности были, не беды. Сорок лет всем миром строили, великими молитвами по всей Руси. Но ведь подняли же! Стоять такому Храму вечно.
– Э-эх! Не научно мыслишь, любезный. Все в материальном мире тленно. А громадина твоя белокаменная хоть во славу Российскую, хоть во блажь царскую возведенная – явление материального мира. А следовательно смертна.
– Врешь! Прежде Дом твой рухнет. – Отец Георгий встал, борясь с головокружением и гордо поднял голову. Но не устоял, закрыв глаза опустился на топчан, проговорил: – Сексот ты или кто, а понял сразу, что не боюсь я тебя. И тех, кто с тобой – не боюсь. Я Храм защищаю, а он – меня. И Дом твой и тебя, заблудшего, тоже. Вы от Бога отреклись, а он вас потерянных спасти старается. Потому что Спаситель. Каждому соломинку протягивает – не губи, мол, себя, одумайся! – Поп закашлялся, на щеках выступили багровые пятна, задрожал подбородок, заблестела у губ слюна.
– Да ты, Георгий Николаевич, болен, – вздохнул гость, отводя в сторону свой странный взгляд. – Вот что – собирайся. За тобой я пришел.
– Собрался уже, весь тут. Только не тебя ждал.
– Успеется еще с жизнью проститься, – гость пошарил глазами вокруг, стянул с топчана полосатое ветхое одеяло, расстелил на полу. Положил в него молитвенник, Евангелие, глиняную кружку. – Не большого ты имущества человек. Вставай, машина ждет. Поедем в больницу. В хорошую, я все устроил. Тебе грудь лечить надо. Завтра за тобой другие люди придут. Могут увезти совсем в другое место, – Николай Игнатьевич стянул уголки пледа и поднял узелок. – Пойми ты, страж…
– Погоди, – поп хитро прищурился. – Ты ведь врал мне. Дом–то твой оказался не народный, а для правительства. Хозяйский, стало быть. Совсем другой смысл вышел. Зря я, выходит, уповал на душу народную.
– В моем государстве народ и есть хозяин, – отчеканил гость грозно и мрачно. – Кто этого не хочет понять, у того нет будущего. – Он склонил над сгорбившимся Георгием бритую голову и вгляделся в маленькое сморщенное лицо: – А ведь мы с тобой, Георгий Николаевич, ровесники. И родились, будешь смеяться, в один день. Я бумаги твои видел. Может от этого и кручусь здесь, присматриваюсь…
– Вроде как в зеркало? – ощерился поп, став похожим на затравленного хорька.
– Вроде… – процедил человек в плаще и отвернулся. Надел шляпу, вздохнул: – Выходи, ждут.
Даже по спине было видно, что стиснул он сильные челюсти и большую бурю в себе удерживает.
Вышел и саданул ногой большого, неприятно скалящегося пса. Захрюкав, сраженный очередной неудачей Гнус, спрятался в волхонковской подворотне. Нашептали ему сегодня товарищи скверные новости. Будто бы явился в Москву шеф тайной разведки смежного ведомства, прикидываясь шутником и беззаботным гаером. То иностранного шпиона изображает, то представления в Варьете устраивает. А с ним свита – мерзейшая из мерзейших. И ведь всем ясно, что не на прогулку явился сюда мессир Воланд, а что бы за работой Армейского десанта Гнусов проследить и перед высшим начальством скомпрометировать. Предупредили Мелкого беса вышестоящие коллеги, что грядет время чисток и серьезных разборок с нерадивыми сотрудниками. А значит, настала пора решительного сражения с Жостовым – терять нечего, либо пан, либо пропал. Скорчился Гнус в подворотне, зыркая красными глазами на спешивших мимо прохожих, да повизгивая от ненависти к котам, за которыми нельзя было даже погнаться и разорвать в клочья.
Глава 6
Симпатичный городок Андреаполь! Если не смотреть на двухэтажную стекляшку универмага и кое–какие вывески, можно предположить, что два столетия прошли стороной. Правда, вросли в землю, скособочились, погнили домики с резными ставнями, на латаных крышах появились антенны и протянулись от столба к столбу провода. Но рябины, кривые улочки с лужами во всю ширь и непременной черно–пегой свиньей в самом болотище, с шумными, голенастыми гусями – все те же.
Середина ноября. Уже падал и таял мокрый снег, неделю заливали холодные тоскливо–беспрерывные дожди и вдруг – солнце! Поверилось в чудо вот начнется сразу весна, миновав долгую, смертельно–скучную, понапрасну заедающую и без того короткую человеческую жизнь зиму. Хмельное веселье согрело душу. Ну до чего же славный, приветливый городишко! Чудесный базар! Какие милые хозяюшки топчутся за банками квашеных огурцов, горками репы и свеклы, разложенными на черных дощатых прилавках! Хохотушки, стряпухи, калядухи–затейницы. Что за роскошь – черные кудри, смуглые лица, полные золота улыбки и руки, протягивающие ящички, где на черной ткани выложены увесистые "золотые" перстни, сережки, кулоны. Местный бизнес артели, производящей ювелирные изделия в стиле "цыганский барон" процветает в очевидном отсутствии спроса. Человек десять живописных горьковских типов часами сидят у ворот рынка, встречая каждого приезжего гвалтом и толкучкой с выставленными перед собой витринками.
Бог знает, каким нюхом определяют они заезжего гостя даже в таком неинтересном субъекте, как бродяга зековского вида. Прямо за городскими огородами тянутся заборы с колючей проволокой. Оттуда наезжают и начальство с семьями, и обслуга, а бывает – "выпускники". На бородаче, явившемся к рынку, куртка старая, замызганная, кирзачи в грязище – явно не из автомобиля вышел, но и на "выпускника" не похож – борода и волосы не для лагерной вши рощены.
– Остынь, парень! – отстранил бородатый бросившегося наперерез с витриной мужских перстней смугляка. – По понедельникам я золото не закупаю. Понедельник сегодня, приятель, и число тринадцатое. А у меня серьезное приобретение! – Он достал из кармана бумагу с паспортом, аккуратно сложил все в пакет и перепрятал за пазуху.
Который месяц наведывался сюда Максим Горчаков по поводу оформления собственности на строение в деревне Козлищи и уходил не солоно хлебавши. И, наконец – удача! В кармане документ, на дворе солнце, а на заборе трепещет исполненное компьютерным способом объявление: "Продам срочно "Фолксваген", 7 дней из Германии, цвет – мокрый асфальт. И корову молочную черно–белой масти. Четвертым отелом. Плюс сено".
"И то и другое надо! Пожалуй, без сена", – с азартом новоявленного собственника подумал Максим, направляясь к базарному изобилию.
– Дяденька, купите собаку. Кавказская сторожевая. Паспорт есть, прививки, какие надо, – в живот Максима уперся рюкзачок цвета хаки. Его держал пацан лет девяти, а в нутре рюкзака копошилось нечто теплое, мягкое, атласно–черное.
– Сторожить у меня пока нечего, вот дело какое, – он шагнул в сторону, опасаясь заглядывать на щенков.
– Ну посмотрите хотя бы… – канючил парень, вытягивая из рюкзачка сонное, пузатое, вислоухое существо. Глаза у существа были черные, глянцевые, беспредельно доверчивые. – Кавказские сторожевые. У меня одна девочка и два мальчика. Отец медалист. Семьдесят сантиметров в холке.
Бормоча что–то извиняющееся и отворачиваясь, Максим торопливо зашагал прочь с неприятным ощущением, словно сделал гадость. Автобус здесь ходил по расписанию, оставалось больше часа на прогулку и размышления.