– "Всё идет по плану", как говаривал один мой знакомый, – уже спокойнее продолжил Метелица. – Но цель-то одна и ее не скрыть… Одно не получается у них – ни сильным мира, ни его отверженным не удается совершить немыслимое – убить в человеке "начало". Не выходит!
Борис Семенович медленным движением вытянул руки на столе и, шлепнув ладонью по нему, заключил:
– К чему я всё это? В такой "свободе" всерьез опасаюсь за жизнь моих детей… Знаете, в довоенной Германии тоже находились отцы, думающие как я. Однако услышали почему-то "Савельевых". Выяснилось, что таких "докторов" и тогда учили не тому и воспитывали не так. Но у меня-то с памятью всё в порядке! Хоть вы прекратите помогать им, Анатолий Борисович…
Хозяин кабинета, слывущий, не без оснований, человеком умным, откинулся на спинку кресла:
– Вы что же? Отрицаете гениальность?
– Гении просто люди. И гениальность ничего не искупает, но и простить за нее ничего нельзя. Наоборот! Гениальность, как и власть, обязывает. Становится оковами! Вы на руки-то свои посмотрите. Лучше быть простым и нужным кому-то. Просто жить. Не дай нам бог, гениальности-то! Не расплатишься.
Собеседник Метелицы внимательно и шутливо осмотрел ладони:
– Полагаю, ваши опасения напрасны. И потом, я все-таки говорю прежде всего об обществе. Ведь именно оно образует государство, а государство, как известно, есть форма развития личности.
– Но, но! – прервал гость. – Осторожнее с такими утверждениями. Иначе приведу слова другого классика: "Чье государство? Нерона или Чингисхана". А от себя добавлю: а может, которое называлось "Третий Рейх"?
И, усмехнувшись, добавил:
– Или Украина образца четырнадцатого?
Собеседник недовольно потянул щеку, прищурил глаз, но тут же продемонстрировал, что зависть способности аргументировать вызывает у оппонентов не зря:
– Да назовите хотя бы один наш шаг, который вел бы от свободы? Про которую говорите. Свободы общества, людей. Люди-то – попечение ваше – стали зарабатывать в России несравненно большие деньги. Жить лучше. Остановите любого, не богача, а рядового горожанина да спросите – было лучше? Посмотрите сколько на улицах "авто"? Они получили возможность отдыхать за границей, не спрашивая никого! Ни о чем подобном в Союзе и мечтать не могли! Их интересует именно такая свобода! О чем мы ведем речь?!
– Вот в "несравненно" больших деньгах и есть ваша свобода. На них и заканчивается. Узко. Нетерпимо узко! И преступно перед человеком. Нет. Ценить "такую" свободу заставили их вы. Навязали. Конечно, надо было открыть границы. Кто хотел – уехали бы, а вы лишились бы решительного аргумента в споре. Но призрачного! Что касается "рядовых", довольных своим положением, тогда их было гораздо больше. А вот недовольны они были в той же степени. Недовольство – постоянная величина. Но первых точно было больше! Я, простите, жил тогда.
– Да как вы не поймете! Ускорились бы процессы гибели старого. Вот и всё.
– Нет. Возможно, еще и сохранились бы отношения. Людские отношения. Они дороже всякой "гибели". А их сейчас нет. Есть и такая правда… и тоже оболганная.
– Стройте их… отношения. Кто мешает? Мне кажется, каждый сам определяет, быть ли ему человеком, – хозяин испытующе посмотрел на гостя. – На западе – построили.
– Ложь. Не удалось им. Вывороченный, искореженный какой-то получился у них человек. "Черным" африканца называет в угоду политкорректности и – улыбаясь. Но про которую сразу забывает, бомбя их города, убивая во стократ больше, чем обвиняет властителей этих стран.
Метелица отвернулся, борясь с отчаянием.
– А нам… кто мешает нам строить людские отношения?!
– Да как же "кто мешает"? Вы лукавите. Деньги! Заковали людей в оковы пострашней железных в древнем Риме. Там раб хоть стремился освободиться, мечтал! А от ваших оков – хрустящих, звенящих, сверкающих – никто и не думает освобождаться! Наоборот – руки тянут! Лес рук! Взывают… заковать-то!.. – с сожалением добавил гость. – Ни за что не поверю, что вы разделяете идею правления мира золотом. Ни за что! – Борис Семенович легко ударил ребром ладони по столу и окинул взглядом кабинет. – Иначе… мы не поймем, друг друга… – Глаза вернулись, он вздохнул: – Э-э-х! И лес рук-то этих, к вам тянется, Анатолий Борисович… к вам милейший. Вы – инструмент порабощения духа человека… Подмены звона колокольного, монетным! Вот только чей инструмент? Не задумывались?
Было видно, что он расстроен разговором.
