Так, по крайней мере, казалось Ринарди и его дочери, никогда не видавшим в своих окрестностях такого оживления и многолюдства. Разумеется, и к ним посетители стали наведываться гораздо чаще; да к тому же "милая соседка" не давала им ни задумываться, ни засиживаться дома: она была из таких, что мертвых поставят на ноги, если живых от них поблизости не окажется. В ней столько было жизни, энергии, желания всех веселить и самой со всеми веселиться, что тишины и спокойствия возле нее быть не могло. Замок Рейхштейн до того всегда был полон гостями, что Майя уверяла его временную хозяйку, что все привидения, не только замковые, но изо всех окрестностей, наверное, материализовались, чтоб принимать участие в ее празднествах. Ей, никогда не видавшей таких многолюдных собраний, серьезно казалось подчас, что они не совсем естественны… Рауты Орнаевой ей часто напоминали пестрые сборища не от мира сего, - ее прежние видения, сокрывшиеся для нее, как видно, навсегда после того, как побывала она в приюте Белого братства. "Приютом мира" - называла его Майя, рассказывая о сне своем отцу и в дневнике своем, в который записала от слова до слова все, что произошло с ней в том очарованном месте, куда она стремилась всем бытием своим, каждую ночь надеясь, что будет призвана, и каждое утро просыпаясь опечаленная несбывшейся надеждой… Не только не бывала она более в семиоконной вещей башне или на мраморном холме Белых сестер, но проходили недели и месяцы, а она все еще не видала Кассиния и не слыхала его голоса.
Майя Ринарди, несмотря на все старания Софьи Павловны оживить и развлечь ее, первое время не поддавалась ее стараниям, хотя - странное дело! - она не тяготилась ни ими, ни обществом ее. Она не любила больших сборищ в Рейхштейне; но хозяйку его охотно посещала и еще более любила видеть ее у себя. Орнаева имела счастливое свойство всем нравиться, владела средствами на все вкусы; она к тому же усиленно заботилась о дружбе и доверии Майи; а Майе - увы! - изменяли, со всяким днем полнее, ее прежние способности ясновидения и даже прозорливости.
Этот упадок духовных сил дочери вскоре заметил и профессор, хотя Майя, по-прежнему старалась помогать ему и теперь часто даже принимала участие в практических опытах отца в его лаборатории, куда она прежде совсем не допускалась из-за страха ее живой, смелой деятельности. Теперь ее полудетская живость совсем исчезла. Ринарди не узнавал своей прежней, веселой, ни над чем не задумывавшейся помощницы, до того она стала спокойна и равнодушна ко всему.
Зима пролетала в вечных треволнениях, незнакомых доныне отцу и дочери. Среди постоянных отвлечений от дела, не видя к тому же в нем никакого успеха, профессор терял способность и желание заниматься исследованиями своих изобретений, остановившихся на точке замерзания. К тому же с ним в последнее время стало твориться что-то странное, совершенно небывалое: он положительно начал предпочитать общество Софьи Павловны своим научным занятиям.
Он уверял себя, что ее общество, ее разговор имеют для него научный интерес. Она столько знала, столько видела и так красноречиво рассказывала! Он невольно заслушивался. В особенности любил он слушать ее у себя в кабинете. По ее просьбе он с нею делился своими знаниями и показывал ей интересные опыты в области механики и химии. Ее особенно занимали проявления сил электричества. Она даже выказывала знания, необыкновенные для женщины, по этому предмету, и с увлечением беседовала об этом.
Судьба, будто бы сжалившись над потерей профессором участия дочери, послала ему новую собеседницу. Теперь очень часто Майя была у себя, наверху, училась, занималась музыкой или живописью, а отец ее "работал" в присутствии Орнаевой, в своих комнатах. Он, не шутя, был убежден, что работает и что его прелестная кузина ему не мешает, а помогает в научных его трудах. Он даже ей говорил, что присутствие ее его вдохновляет.
- Ну, что ж! - шутя, сказала она. - Я очень рада быть вашей нимфой Эгерией, если вы желаете стать Нумой Помпилием. Хватило бы только мудрости.
- У меня или у вас? - спросил профессор.
- Ну, разумеется, у меня! - расхохоталась Орнаева.
- У вас-то хватит! Недаром зовут вас Софией… Вам, конечно, известно, что значит ваше имя?
- Да, кажется, наука, знание?
- Вот именно. "Мудрость" - небесная дева, которой поклонялись гностики и которая не раз воплощалась в образ прекрасной женщины, чтоб вдохновлять ученых. Право! Не верите? Я докажу вам.
Ринарди снял с полки своей библиотеки старинную книгу и, найдя страницу, подал ей.
- Прочтите… Это письма розенкрейцера Гихтеля о его любви и духовном союзе с таинственным существом - "лучезарной красавицей Софией", долгие годы помогавшей ему в научных занятиях его. У меня есть и еще о них книга - "Древние верования, воплощенные в древних именах". Ваше имя одно из самых древнейших… Так хотите прочесть?
- Давайте. Но кто этот чудак? Как вы его назвали?
- Гихтель. Известный германский мистик, оккультист; член братства розенкрейцеров, живший в средине XVII века. Извольте послушать, что он писал вам…
- Мне? Помилосердствуйте!
- Софии! Не вам, так вашей тезке, с которой вы многим сходны… Послушайте.
И профессор прочел:
"Божественная Мудрость, во образе небесной девы Софии, явилась мне впервые воплощенной в день Рождества Христова, в 1673 году. Вид ее был величествен и прекрасен. Она сияла белизной своих одежд и осияла меня светом своих божественных знаний".
- А вот, позвольте, тут дальше:
"София - воплощение премудрости и истины в возрожденном духовном теле. О! сколько в тебе силы, и мощи, и власти в исполнении душ, тобою избранных, светом предвечной правды, блаженством чистейшей, неиссякаемой любви!.."
- Вот какие чародейки бывают Софии, Софья Павловна. Dérogeriez vous a votre nоt?.. Не думаю, чтоб вы опровергали вековечную славу вашего имени.
Орнаева очень мило смеялась. Только присутствие дочери заставляло ее несколько умерять свое кокетство с отцом.
XIV
Раз Орнаева просила Ринарди рассказать ей об увеличителе Велиара.
- Мне кажется, я слышала о чем-то подобном! - сказала она.
Профессор с готовностью исполнил ее желание и, докончив свои объяснения, спросил:
- Вы знаете, вероятно, барона? Встречались с ним?
- О, нет! Никогда. Почему вы думаете?
- Он человек такой известный. Я думал, вы встречались в Париже. Вы сказали, что слышали о его увеличителе?
- Не об его увеличителе, собственно, а о подобном изобретении; о средствах его устроить. Закалить как-то проводники надо. Каким-то особым огнем…
Ринарди посмотрел на нее в изумлении.
- Да, да!.. Позвольте… Я знала… Вспомнить бы!
Орнаева встала, сосредоточенно устремила в пространство взгляд и, будто читая перед собой невидимые слова, медленно, явственно произнесла:
- "Священный, первобытный, бесконечный, вечный, божественный огонь, который есть - оплодотворение, усовершенствование, в коем сила, жизнь, любовь - все!" Откуда это? Узнаете вы эти слова?
- Слова - не знаю, откуда! Но их отвлеченное значение мне ясно, - ответил профессор в восторженном изумлении. - Но откуда вы их знаете?
- Откуда? Да, теперь вспомнила: у меня есть целый трактат об этом огне и возможности его добывать.
- У вас? - вскричал профессор. - О, Боже мой! Откуда?
- Откуда? От самого графа Калиостро, блаженной памяти! - рассмеялась Орнаева. - Не верите? Вы забываете наших общих предков, милый братец: прадедушку нашего, сен-симониста, чародея, предсказателя - chevalier Constant d'Yzombard, казненного во время террора. Забыли?
- Нет, помню… Но, как же…
- Как его бумаги попали ко мне? Очень просто: прабабушка d'Yzombard, с своею дочерью, которая, как вам известно, была матерью моей матери, а вашей grande tante, успела заранее перебраться в Италию и увезла туда все бумаги мужа своего. А в них оказалась целая переписка с его другом, графом Александром Калиостро, иначе сицилийцем Джузеппе Бальзамо.
- И она цела, эта переписка?
- К несчастию, ее и следы исчезли!.. Но одну рукопись деда мать моя сохранила и мне передала. И я ей очень за нее благодарна, теперь больше, чем когда-либо, потому что могу ее передать вам. Это - руководство к добыванию именно этого таинственного огня, "первобытного, божественного", в котором и дух, и материя, и любовь, и "все во всем"… Из этой рукописи я и запомнила сказанную фразу.
- И вы мне дадите эту рукопись, Софи?
- В вечное и потомственное владение, милый мой!.. На что мне она? У меня детей нет: некому, кроме вас, в семье нашей, всегда отличавшейся духом мистицизма, его пропагандировать в потомстве. Берите ее и с ее французским переводом, приложенным к латинскому оригиналу.
- Неужели писанному самим Калиостро? Вы меня просто облагодетельствуете, кузина!