– Госпожа литература! – повторил хозяин. – Возвышаясь, оттуда, – Борис Семенович указал пальцем вверх, – она снисходительным взглядом выбирает тех, кому суждено стать ее глашатаем! Она не слышит имен лауреатов, не читает указов, не признает тиражей. – С удивлением!.. – он сделал ударение, – взирая на горы томов объявленных нетленными, но недостойных даже ее возмущения… лишь укоризненно качает головой! Объявленных теми, кто возомнил, будто выкрал у нее такое право. Литература – это мнение! Отраженное мнение нации, семьи, зеркало культуры. Ни живопись, ни музыка не могут выразить его в полноте, данной прозе! Там – мнение одного. Это она, а не власть, определяет границы и политику. Это литература, а не издатель решает, кому жить. Эта госпожа, а не воротилы, определяет ценность полотен. И сомнения ей не знакомы! Веками успокаивает сокрушённые сердца. Если б люди знали, с каким презрением она смотрит на их обретения, какой усмешкой провожает суетливую возню у ног своих… униженные воспряли бы, забытые воскресли бы, имущие содрогнулись бы, а поэты заговорили бы вслух:
Вы торгуйте – домами и ладаном,
Героином, Голгофским крестом.
И не будет на вас ни Бен Ладена,
Ни Марата, ни Будды с Христом!Вы торгуйте – Парижем и Ниццею,
Пеплом Рима, камнями Москвы.
И не будет на вас Солженицына.
Даже Савонаролы, увы!Вы весь мир переделайте заново,
Распродайте в охотном ряду!
Пусть на вас не найдётся Ульянова,
Пусть гореть ему трижды в аду!Звоном лир, прометеевой печенью,
Золотым умывайтесь дождём!..
Мы – уходим. Бояться вам нечего.
Вы торгуйте – мы вас подождём.
– Вот как поют ее избранники! Это они не дают добро сделать товаром! – Борис Семенович залпом осушил бокал и опустился на стул.
Воцарилась неловкая тишина.
– Папа! Ты понимаешь, что натворил! – почти кричала Лена, стоя утром следующего дня в дверях ванной.
– Возмездие неотвратимо как похмелье, – уныло пробормотал Борис Семенович. – Я бреюсь!
– Ты расстроил мои деловые планы! Ты это понимаешь?!
– Ах, как скоро ночь минула…
– Не паясничай! Роман Аркадьевич владелец крупной сети супермаркетов. Он специально освободил время, чтобы поздравить меня. Ты знаешь, мой фонд существует на благотворительные деньги!
– Хочешь сказать, среди мыслей, обуревающих мужчину в свободное от работы время, отдача денег на первом месте? Вероятно, потому и почтил?
Дочь будто не слышала.
– Твоя речь… твой поступок… был не просто неделикатным, а вызывающим! Есть же рамки приличия. Порой мне кажется, ты делаешь всё, чтобы избавить мою семью от благополучия…
– Не знаю, где ты его обретешь… но от ошибки я тебя вчера избавил.
– Мама! Ну, посмотри, что он говорит! Послушай! Господи, как мне всё надоело. И все.
– С последним согласен, – выдавил "невольник чести", поглаживая задранный перед зеркалом подбородок. – Пора в кадушку… Один из философов так решал эти проблемы.
– Он еще издевается! – голос доносился с кухни, но уже тише. – А ведь что говорил вчера… господи, что говорил! – Отчаяние сменила обреченность.
– Ты забыла слова моей матери перед смертью. "Уберег господь от красоты и богатства". Да, такое наследство не передается. Это тебе не сцена, которая стонет от бездарности родственников звезд. А я твой отец. И должность моя не выборная, не покупная и не наследуемая. И отобрать ее нельзя. А потому не нуждается в защите. И если хочешь знать, по моему мнению, за ночь все и всё забыли.
– Единственное правильное выражение – "по моему мнению".
– Со временем ты поймешь и остальное, – уже примирительным тоном сказал Борис Семенович.
"Динь-динь-динь", – стук ложечки по чашке обратился в неожиданную паузу.
– Мне кажется, утром оптимистов в доме только двое, – Галина Николаевна старалась говорить не громко. – Я и кофе, который еще надеется быть выпитым горячим. Всё готово, пожалуйте на завтрак спорщики.
– Вот всегда ты так, мама! Нет бы поддержать… – последнее, что услышала она в тот день от дочери.
Лутели
Встреча с Великим Слепым не прибавила Лене настроения. Следуя за герцогом и думая о последних словах странного пленника, она поймала себя на мысли, что желания слушать его дальше не было. Меж тем, голоса из анфилады, куда направлялись путники, стали сильнее, а у самого входа перешли в какие-то причитания. Во всяком случае, монотонность речи, перемежаясь то ли репликами, то ли вскрикиваниями, говорила именно об этом.
Герцог первым миновал входную арку, повернул направо и глянул назад, убеждаясь, что мальчик и девушка не отстали. Небольшой зал напоминал палаты Ростовского Кремля, куда отец возил маленькую Лену на экскурсию. Такой же полумрак выдавал рисунок на стенах лишь вблизи, скрывая дальнюю часть, откуда и доносились голоса.
