Она делала минет с неподдельным энтузиазмом; ему оставалось лишь смотреть, как двигается ее пепельная голова возле его живота, и молиться, чтобы никто не вошел в гримерную. В конце концов, она была замужней дамой, хотя и актрисой. У него тоже где-то существовала супруга. Этот тет-а-тет мог послужить основой для пикантной статейки в каком-нибудь местном листке, а Терри пытался приобрести репутацию серьезного режиссера: никаких фокусов, никаких сплетен, искусство и только искусство.
А затем ее язык заставил его позабыть обо всех своих амбициях, и каждая клетка его тела задрожала от возбуждения. Диана была небольшой актрисой, но все же обладала кое-какими исполнительскими способностями. Безупречная техника, безукоризненно рассчитанное время. Инстинкт или опыт подсказывали ей, когда именно нужно ускорить ритм и довести процесс до благополучной развязки.
Когда все было кончено, ему захотелось поаплодировать ей.
Разумеется, все актеры, занятые в постановке Кэлловэя "Двенадцатая ночь", знали об их интрижке. Иногда они обменивались ехидными замечаниями, если актриса и режиссер одновременно опаздывали на репетицию или если она появлялась с довольным видом, а его щеки пылали. Терри пытался уговорить любовницу согнать с лица это предательское выражение, делавшее ее похожей на кошку, объевшуюся сметаной, но она не умела как следует притворяться. Забавно, если вспомнить о ее профессии.
Однако Ла Дюваль, как упорно продолжал называть ее Эдвард, и не нуждалась в актерских талантах - она была знаменитостью. Наплевать, что она произносила строки Шекспира, как "Гайавату", - "бу-бу-бу!". Наплевать, что ее познания в психологии были весьма сомнительны, логика - ошибочна, а воображение - бедно. Наплевать, что ее понятия о поэзии были так же убоги, как и понятия о нравственности. Она была звездой, а в бизнесе это главное.
Этого у нее нельзя было отнять; ее имя означало деньги. Афиши театра "Элизиум" возвещали о ее притязаниях на славу жирными трехдюймовыми буквами, черным по желтому:
"Диана Дюваль, звезда телесериала "Дитя любви"".
"Дитя любви". Наверное, самая худшая мыльная опера из всех появлявшихся на британских экранах за всю историю этого жанра. Два часа в неделю неправдоподобные персонажи мямлили отупляющие диалоги, в результате чего эта жвачка постоянно пребывала на первом месте в рейтингах, а актеры почти мгновенно превратились в ярких звезд на телевизионном небосклоне, усыпанном фальшивыми бриллиантами. И среди них ослепительнее всех блистала Диана Дюваль.
Возможно, она и не была рождена играть классиков, но, видит бог, она служила хорошим средством пополнения театральной кассы. А в наши дни, когда театры почти опустели, единственное, что имеет значение, - это число зрителей в зале.
Кэлловэй заставил себя смириться с мыслью, что его "Двенадцатая ночь" получается не вполне академической. Он утешал себя надеждой: если постановка будет иметь успех - а с Дианой в роли Виолы наверняка так и случится, - она, возможно, откроет перед ним кое-какие двери в Вест-Энде. А кроме того, работа с бесконечно обожавшей его, бесконечно требовательной мисс Д. Дюваль определенно имела свои приятные стороны.
Кэлловэй натянул саржевые брюки и посмотрел на любовницу. Она улыбалась ему этой своей непосредственной улыбкой, той самой, которой пользовалась в сцене с письмом. Выражение Лица Номер Пять в репертуаре Дюваль где-то между Девическим и Материнским.
Он ответил на эту улыбку одной из своих гримас - скупым любящим взглядом, который на расстоянии ярда мог сойти за искренний. Потом взглянул на часы:
- Боже, мы опаздываем, дорогая.
Диана облизала губы. Неужели ей действительно так нравится этот вкус?
- Тогда я пойду поправлю волосы, - сказала она, поднимаясь и бросая взгляд в высокое зеркало возле душа.
- Давай.
- Тебе было хорошо?
- Как никогда, - ответил он, слегка поцеловал ее в нос и оставил трудиться над начесом.
По пути на сцену Терри заглянул в мужскую гримерную, чтобы привести в порядок одежду и смочить горящие щеки холодной водой. После секса у него на лице, шее и груди выступали красные пятна. Наклонившись, чтобы умыться, Кэлловэй взглянул на свое отражение в зеркале, висевшем над раковиной. После тридцати шести лет сопротивления времени он начал сдавать. Он больше не годился на роли юношей. Под глазами появились отчетливо видные мешки, не имевшие никакого отношения к бессоннице, на лбу и у рта пролегли морщинки. Ангел исчез; невоздержанность оставила ясные следы на этом лице. Невоздержанность в сексе, в выпивке, в амбициях; злоба высоко метящего честолюбца, множество раз упускавшего "тот самый" шанс. "Как бы я сейчас выглядел, - подумал он горько, - если бы когда-то удовольствовался судьбой ничтожества, работающего в никому не известном репертуарном театре с гарантированными десятью поклонниками каждый вечер и обожающего Брехта? Наверное, лицо у меня сейчас было бы гладким, как зад младенца, - большинство актеров в рядовых театрах так выглядят. Никчемные, довольные собой, овцы несчастные".
