– Я разницу вижу, – резко ответил Крамаренко. – Но говорю о форме оценки. А она – одинаково мучительна всем. Не получится казнить только себя… зацепишь. И какие будут последствия, не может сказать никто. Время! Время, Борис. Нельзя мучить сразу несколько сердец. Я даже начинаю догадываться, откуда растут ноги неустроенности вашей семьи. Дело-то не в том, что вы живете вместе. Квартира таких размеров позволяет. А в другом. И в том "другом" – твоя доля прилична. Как хочешь меня суди.
Он уже добродушно похлопал друга по плечу:
– Кстати, чуть не забыл, деду-то, поп говорил, мол, бесы это всё, бесы на соблазн терзания толкают. Понапрасные, говорил, страдания – он любил слово "понапрасные", видать, урок-то помнил. Им они как воздух… всё оттого, что муки прошлого высоко ценятся в их обители! Лишь бы настоящим не занимались… творили бы, что хотели. Да так с людьми и происходит… или не видишь? Если урок идет впрок, то и терзания исчезают. А тебе… что, не впрок? Кого-то еще с толку сбил? Подножку подставил? А? Тогда всё ясно! – Крамаренко расхохотался, видя замершего от неожиданного вывода Метелицу. – Ты же литератор, бери пример с Тургенева!
– В смысле?
– Ну… чего уж нам-то лукавить? По сегодняшнему был хвастунишка, лгун и подлец. Однако не страдал. И не мучил никого. Жил от души!., хм… – он усмехнулся.
– Ты про случай с дамой, которую он якобы спас от экипажа?
– Нет, у Панаевой в воспоминаниях есть другой случай – пожар на пароходе, из Штеттина. Ну, когда он расталкивал детей и женщин, пытаясь сесть в лодку, с криками "Умереть таким молодым!". За что и был наказан капитаном. Неужели не помнишь? Она вспоминает тот случай, потому как сам Тургенев рассказывал иное – будто он, не теряя присутствия духа, успокаивал тех же женщин, ободрял мужчин и так далее. Однако, на очередном музыкальном вечере, один гость, будучи пассажиром злополучного рейса и, рассказавший за день до этого о позорном случае Панаевой, вдруг узнал в Тургеневе того самого мужчину. Она бы не поверила, если бы рассказчик не сообщил ей давеча как удивился, услышав необычно тоненький голос, там, на пароходе, у такого высокого, крепкого телосложения мужчины. Приметы были слишком очевидны и после этого, уже осторожнее относясь к Тургеневу, хозяйка и сама стала свидетелем подобных случаев – в частности с экипажем. И ничего, не страдал. – Он снова усмехнулся – И ведь у Толстого бывал… "пританцовывал" у "сохи". Охотился за расположением… подхваливал, но и "покусывал", когда тот отмахивался от назойливой мушки и отворачивался от "подарков" – очередной книжонки Золя да Мопассана. От которых сошел с ума сам, и суетливо предлагал сделать то же самое яснополянскому пленнику. Неспособен оказался "титан" на самоунизительное благоговение. Разобрался. Увидел в профиле пера отравленную стрелу, пущенную в спину человеку.
– Да, да, припоминаю, – пробормотал Метелица. – Но пример твой, Виктор, с пароходом – неудачен. Уж извини, пользоваться не буду, мало ли что болтают обделенные вниманием женщины… – и, словно спохватившись, добавил: – Давай-ка я принесу чаю… – Борис Семенович всегда использовал этот прием, когда нужно было взять паузу, успокоиться.
– Послушай… еще… хочу у тебя спросить, – как бы медля и раздумывая, задавать ли свой вопрос, начал Крамаренко, когда тот вернулся с небольшим, под серебро, подносом в узорах. – Тема… тема библейской трагедии в твоём романе, ну, того, что произошло в Иудее… как бы поделикатнее выразиться… не нова, что ли… Не боишься? Огня критики? Ведь… некоторое "своеобразие" не спасет.
– Ты меня еще укори в пороке осуждения… знаешь, сколько наслышался.
– И укорю. Резковат в определениях, выводах. Припечатываешь! Грех, это.
– А что такое осуждение? – Метелица нахмурился. – Чем отличается от обвинения? Или от приговора? – он, молча расставил чашки. – Ты же знаешь мой прием – для проверки смысла я беру крайние точки, ситуации. Вот, скажи, анафема, это осуждение? Если да, то церковь им занималась сплошь и рядом. А если нет? Мои обвинения, согласись, весьма далеки от этого слова.
– Значит, обвинитель?
– Это совсем другое, нежели судья. Не так ли?
– Ну, пожалуй, убедил. – Крамаренко мягко свел ладони, потер ими и улыбнулся, будто и сам желал убедиться в несостоятельности своих доводов. Он уже что-то хотел добавить, как собеседник вдруг произнес:
– А вообще… страдаю я Виктор от этого, страдаю.
– Да брось ты эту "Виллу "Грусть", на каждом вопросе. У тебя ведь бой, я правильно понимаю? – попытался спасти ситуацию друг.