Пройдя немного, провожатый остановился и, хлопнув в ладоши, крикнул:
– Свет!
Вверху, что-то потрепетав, вспыхнуло и разлилось, выхватывая полукруглый альков в глубине, с тремя девицами одетыми совершенно по-разному. Те сначала умолкли, но тут же разразились недовольными возгласами, разобрать которые по-прежнему было трудно. Тем не менее, их жестикуляция и возмущенный тон ясно выражали отношение к гостям. Вместе с множеством своих отражений в зеркалах позади картина выглядела забавной.
Девушка засмеялась.
– Это моя жрица, оракул, – кивнул спутникам герцог.
– Одна? По-моему, их три…
– Одна, одна. Я разделил ее… вынужденная мера. Поодиночке ничто, а вместе – сила! Э-эй! – новый хлопок ладоней заставил тех замолчать. – По очереди!
Первая, в сиреневой юбке чуть ниже колен и современной блузе, с плаксивым выражением лица шагнула вперед:
– О, мое несчастное тело. Мое любимое, дорогое тело! – воздев руки вверх, застонала девица. – Как я люблю тебя, как забочусь! Ничто на свете не сравнится с тобой. Мои чудные ноженьки, пальцы и ноготки… так прекрасны!
Она начала гладить свои руки, лицо, талию, осматривая себя при этом и причитая.
– А мои щеки и глазоньки – бесподобны. Прочь другие мысли! Прочь от меня несчастные, больные и увечные. Лелею и храню, ухаживаю и восхищаюсь. Все благовония и крема, снадобья и лекарства мира – тебе! Все мои думы о тебе, все переживания. Ничего не существует – лишь красота твоя, блеск, обворожительность и нежность. Ты моя жизнь, смысл и отрада. Не обмани мою заботу, не старей, не огорчай хозяюшку, лучше проси, что пожелаешь. Всё! Всё отдам тебе! Всё отыщу. Лежащее – отодвину. Стоящее – опрокину. Упёртое – отброшу. – Женщина заговорила громче. – Мешающих – ударю. Неудачников добью! Жалеющих – растопчу! Равнодушных прокляну! – Голос перешел в крик и тут же оборвался. – Морщинка! Ваша Светлость! – Девица вытянула одну руку, второй указывая на запястье и завизжала: – Морщинка!!! Обман!
– Довольно, Тереза, – герцог жестом руки остановил истерику. – Теперь ты, Луиза.
– Тереза?! – вырвалось у Лены. – Та самая? – И невольно вспомнила зеленый бархат в бутике.
– Тебя удивляет?
– Конечно!
Девушка пригляделась, стараясь лучше рассмотреть ту, что с такой надменностью рассталась с накидкой. Совсем недавно. Надменностью, от которой не осталось и следа.
Растерянность и молящий вопрос в глазах женщины вызывали только жалость.
– Её так огорчила морщинка?
– Еще бы! Когда дело жизни обращается в прах, пожирается червями старости, не так заговоришь… завоешь!
– Боже мой, какая ерунда. Моя мама просто огорчается… молча. Я же вижу.
– Некоторые сходят с ума.
– Нет, нет! – воскликнула Лена. – Мне кажется…
– Тебе только кажется… – перебил герцог. – Луиза, мы ждем!
Вторая девица в точно такой же блузе выступила вперед, чуть подтянув длинное бордовое платье, и выставила вперед ножку. Кантик на изящной туфельке заиграл разноцветными зайчиками. Она наклонилась, легко ударила по нему веером, который держала в руке и воскликнула:
– Ах, мои каблучки, пряжки и ремешки! Мои тридцать три пары! Как благодарная вам! Как возносите меня! Как понимаете. Как заботитесь, дополняете… мои манто, платья, юбоньки – плиссированные и мини, клинышками и с разрезами, кринолины и разлетайки! О! Как славно кружили вы меня, как возвышали над другими! Их сжатые губы – это всё вы! Их кривые лица – ваша заслуга! Как рождали зависть, разжигали ненависть… и убивали! Убивали! Убивали! Убивали! – Искаженное от скрытой боли лицо, казалось, застыло. Но дрожащие губы по-прежнему повторяли лишь это слово.
– Но они живы! – вдруг завизжала девица. – Живы! А я! Я, я… – И, зайдясь в истерике от хохота, зарыдала, но тут же стихла.
– Отлично, Луиза! – Герцог три раза хлопнул в ладоши. – Ты всегда была молодец. Я подумаю о звании "заслуженной", – и протянул руку в сторону третьей: – Твой выход, Либерия!
– А я не люблю дельфинов… – процедила женщина в растрепанных джинсах, топике и кроссовках. – Ненавижу!
Она кивнула в сторону подруг и добавила: – А этих презираю!
Только тут Лена заметила, что пальцы одной руки, унизанные большими перстнями из чернёного серебра, постоянно сжимались и разжимались. Вторая рука держала на плече какую-то лямку, чуть касаясь большой сережки, похожей на блюдце. "Озлилась на что-то", – с любопытством наблюдая за ней, подумала девушка и услышала: