- Это что ли ты русская девушка? - спросил он, с презрением оглядывая тощие ноги певицы и ее белый атласный пиджак, под которым то ли была юбка, то ли не было. - Чего смотришь? На работу вышла, б….? Иди отсюда! Э, босоножку свою возьми, дура! - крикнул он ей вслед и ударом ноги подогнал босоножку к ней поближе. Она попрыгала, надевая ее, и дальше уже шла не хромая, но зато у нее сильно заболела рука в том месте выше локтя, где ее как щипцами сжимали бандиты, утаскивая в машину Локоть тоже болел. Еще что-то странное делалось с ее лицом, под глазом вспухало. "Ну вот погуляла", - подумала она.
На углу широкой улицы, выложенной брусчаткой, ее догнала женщина в джинсах и с рюкзачком на спине. "Вы очень похожи на Анну Вивальду… В таком виде по Москве ночью вам лучше одной не ходить", - заметила женщина на отличном английском. - Болит, да?" Она с улыбкой подняла руку и поднесла ее к вздувающемуся фингалу под глазом. "Надо лечить… Пойдемте ко мне, Теплый Олень снимет вам синяк в два счета!" Анна Вивальда посмотрела на веселую туристку с рюкзачком своими трагическими глазами и внезапно поняла, что ей можно верить. Ее новую подругу звали Маша, и она была сновидица, лекарь и волшебница.
5.
Новая знакомая Анны Вивальды жила в большом доме на главной улице Москвы. В окна ее уютной кухни с коричневыми облезлыми трубами был виден каменный всадник на коне. На трубах сидели большие картонные бабочки. В комнате висела картина, на которой медведь ловил лапами луну. Маша напоила Анну Вивальду зеленым чаем и извинилась, сказав, что сейчас наступает ночь и ей надо работать. Она работает по ночам, как и положено ведьме. О синяке беспокоиться не стоит - одна из подруг, которая тоже сейчас ожидалась в гости, убирает такие вещи за несколько минут. И тут же зазвонил дверной звонок, и ровно в полночь с веселыми шумными разговорами появились Машины гости. В большой комнате для них уже были разложены надутые маленьким автоматическим насосом резиновые матрасы.
Анне Вивальде впервые за долгое время не было тошно, грустно, печально, депрессивно, отвратно и одиноко. Хмель от выпитого днем бренди прошел. Кокаин выветрился. Вместо привычной в такой ситуации депрессии она испытывала необычное для нее чувство радости, словно она была маленькая девочка, а вокруг заботливая и дружелюбная семья - на самом деле у нее никогда не было мира в семье, отец и мать всегда ругались друг с другом, а она уходила от них петь песни в бар. Она послушно легла на надувной матрас под медведем, ловящим луну, и закрыла глаза. Маленькая женщина, едва заметно припадающая на левую ногу, накрыла ее синяк ладонью. Женщину звали Теплый Олень. Ее крошечная ладонь была горяча, как блинчик. Это был добрый и не опасный жар, и обжечься им было невозможно. Жар, истекавший из ладони, мягко протапливал ее поврежденную плоть и растворял синяк. Через несколько минут женщина сняла руку и сказала: "Ну все! Ваше лицо в порядке!" Анна Вивальда посмотрела на себя в зеркале в ванной и убедилась, что фингала удивительным образом больше нет. Он исчез в пять минут под воздействием той таинственной энергии, которой владела маленькая женщина. "Теплый Олень, спасибо!"
Квартира между тем наполнялась все новыми и новыми ночными гостями. Только женщины, ни одного мужчины. Их имена были Большая Лань, Всевозможный Китай, Красная Птица, Ловица Звезд, Синий Шафран. Они были оживлены и веселы, как бывают веселы люди в преддверии нового года или другого большого праздника. Одна из них, по имени Мелкая Вибрация, с завитыми в мелкие кудряшки волосами, ожидая, пока Анне Вивальде излечивают синяк, уселась в позе лотоса на табуретку и пила зеленый чай, держа пиалу в растопыренных пальцах правой руки; она сидела в позе лотоса на шаткой табуретке с таким видом, словно это естественная позиция и нормальное место для ее гибкого тела, прошедшего тренировку в непальском ашраме. Там ей приходилось молчать шесть месяцев подряд, и поэтому тут она говорила без перерыва. Наконец все они отправились в большую комнату и, смеясь и переговариваясь, стали укладываться на надувные матрасы под картиной с луной и медведем. Все они были сновидицы. Они, как объяснила Анне Вивальде хозяйка квартиры, путешествовали во снах под ее умелым руководством. На уточняющий вопрос певицы о своих занятиях хозяйка квартиры Маша отвечала с высоким и несколько неестественным смехом: "teaching, dreamwork and regression therapy".
