Когда я одевался утром, мне пришло в голову, хотя я подозревал об этом во время ужина прошлым вечером - разговляющего ужина в пятницу, после захода солнца, что продвижение в племянники длинноногого "мистера" для дворового крепостного мальчика-слуги, самого низкого по положению, не считая раба, - не просто удовольствие, которое ничего не значило. Я достиг этого чуда сам, конечно, но помнил, что в этом было мало утешения. Для лиц, выдающих себя за аристократов, существуют тяжелые наказания, как и для крепостного слуги за ношение белой набедренной повязки свободного человека. Мне пришлось пробормотать Сэму об удивительной силе простой белой набедренной повязки, но он был больше заинтересован в практической стороне вопроса, чем в чертовски-дурацком разглагольствовании об этом.
- Мне кажется, Джексон, что ты должен следить за некоторыми, будь они прокляты, незначительными деталями, такими как: не ковырять в носу, не вытирать его так шумно тыльной стороной руки, по крайней мере, не во время еды. Это пришло мне в голову вчера вечером, во время ужина, но я не хотел ничего говорить при этих паломниках, чавкавших прямо под рукой у нас.
- Ну, сказал я, - у меня был насморк, и, кроме того, я видел, что так поступают джентльмены в "Быке и оружии".
- Старая поговорка гласит, что чин имеет свои привилегии, но племянник мистера вовсе не такой уже значительный, Джексон. И еще одно - манера разговаривать. Например, когда вчера вечером принесли эту, забытую богом, копченую треску, которая пахла, будто вдруг незаконно проникла куча заплесневелых предков, ну, аристократ, конечно, приказал бы им унести ее, и произнес бы что-то, действительно, яркое, что надолго запомнилось бы им, но - при группе святых паломников за соседним столом, Джексон, он вряд ли бы отворачивался и вопил: "Что это за дерьмо на моей тарелке?" Он просто не сделал бы этого, Джексон.
- Извини, - угрюмо оправдывался я - я не выспался. - Я не знал, что паломники тоже отказались.
- Дело не в этом, Джексон. Фактически, я думаю, они не отказались, образно говоря. Но чертовски-дурацкий ужас в том, что ты должен учитывать свое влияние на юношу, черт-бы-его-побрал. Ты оказываешь влияние на юного Джерри. В следующий раз, когда его мама велит ему кушать что-то, чего ему не хочется, спроси его сам, что он собирается делать, и скажи - так чтобы его папа не услышал. Просто спроси сам.
- Понимаю, что ты имеешь в виду. Хотя он не такой уж и сцыкун!
- Да. - Но я не мог увести Сэма от обсуждения существа вопроса, раз уж он почувствовал себя воспитателем. - И ты пердишь, Джексон. Обычные люди, как мы с тобой, на самом деле не обращают на это никакого внимания: или засмеются, или еще что-то, но если ты собираешься быть племянником мистера, следует поступить немного иначе. Если ты громко перднул, то не должен говорить: "Ну, как я дал?" Нет, сэр, ты должен сделать печально-мечтательное выражение лица и разглядывать остальных присутствующих, будто тебе никогда бы и в голову не пришло, что они могли поступить так грубо.
Тогда в нашу комнату вошли Джед и Вайлит, и Сэм отцепился от меня. Джед выглядел плохо, с темными кругами под глазами, как будто он совсем не спал, его неуклюжие руки дрожали, и, поэтому Вайлит, естественно, беспокоилась о нем. Сэм вежливо поинтересовался насчет клопов по ихнюю сторону стены, но Джед, не слушая, перебил его:
- Я молился всю ночь, но слово господне не прозвучало.
- Послушай, Джед… - сказала Вайлит, нежно поглаживая его руку, в то время, как он просто стоял там, двестифунтовый меланхолик, огромный безвредный бык, в каком-то замешательстве, без всякого задора.