"Ну что ж, ты сам платишь деньги и сам делаешь выбор", - сказал себе Терри и бросил последний взгляд на изможденного херувима в зеркале. Зеркало напомнило ему о том, что, несмотря на гусиные лапки, женщины все еще без ума от него, и он отправился навстречу испытаниям и треволнениям третьего акта.
На сцене разгорелся жаркий спор. Плотник, рабочий по имени Джейк, соорудил две живые изгороди для сада Оливии. Их еще предстояло покрыть листьями, но выглядели они весьма впечатляюще - тянулись вдоль сцены до самого задника, где еще нужно было изобразить остальную часть сада. Никакой символической ерунды. Сад - это сад: зеленая трава, синее небо. В Северном Бирмингеме зрители представляли себе декорации именно так, и Терри разделял их простые вкусы.
- Терри, дорогой.
Эдди Каннингем, подхватив его под локоть, потащил в самую гущу драки.
- В чем проблема?
- Терри, милый мой, ты же не собираешься оставлять здесь эти гребаные (слово легко слетело у него с языка: гребаные) изгороди. Скажи дяде Эдди, что ты это не серьезно, пока у меня не началась истерика. - Эдди указал на злополучное сооружение. - Я хочу сказать, ты только посмотри на них. - При этих словах в воздухе просвистел плевок.
- Так в чем проблема? - повторил Терри.
- Проблема? Они мешают, дорогой, мешают. Подумай об этом. Мы репетировали эту сцену, где я прыгаю вверх-вниз, словно мартовский заяц. Вверх справа, вниз слева, но у меня ничего не получится, если мне не обойти сцену сзади. Эти гре-ба-ны-е штуки стоят вплотную к заднику!
- Иначе нельзя, Эдди, нарушится иллюзия.
- Тем не менее мне там не пройти, Терри. Ты должен меня понять. - Он обратился к остальным людям на сцене: плотникам, двум техникам и трем актерам. - Я хочу сказать - у меня просто времени на это не будет.
- Эдди, мы их отодвинем.
- В самом деле?
Это лишило его главного аргумента.
- Ну ладно. А как насчет крокета?
- Мы это уберем.
- Всю эту сцену с молотками для крокета? Эту вульгарную штуку?
- Да, это все придется убрать. Извини, я об этом сразу не подумал. У меня заскок какой-то случился.
Эдди передернулся:
- Как хорошо, дорогой, что подобные заскоки у тебя бывают редко…
Смешки. Терри позволил им повеселиться. Эдди имел право подколоть его: он плохо продумал вопрос с изгородью.
- Мне жаль насчет сцены, но включать ее никак нельзя.
- У других-то ты ничего не вырежешь, - произнес Эдди, бросил взгляд на Диану, появившуюся за спиной Терри, и направился в гримерку.
Разъяренный актер удаляется, левая кулиса. Кэлловэй не пытался удерживать Эдди. Он лишь едва слышно выдохнул: "О боже!" - и провел ладонью по лицу. Да, у его профессии существует один фатальный недостаток - актеры.
- Кто-нибудь может привести его обратно? - спросил он.
Молчание.
- Где Райан?
Из-за злополучной изгороди возникло лицо помощника режиссера, украшенное очками.
- Простите?
- Райан, дорогой, прошу тебя, не отнесешь ли ты Эдди чашку кофе и не уговоришь ли его вернуться в лоно семьи?
Райан скорчил гримасу, означавшую: сам его обидел, сам и приводи обратно. Но Кэлловэю уже приходилось пресекать подобные попытки неповиновения, и он был упрям. Он просто продолжал смотреть на Райана, не обращая внимания на намек, пока тот не опустил глаза и не кивнул в знак согласия.
- Ладно, - мрачно произнес он.
- Вот и молодец.
Райан бросил на босса обвиняющий взгляд и исчез в поисках Эда Каннингема.
- Без Отрыжки никуда, - сказал Кэлловэй, пытаясь немного разрядить атмосферу. Кто-то хмыкнул, и небольшой полукруг зрителей распался. Шоу окончено. - Ну ладно, ладно, - деловым тоном продолжал Кэлловэй, - вернемся к работе. Повторим сначала. Диана, ты готова?
- Да.
- Отлично. Начнем?
Отвернувшись от сада Оливии и ждущих актеров, он попытался собраться с мыслями. Включено было только рабочее освещение на сцене, зал тонул во тьме. Темнота, в которой ряд за рядом тянулись кресла, смотрела на него нагло, словно не желая, чтобы он развлекал ее. Да, режиссер, работающий в чужом городе, одинок. У Терри бывали дни, когда жизнь бухгалтера казалась ему развязкой, которой единственно стоит жаждать, если перефразировать принца Датского.