– Надо помнить, вызубрить, рабство существует только в одном месте – в рамках собственного представления о нём, и в одном измерении – в себе. Находить, искоренять рабство в других может только сущность, подпавшая полностью под его влияние сама. Опасный для общества неврастеник. В простонародии – маньяк. Они ведь тоже, между прочим – "освобождают". Землю – от "недостойных", себя – от комплексов, общество – от забот. Вы, простите, Анатолий Борисович, от забот? Или от недостойных?
– Ну к чему так строго и жестоко? Я не заслужил.
– Еще раз, простите.
Метелица понимая, что последние слова были лишними, оправдываясь, произнес:
– Неужели не чувствуете, как носитель, отец идеи похихикивает за спиной? А смрадное дыхание? Куда же вы… человека-то? Куда? Ну, уважаемый, трижды мной уважаемый друг!
Лицо откровенно выражало отчаяние. Борис Семенович прикусил губу и неожиданно поменялся в лице:
– Вы, конечно, удивитесь, к чему мол, я… но Толстой, давал три четких признака "искусства" и первый, другие трогать не буду – нравственное отношение художника к "предмету". Кстати, Мопассан, по его же словам, напрочь был лишен именно его.
– К предмету? – Собеседник о чем-то задумался, будто вспоминая, и вдруг воскликнул: – Стоп, я забыл фразу: "Ну, вы даете!"
– Я произнес ее за вас. А "предмет" – события, которые описывает, поступки героев. Оценка автора должна быть ясной, а не скрытой, понятной, а недвусмысленной!
– Не поверите, – хозяин кабинета выставил локти на стол и сложил руки в замок, – но я действительно удивлен! Вспомнил! Я читал об этом в одной книге.
– Верю. И напомню: в моей книге.
– Возможно… – тот смутился, что случалось крайне редко, но сразу пошел в наступление: – И к чему? Я не Мопассан.
– Мопассан не Мопассан… Все мы… – Борис Семенович склонил набок голову, задумавшись на секунду, – хотел сказать "немного", но скажу… в разной степени "Мопассаны". А напомнил к тому, что каждый поступок человека, будь он чиновником, простым работягой или бизнесменом, и есть его маленькое произведение. И каждый из этих трех… каждый!., обязан задаваться вопросом своего отношения к детищу. Есть "обычная" радость приобретения – ее видят все и можно пощупать, а есть "тихая", когда сжимается сердце и только для тебя. Только-то она и приводит туда. – Он кивнул вверх, поставил тоже руки на стол и опер подбородок. – Это… когда нет в кармане приготовленной мелочи… и ты оставляешь бродягу ни с чем… Но вдруг остановился и вернулся… Знаете – ни с чем не спутать. Ведь и возвращаешься не к каждому! Вернитесь, Анатолий Борисович, вернитесь…
Хозяин умел слушать. Умел ценить. Умел ошибаться. Он умел всё, потому и не был похож на коллег, как две капли воды напоминавших своих предшественников – поступками, делами и финалом.
– Однако пора… – гость посмотрел собеседнику в глаза уже по-другому. – Вам известно моё отношение к вам. К честному, порядочному человеку. Немного найдете таких в своем окружении… думаю, не ошибаюсь. Потому как цените преданность вашим взглядам, а не общества, ругательства которого игнорируете. Не формирует что-то ваше государство личность с большой буквы, уж, простите. Не растут грибы… Но и вы пример… и еще какой!., пример, как можно желая обновления жизни, невольно цеплять и душу человека. Правда, и до вас бывало… пестрит история-матушка великими покойниками. Да с живого спрос особый – собственный. И неизбежный. Если допустите на мгновение, а умом, повторю, не обделены – что не то несете в мир… поймете, кто союзник…
– Ну, по Александру третьему вообще союзников только два – армия и флот! – попытался отшутиться статный, симпатичный человек, кабинет которого всегда преображался, гордясь и принимая своё новое место.
– Это у России, а не у вас.
– Ну, наверное, не всё так печально, господин писатель, – на лице хозяина появилась улыбка. Та единственная, искренняя, и которая, если сберечь, решает всё. Последнее мужчине удалось.
– Знаете, в чем тотальное, я бы сказал, непреодолимое расхождение между писателем и властью?
– Такое уж непреодолимое?
– В том, что вы хотите сделать жизнь людей лучше, а я – самих людей добрее.
– Обе цели достойны.
– Нет. Это как идолы и храм в одном месте.
– Это радикализм!
– Это христианство! Исаак Сирин – безмерно уважаемый святой! Если быть точным, он сказал: "Правосудие и милосердие – что идолы и храм в одном месте".
– В любом случае странная фраза.
– Лакмусовая бумажка!
– Чего?
– Близости к Единосущному. Степень понимания этих шести слов и есть степень такой близости.
– А как вяжется правосудие к нашему разговору?
– Его вершили вы. И вершат сейчас. Я же просто не вижу. Так вот, если поймете… слова-то, для вас даже вид из кабинета изменится!
– Ну, друг мой, тогда расхождение точно непреодолимое. Мне значимость их недоступна.
– Но ваша цель тогда – недостижима.
Глаза гостя уперлись в стол.