- Зря вы про нефть… им не понять… на жалость надо давить… больные и голодные дети, старики, матери с мёртвыми младенцами на руках… работайте с образами …больше крови…
- Да им всё равно, - оправдывался Фреттхен, - они же исполнители.
Джереми осторожно кашлянул, и оба психолога замолчали.
- А, дружок, это ты? - приветствовал его Хорёк. - Мы как раз хотели с тобой поговорить.
Верхаен благосклонно кивнул:
- Присаживайтесь, молодой человек. Очень кстати.
Джереми опустился на тёплый от костра песок.
В присутствии Верхаена он чувствовал себя неловко, скованно. Не то чтобы профессор ему не нравился или пугал его - но нечто странное было в том, как он держался и говорил. Даже в незамысловатой просьбе сесть у костра ощущалась какая–то двусмысленность. Он как будто знал о Джереми что–то такое, чего тот сам о себе не знал.
- Ну, что, - начал Хорёк и посмотрел в затянутое дымом небо, - чем–то ты последнее время расстроен, правда?
- Да, я хотел спросить… тот человек, что упал с крыши, работник… - Джереми сглотнул. - Что с ним стало? Он жив?
- Жив, - невозмутимо откликнулся Верхаен. - Он в больнице, завтра утром вернётся обратно.
- Ушиб и пара царапин, - охотно подхватил Фреттхен. - Повезло парню. Только ведь ты чем–то другим огорчён, не так ли, дружок? Ты еще утром был не в своей тарелке, когда встал. Нет?
Откуда он знает? Джереми молчал, раздумывая: сказать о Вилине? Не говорить о Вилине?
- С чего я это взял, да? Я психолог, дружок, - с нажимом произнес Фреттхен. - Моё дело - знать о вас всё. Ты со мной согласен?
- Вам нужно мое согласие?
Да что на него нашло сегодня? Джереми и сам не понимал. Стыдно - дерзить психологу, но куда деть это смутное раздражение, тошнотворную усталость, разочарование, тоску, наконец? Их не скрыть под напускной весёлостью. Всё равно проступят, будто сквозь майку - соль. Наверное, лучше уйти домой, в "детский городок", и завалиться в постель. Или побродить в одиночестве по рыбацкому пляжу, пока не наломал дров.
- Простите, - сказал он Хорьку. - Я не хотел. Меня утомила музыка.
- Вот оно как… - зрачки у профессора Верхаена острые, как два рыболовных крючка, душу цепляют и выворачивают. - Музыка, значит… Не любите её? А как насчёт свадебной? Не марш Мендельсона, а другая? Та–та–та-та… там–там… та–та–а-а… - напел он не очень музыкально, но точно.
Её и среди тысячи узнаешь - в любом исполнении - незабываемую, хрупкую, как вьюнок. Мелодия Вилина, идущая на цыпочках по многолюдной площади.
- Она прекрасна, - искренне ответил Джереми.
- Вот как, - задумчиво повторил Верхаен. - Эта вещица называется "Апрельский дождь", а сочинил её один бедный мальчик. Не в том виде, в каком она звучала на свадьбе, конечно, а только основную тему. Да–да, молодой человек. Мальчик из нищей семьи, у которого не было денег на уроки музыки и никакого другого инструмента, кроме губной гармошки.
Глава 6
Никогда ещё не было Роберту так плохо, как в первый день супружеской жизни.
Верзила–скульптор не любил людей. Всю свою любовь он тратил на мягкую, послушную глину. Мял её, как мнёт разгорячённый любовник тело чужой жены. Уносился душой так далеко, что забывал про всё на свете, пока под сильными, чуткими руками рождалась фигурка утонченного эльфа или загадочной русалки. Раскрашивал свои творения, напевая под нос незатейливые песенки, или же наоборот - напряженно сопел, высунув язык, выводя тончайшей кисточкой кукольные бровки и реснички.
В такие моменты он был по–настоящему счастлив. С людьми же, и, особенно, с девушками, Роберт чувствовал себя неуютно. Если к нему обращались, он терялся, краснел и не знал, куда девать огромные ладони.
Другое дело - медитации. Они давали возможность отрешиться от собственных страхов и слиться с коллективным бессознательным. Медитируя, он часто представлял себя невзрачным мотыльком. Из тех, что в изобилии сыплются по ночам откуда–то сверху и кружатся в желтой подсветке фонарей, сливаясь в единое, беззаботное сообщество. В нём все на одно лицо и никому нет дела до другого. Не надо потеть от напряжения под чьим–то пристальным взглядом, отвечая на глупые вопросы или поддерживая никчёмный разговор о погоде.