– Брань! Видимая, за "живот вечный"! И не боюсь я! – вспыхнул Борис Семенович, но тут же сник. – Хотя нет… боюсь я Виктор… одного, но страшного – оказаться инструментом, который работал, работал… исправлял, исправлял, а потом признали негодным, испорченным и полетел в печь. В самое жерло.
– В смысле, те ли конюшни вычищаешь?
– Да и конюшни ли? – тот махнул рукой. – А огня критики – не существует. Другой огнь страшен.
– Тогда уж уточни, будь любезен, закрой тему в моей головушке – на лице гостя мелькнула досада, – ты ведь знаешь… человек объяснимо избегает представать голым перед людьми. Так вот… душевная нагота еще более интимна… более уязвима, что ли. Кроме любопытства и насмешек, здесь добавляется сомнение в нормальности. Заметь – если голым по улице – эпатаж. А по страницам… Ведь нормальным считают маску. Но иногда сомнение перерастает в уверенность и наготу приходится демонстрировать уже в стесненных условиях спецбольниц. Тебе, конечно, это не грозит, но все-таки…
– А как смотреть в глаза детям? – Метелица буквально пробуравил того взглядом. – А страниц? В свои глаза? Они-то там, между строк. Э-эх… Виктор… А вот если… – рука потянулась к чашке, – разговоры мои, книги, мысли – окажутся всего лишь мудрованием… так, помнится, называли еще один из пороков на заре христианства. Пустым и ненужным. К чему порой склоняюсь сам… Тогда… смерть. Вот так, друг сердца моего.
Он помолчал и тихо спросил:
– Помнишь?
В один ненастный день, в тоске нечеловечьей,
Не вынеся тягот, под скрежет якорей,
Мы всходим на корабль, и наступает встреча
Безмерности мечты с предельностью морей?
– Нет, нет! Прекрати! Ты меня сейчас утащишь, в свое море-озеро, я-то тебя знаю! И потом, в прошлой книге ты Бодлера здорово побрил, за его "самое внятное описание действия наркотика на собственный разум". Так что… а вот с вопроса об отсутствии новизны в теме… соскочил. Увернулся и только что! Виртуозно!., замечу. Но все-таки напомню о писателе, которому постоянно кажется, "что его творению… не достает того пламенного и легкого духа, порождаемого радостью, и больше, чем глубокое содержание… составляет счастье и радость читающего мира".
– А куда деть Достоевского с его "только" глубиной? Виктор? И потом, литература, живопись, музыка – всего лишь способ создания "своего" мира. Для себя. Где именно тебе уютно, радостно, любовно. И если не так – ты оборотень.
– А как же изысканные мазохисты?
– В кошмарах по ночам. Не верь их радости – она показная. Что до "перепаханной" темы… Метелица уже улыбался. – Хочешь сказать, лучше было бы взять "нетронутую", поновее? Меня этим не уколоть. Ответ в "Анне Карениной": "А если библейская – величайшая тема для автора и читателя?!" Ты же понимаешь, что тема "любви" в "Карениной" вторична?
– Ах, вот какая у тебя броня! Ну что ж, снимаю, снимаю, – собеседник добродушно кивнул, уловив замысел перемены, и даже поддержал: – Ты хотел рассказать о встрече с Анатолием Борисовичем… Как он тебе?
Однако хозяин, будто не слыша, накладывал варенье:
– "Ахмад" – прекрасный чай. Знаешь, дружище, я недавно понял, что жизнь прожита зря…
– Ну и отлично, ведь не пропита. Зря. Это я и на страшном суде подтвержу… коли состоится, – Крамаренко уже привык к неожиданным и всегда очередным "пассам" друга.
– Да нет, – тихо рассмеялся тот, – я в смысле, что чай пил всю жизнь без абрикосового варенья. Зря прожил. Всегда в пирог, да горячий, да с молоком… а вот… открытие!.. попробуй, – он подвинул маленькую розетку, – в чай… шедевр!
– Значит, я взял правильный тон, – заключил про себя гость, поднял розетку и, попробовав, закачал головой: – М-м-мда! Чудо! Ключница варила?
– Сама, сама. Это тебе не с магазина, с усилителем вкуса!
– Ну… сравнил!
Минуты две друзья молча, наслаждались процедурой.
– Так как Анатолий Борисович? В Москве-то заходил? Стоит? "Корпорация нанотехнологий"? Или всё больше секретят по углам? Шепчутся? Никак не расскажешь…
– О! Разговор был чрезвычайно интересный, – хозяин поставил чашку. – А знаешь, какая у него табличка на дверях?
– Кабинета?
– Ну, да.
– У него же ранг министра?
– Я сам обалдел. Написано: "С замаранными руками не входить"!
– Да ты что?!
– С того и начали.
Метелица задумался, вспоминая, как многое изменил тот разговор. Широкий коридор, приемная…
– Что же вы стоите? – секретарь подошла к нему. Шеф вас ждет.
Борис Семенович с удивлением оторвал глаза от таблички.
– А… – она улыбнулась, – Анатолий Борисович не подает руки мздоимцам.
– Это что, сейчас принято во власти?