Коллективные, или, как говорила Маша, оркестровые сновидения были сложнейшим видом искусства сна. Это не то что дрыхнуть в одиночку. В оркестровых сновидениях каждый сновидец спит в своей ментальной области и ведет свою сновидческую тему, но сложение этих тем образует полотно необычной красоты. Это целый мир со своими лугами, ручьями, полями и существами. Такая согласованность сна требует большой подготовительной работы и высокого мастерства, которое дается только многолетней тренировкой на кроватях, диванах, раскладушках, креслах и даже скамейках. Маша спросила, не хочет ли Анна Вивальда прилечь на диван и побаловаться каким-нибудь приятным маленьким сончиком, который она ей сейчас сварганит из собственных фантазий и сказок Гофмана, на что певица отвечала, что хочет, даже очень хочет, потому что ощущает счастье и покой в их обществе, но никак не может, потому что она вышла прогуляться на пятнадцать минут и дома - то бишь в отеле "Арарат Хайат" ее ждет друг, хомяк. Она вдруг подумала о любимом зверьке, как он там сидит один в темном огромном номере, дремлет в клетке и чувствует в самой глубине своего маленького толстого тельца нарастающую тревогу. Может быть, его даже бьет дрожь от того, что он беспокоится за нее. Маша сказала, что не отпустит Анну Вивальду одну в ночной город, полный банд и сумасшедших, и вызвала для нее розовое женское такси.
Глава шестая
1.
С утра до вечера Чебутыкина исследовали врачебные и научные комиссии, отдельные ученые, узкие специалисты по работе мозга, профессора с широким кругозором, звезды психологии и психиатрии, академики-теоретики и академики-практики и даже специалисты по космической медицине. Ему искололи пальцы, делая анализы крови, а круглосуточное снятие кардиограммы и ежечасные замеры давления превратились в рутину. Его просветили насквозь рентгеном и сделали ему томографию мозга. В результате наука с недоумением пришла к выводам, которые были ясны любому и без всяких научных наблюдений: Чебутыкин - живой!
У него все было в норме: гемоглобин, давление, пульс. Смерть не разрушила его тело, а восстановила. Чтобы избежать ошибок, некоторые исследования проводили дважды, трижды и четырежды. Например, Чебутыкин чуть ли не каждый день рассказывал психиатрам свою трудовую биографию - школа в Липицах, служба в армии в городке Волчегонске, водопроводчик в жеке, механик в гараже, шофер в совхозе - и рисовал карандашиком путь в замысловатом лабиринте. Окулисты так часто заставляли его говорить буквы из своей таблицы, что он выучил их наизусть. Тест Люшера вызывал у него зевоту. Психологи-экспериментаторы показывали ему карточки с геометрическими фигурами и зверями, а он должен был сразу же называть ассоциации - таким образом они надеялись проникнуть во внутренний мир умершего человека - но у них ничего не выходило, потому что у Чебутыкина не было ассоциаций. Он представлял из себя редкий тип человека без ассоциаций. Если ему показывали барашка, он говорил: "Баран!", если показывали корову, он говорил: "Корова!". На абстрактные фигуры он откликался: "Опять хренятина!".
Исследователям и врачам становилось труднее с каждым днем. Объект исследований, ценный как ничто в мире, откровенно саботировал их усилия. Чебутыкину до того надоели все эти дядьки и тетьки в белых халатах, что он начал им хамить. Лаборантке, пришедшей к нему со своим чемоданчиком, он сказал: "Хватит, попила уже моей рабочей кровушки!" - и не дал ей палец для анализа. С седым профессором-терапевтом шофер вступил в спор, причем утверждал, что "сволота врачебная из липицкого медпункта" его загнала в гроб. С тех пор он врачам не верит. Он отказывался вешать на себя датчики, а те, что были уже приклеены к его телу, содрал и в приступе злости кинул в толстое стекло, отгораживающее его от остального мира. Когда же его пытались увещевать, говоря о великой ценности Чебутыкина для науки, глаза его сужались, он злился и думал о чем-то своем.
О чем шофер думал, стало ясно однажды утром, когда он залепил тарелку с манной кашей в стену из белых панелей и заорал, что требует кислой капусты. Прибежавший диетолог пытался объяснить, что ему ни в коем случае нельзя есть кислую капусту, но шофер насупился, опустил голову и стоял на своем. С тех пор он как сорвался с цепи. Если ему предлагали лечь на кушетку и сделать кардиограмму, он требовал бутылку пива. Пива ему не давали, только сок, причем исключительно яблочный. Это была твердая позиция науки, зафиксированная в документе, который назывался "О принципах кормления умершего Чебутыкина" и был подписан президентом академии медицинских наук и тремя его заместителями. В результате ситуация обострялась день ото дня: Чебутыкин швырял тарелки с кашей в стекло, выливал сок на пол и пытался подговорить уборщиков со швабрами, которых на четверть часа впускали в его отсек для уборки свинюшника, чтобы они принесли ему четвертинку. Он не знал, что эти здоровые мужики в халатах со швабрами и ведрами были офицерами "Альфы".