- Я должен оставить вашу компанию, - сказал Джед, - такой безнадежный грешник, как я. - Он тяжело и устало сел на мою койку; я помню, как он посмотрел вниз; казалось, он смутно поразился, обнаружив, что его рука лежала на моем мешке, на выпуклости золотого горна, и отдернул руку, словно не имел права касаться предмета, принадлежащего святому отшельнику. - И господь сказал: "Я изрыгну тебя" - вот что он сказал, это написано где-то в книге. И это не все…
- Послушай, Джед, милый…
- Нет, замолчи, женщина. Я должен воззвать к вашему разуму; вот что сказал апостол Симон: "Господь сказал, но я отвернулся". Помните? Вот что он сказал, после того, как отрекся от Авраама, а пророк умирал, висел на колесе на рыночной площади в Нубере. "И повели Симона на рыночную площадь…" - все по порядку, помните?.. - "на рыночную площадь и Симон сказал: Я не знаю этого человека. И его спросили снова, но он ответил: Я не знаю этого человека". И тогда, вы помните, позже, когда Симона повесили на дыбу в тюрьме Нубера, он сказал еще раз те слова, которые я упомянул: "Господь сказал, но я отвернулся". Я в таком же положении, друзья. Господь сказал, но я отвернулся. Молния отыщет вас тоже, если я буду с вами, когда она ударит. Я не хочу покидать вас, так как вы так добры ко мне и мы всегда были настоящими друзьями, но вот что я должен сделать, и…
- Ты не должен, - заплакала Вайлит, - не должен рассчитывать, что мы оставим тебя, никто из нас - ни я, ни Сэм, ни Дэйви.
- Я недостойный, - скорбно сказал Джед. - Погряз в грехе.
- Но ты не грешил, - сказала Вайлит. - Все, что ты сделал - это засунул на пару минут, и мне понравилось, меня не беспокоит то, что ты сказал - такой святой человек, как ты, делает это, но это никак не будет грехом, это нечестно, во всяком случае, если это и грех, - именно мне следует гореть в огне…
- О, замолчи, женщина! Твои грехи будут прощены тебе, учитывая, что твоя душа невинна, но не моя, я получил все, данные богом, знания добра и зла и нет мне прощения.
- Хорошо, сойдем завтракать, прежде чем ты примешь решение.
- О, я ничего не могу есть.
Все еще плача, Вайлит сказала:
- Сойдешь вниз и позавтракаешь, черт подери!
17
Паломники уже завтракали яичницей с беконом, ни фига себе! - и, благодаря сбережениям, которые Вайлит носила в своей сумке, мы были в состоянии позволить себе то же самое. Она также настаивала на этом, имея в виду Джеда, так как разделяла мнение, очень популярное среди женской касты, что все печали мужчин на девяносто процентов от пустого желудка.
Столовая в "Черном принце" была такой маленькой, что можно было переплюнуть через нее, и, судя по виду стен, многие прежние постояльцы так и поступали. Там было только пять столов. Трясущийся от старости хозяин гостиницы имел двух-трех рабов для помощи на кухне, но, очевидно, не доверял им прислуживать за столом и занимался этим сам. Воспоминание о хорошо пахнущем, опрятном, просторном "Быке и оружии" побуждало меня с легкостью презирать эту таверну, словно я в самом деле был аристократ.
Таверна "Бык и оружие", в то время еще прекрасное кирпичное здание, существовала, по крайней мере, сто лет. Рассказывали, что вокруг нее, когда ее строили, было намного больше расчищенной земли, и отец старого Джона распродал большую ее часть с огромной выгодой, после того, как воздвигли новый частокол, чтобы приспособиться к расширению города, и стоимость земли возросла. В "Быке и оружии" наверху имелось не менее пятнадцати спальных номеров для постояльцев, не считая комнат для старого Джона с мадам и Эммии, где я оставил свое детство. Внизу располагалась грандиозная кухня с двумя кладовыми и прекрасным погребком, с баром, и огромной столовой с дубовыми угольно-черными балками и столами, свободно вмещавшими тридцать человек. Наверно, лучше всего я помню прохладный бар и произведение искусства над ним, настоящую картину, написанную вручную, переполненную людьми в странной одежде, некоторые оседлали железнодорожные поезда, толпы других ехали в автомобилях или разбрасывали бомбы, но все они собрались вокруг, поклоняясь ужасно громадной обнаженной фигуре с выпученными глазищами и громадной грудью, похожей на выступ под подбородком. Она сидела там, поджав ноги по-турецки, скаля свои огромные белые зубы, и ей поклонялись, - поэтому вы догадались, что это было изображение фестиваля св. Бра в Древнем Мире. На картине намалеван разрешающий церковный знак колеса, иначе старый Джон не мог бы демонстрировать ее. Церковь не возражает против произведений искусства такого толка в надлежащих местах, при условии, что картина приличная, благоговейная и разоблачает Древний Мир как переполненный, скабрезный притон.
Но в "Черном принце" в Восточном Перкенсвиле, черт возьми, единственной настенной фреской в столовой было пятно, размером с мою голову, на стене, где алебастр отпал и ни у кого никогда не было достаточно раствора, чтобы восстановить его. Я хочу сказать, единственная приличная фреска. У них имелись, конечно, другие виды картин в уборной во дворе. В одной нашей книге из Древнего Мира упоминаются некоторые подобные картины, найденные в раскопанных развалинах Помпеи: стиль нисколько не изменился.