Кажется, о помощи он говорил и тогда, когда год назад уходил от меня к Лидке. Мол, наступит момент, и ты поймешь всю степень моего благородства. Я тебе спасаю, а не бросаю. Прошел год, но я так ничего не поняла. И опять спросила - что же всё это значит?
В ответ он пожал плечами. Мне показалось, что моего вопроса он не слышал.
- Я ушел, - сказал он, - можешь меня спрятать?
- От Лидки ушел? - уточнила я зачем-то, не понимая, почему в таком случае он должен прятаться.
- Вообще ушел. От НИХ. Так спрячешь?
Я пожала плечами - что могло означать и "да", и "нет". Почему-то меня не радовал его приход. Он остановился перед зеркалом и принялся рассматривать свое отражение.
- Волосы грязные… А я и не заметил. Вчера только мыл. Лидка терпеть не может грязных волос.
Сашка бесцеремонно полез в шкаф, достал свое любимое полотенце в красную полоску и, шаркая ногами, побрел в ванную. Вид у него был абсолютно разбитый и жалкий. Он болезненно сутулился, и куртка на нем сидела вкось, будто с чужого плеча.
- Ты болен? - спросила я, идя следом и пытаясь припомнить, какой надо с ним быть - внимательной, многословной, задумчивой - какая "я" ему нравилась прежде. Но ничего не вспоминалось. Ничего.
Мой вопрос задел его, он замер, ощупывая в коридорной темноте смутно-знакомые двери.
- Наверное, да. Включи "Танец" и погромче… - он махнул рукой, отсылая меня, будто горничную.
Если он просил поставить "Танец смерти", то настроение у него было паршивое. Впрочем, у него часто бывало паршивое настроение. Особенно в последние дни нашего совместного бытия. Тогда "Танец смерти" крутился целые сутки неостановимо. Теперь он слушает его вместе с Лидкой или один? Я была уверена, что Лидке нравится совсем другая музыка.
Сашка вернулся из ванной, закутанный в полотенце, как римлянин в тогу, плюхнулся в кресло и стал слушать маг, прикрыв глаза покачивая в такт головой. Он балдел от каждой музыкальной фразы.
- Пашка процветает, - сказала я, чтобы хоть что-нибудь сказать, разумеется, невпопад. - В команде у Старика. Замом.
Сашка поморщился - его не интересовали успехи моего сводного брата - и предостерегающе поднял палец. Тут был его любимый переход, когда внезапно, перебивая бесконечную, разлитую озером грусть, вступали трубы - то ли архангельские, то ли военные, из старинной армейской побудки, заглушая тоску поражения и смерти. Современный музыкант вдохновенно передрал знаменитый полонез Огинского, сумев сохранить невыразимую первобытную печаль, так сладко тревожащую славянскую душу.
- Еще, - выдохнул Сашка едва слышно, когда мелодия отзвучала, и я послушно нажала на клавишу возврата.
Сашка поднял на меня глаза и вздохнув, попросил жалобно, будто ребенок, выпрашивающий конфетку:
- Евочка, пойдем со мной. Поговоришь с Лидкой.
- Ты же просил тебя спрятать, - напомнила я.
Лицо его передернулось, будто я напомнила о чем-то неприятном.
- Лучше все-таки поговорить. Объясни ей, что так в конце концов нельзя, - он тряхнул головой, и с волос его полетели брызги. - Если бы ты знала, как она меня мучает. Невыносимо! Только почувствует, что мне больно, и давай ковырять, чтобы еще сильнее, чтобы еще… - он задохнулся от горечи, будто сейчас разговаривал не со мной, а с Лидкой. - А сама при этом смеется. Я кричу: "Не надо, прекрати!" А она в ответ: "Зачем обижаться, дорогуша? Это глупо…"
Он вновь замолчал, вслушиваясь в мелодию. Я не понимала из его слов ничего.
- Ты все-таки моя жена.
- Бывшая, - уточнила я.
- Неважно. Все равно жена. Пойдем сейчас к Лидке, и ты ей все расскажешь.
- Что - все?
- Как надо любить. Ты-то меня любила, я знаю. И сейчас любишь. Ты ее научишь - и она меня пожалеет.
Он вскочил и полез в шкаф, позабыв, что его вещей там давным-давно нет. Недоуменно порылся в моих тряпках, наконец опомнился, хлопнул себя по лбу и побежал в ванную одеваться. "Учить жалеть"… Кое-кого я пыталась научить этому искусству. Но, насколько я знала Лидку, здесь случай безнадежный…
Пока мы шли - а идти было два квартала, - он все время глядел на часы и бесцеремонно подталкивал меня в спину, будто опасался, что мы можем опоздать. За этот год он сильно изменился, и я не могла понять, зачем он вообще пришел. Не уговаривать же Лидку полюбить его, в самом деле.
Город у нас немного странный, нервный какой-то, будто весь сведенный судорогой. Хотя внешне многие находят его привлекательным. Впрочем, нервные женщины часто пользуются успехом у мужчин. Так и наш город привлекает, тревожа. Впрочем, за последние годы он сильно принарядился - обветшалые фасады заново отштукатурили, ярко раскрасили и снабдили новенькими дверьми и крылечками. Особенно популярными сделались елочки и туи в кадках и огромных керамических горшках после того, как Старик завел их перед мэрией. Весь город можно сравнить со старой тусклой серой вещицей, лишь местами, в сердцевине, она сверкает аляповатой позолотой, тогда как края облуплены и серы. Нарядность всегда для избранных - как норковое манто для шикарных любовниц. Остальные по-прежнему носят примитивные мешки с выпушкой искусственного меха.
Старые блочные коробки окраин остались прежними. Обветшавшие и вот-вот грозящие рухнуть в ожидании затянувшегося капремонта, они сбились в кучу, теснимые частными коттеджами, безвкусными, несоразмерными, с бесчисленным количеством окон и дверей по фасаду. На коттеджах все помешались. Идешь по улице - глядь, там, где вчера был сквер - торчит коттедж, или на месте старой бани - целая грибница.
Сашка жил в девятиэтажном доме на третьем этаже в крошечной квартирке, почти такой же запущенной, как и мой полудомишко.
"Зря иду, - подумалось мне, - Лидка еще вообразит, что я пришла унижаться, вымаливать Сашку назад… А, ладно! Пусть думает, что хочет. Мне плевать… То есть, не плевать, конечно, но я могу потерпеть, лишь бы Сашке немного полегчало…"
В вонючей темной парадной, обжитой подрастающей детворой да кошками, Сашка вдруг схватил меня за плечи, встряхнул, как куклу, и выкрикнул уже вовсе безумное:
- Сначала они сделали из меня дойную коровку. Теперь хотят, чтобы я стал погонялой. А я не буду, сказал, не буду и все! И плевать на всех несчастненьких, которых они пригревают…
Я из его воплей поняла лишь одно: ему невыносимо плохо.
Лидка сидела на кухне в розовом махровом халате на голое тело и ела пельмени со сметаной. Пельмени большие, круглые, с узорным краешком - такие делают только в ресторанах Ораса. Замечательно вкусные пельмени. Мне сразу захотелось есть. Просто зверски.
- Сейчас перекусим, - потер руки Сашка. - Присаживайся, Ева, - и пододвинул в мою сторону колченогий табурет.
- Пельменей больше нет, - радостно сообщила Лидка и промокнула губы кухонным полотенцем сомнительной чистоты.
- А что есть? - растерянно пробормотал Сашка, сразу потерявшись, вид у него сделался виноватый, жалкий.
- Не знаю. У тебя всегда со жратвой напряженка.
- Ну тогда выпьем… - он неожиданно развеселился, сгреб на край стола грязные тарелки, достал из обшарпанного шкафчика початую бутылку "Смирновки" и стопки. - Девочки, отметим встречу, - бормотал, разливая водку по стопкам. - Ева, ты давай, говори, - Сашка слегка подтолкнул меня в бок, напоминая о моей миссии. - Она тебе сейчас все объяснит, - шепнул, наклоняясь к Лидке, и заговорщицки при этом мне подмигнул.
- Что - всё? - соперница брезгливо передернула плечами, будто отгоняла надоедливую муху.
На Сашку в эту минуту она смотрела без всякой приязни.
Глаза у Лидки удивительно красивые, прозрачные, немного навыкате. Загадочные глаза. Вообще, она из тех красоток, при виде которых у всех мужиков поголовно начинают течь слюнки. Только Сашка-то не из тех парней, кого удостаивают вниманием подобные фифы. Странно, как они вообще сошлись. В их союзе было что-то неестественное.
- Пришла забрать его назад? - Лидка окинула меня взглядом, исполненным невыразимого презрения. - Не выйдет. Я буду держать его на привязи, сколько захочу.
- Ты его не любишь!
Я вдруг почувствовала такую сильную боль, что все поплыло у меня перед глазами. Сквозь застилавшую глаза пелену я разглядела, как Лидка довольно ухмыльнулась и сделала Сашке какой-то знак. Бывший муженек подскочил ко мне с неожиданным проворством и крепко ухватил за руки. А Лидка вытащила из кармашка халатика блестящую трубочку, очень похожую на тюбик помады и приложила к моей раскрытой ладони. Меня обожгло так, будто в руку мне вложили раскаленный уголек. Я завизжала, голос сорвался на противный сип. Лидка, довольная, облизнула губы кончиком языка и спрятала тюбик в карман, а Сашка отпустил мои руки. На моей ладони, вспухая на глазах, появился аккуратный круглый волдырь. Невыносимое жжение не проходило, а, напротив, усиливалось.
- Ты что?.. - только и смогла выдавить я - от боли и испуга брызнули слезы. Я закашлялась.
Но Сашка не ответил. Включив магнитофон, он дергался под музыку, запрокинув голову к потолку, ничего не видя и не слыша. Лицо его застыло белой маской. Глаза закатились - сквозь веки я видела только полоску белков. Я перевела взгляд на Лидку. Она безмятежно потягивала через трубочку колу и смотрела на меня снисходительным взглядом человека, узревшего червяка.
- Зачем вы это сделали? - пробормотала я, всхлипнув, но ответа не получила.
- По-моему, больше не о чем говорить, - Лидка непритворно зевнула. - Пойдемте-ка лучше в кино.
- Втроем? - обалдело переспросила я.
- А почему бы и нет? - Лидка улыбнулась. - Будет занятно.
Сказать, что ее улыбка была странной - значит, не сказать ничего.
- Сашка, идем в кино! - крикнула она и брызнула Сашке водой в лицо.
Он пришел в себя.