Вилина отличалась от всех прочих. С ней, единственной, он мог расслабиться и стать самим собой. Она не задавала лишних вопросов, не сверлила взглядом, говорила тихо, улыбалась мягко, а самое главное - с ней можно было просто молчать.
Сколько часов они провели вот так - молча. Любуясь на ленивые волны, подкрашенные розовым закатом. Разглядывая яркие языки пламени, которые с треском рвут чёрный шёлк ночи. Прогуливаясь по длинной застекленной галерее, где на постаментах или в золочёных рамах выставлены скульптуры и рисунки обитателей Эколы. Зачем лишние слова, когда и так всё ясно - на красоту надо смотреть не только глазами, но и душой.
Раньше он верил в непогрешимость психологических тестов и считал Вилину идеальной кандидатурой, а сейчас, вместе с чувством вины, мучился острым разочарованием.
- Ты ничего не ешь. Тебе не понравился мой омлет?
Вилина спокойна и как всегда - приветлива, полна собственного достоинства.
Роберт пошёл розовыми пятнами, и только открыл рот для оправданий, как необходимость в них отпала.
В окно забарабанили, а после показался острый нос Фреттхена и любопытный глаз, опушенный рыжими ресницами.
- Ну вот, с утра пораньше… покоя от них нет, - буркнул расстроенный супруг.
- Что? - оглянулась Вилина.
- Ничего. Это я так. Сам с собой.
Она уже не слушала - здоровалась с Хорьком, приглашала его в дом.
Психолог без лишних церемоний проследовал на кухню, торжественно неся впереди себя огромную шляпную коробку с розовым бантом в красных сердечках.
С гордостью водрузил ношу на стол, развязал ленту, снял крышку, и Вилина тихо ахнула от восторга.
Никакой шляпы, в коробке, разумеется, не оказалось. Взорам новобрачных предстал торт удивительной красоты, которую уж кто–кто, а молодые скульпторы смогли оценить в полной мере.
Торт являл собой сцену вчерашней свадьбы. Шоколадные фигурки, выполненные в мельчайших подробностях, теснились вокруг пары из белоснежного фарфора, покрытого золотом и глазурью. Над женихом и невестой сияла мармеладно–желатиновая радуга, обсыпанная сверкающей сахарной пудрой. Композиция покоилась на пышных коржах, сформированных в виде скал. По ним взбирались кремовые побеги винограда и плетистых роз. Все это великолепие тонуло в сливочной пене океана, в которой поблёскивали крохотные марципановые кораблики.
Фреттхен ловко выдернул из торта фарфоровые фигурки и вручил игрушечную невесту Роберту, а жениха - Вилине.
- Пусть они станут вашей семейной реликвией и принесут вам удачу! Я покрыл их настоящим золотом.
- Вы? Сами?
- О, да! - Хорёк важно поднял рыжие брови. - Я сам изготовил и торт, и фигурки.
- Столько мастерства! Это настоящее искусство! - не скупилась на комплименты Вилина, разглядывая миниатюрные шоколадные лица, пористые утёсы из теста, лепестки роз и завитки волн.
Роберт посмотрел на торт и почувствовал во рту не сладость, а странную горечь и металлический привкус.
Чёртова радуга! На секунду ноги свело судорогой, как в тот момент, как они с Вилиной оказались под этой сияющей чертовщиной.
Воспоминания замелькали осколками калейдоскопа, складываясь в картинки, от которых заныла голова, заложило уши и пересохло во рту.
Сборы в детском корпусе. Сальные шуточки и напутствия приятелей. Они кололи молчаливого Роберта, как колют быка пики тореадора.
Встреча с бледной от нервного напряжения Вилиной в кабинете у Фреттхена. Бокалы с шампанским и "таблетки счастья". Две янтарных капли в прозрачных, мягких оболочках.
Шумная толпа несёт Вилину с Робертом к центральной площади. Музыкальная какофония стихает и под нежную мелодию, сладкую, будто кремовая лоза на торте, они вступают под радугу. Тело корчится в судороге, сознание проваливается в оранжевый туман. Кажется, будто открывается будущее - он видит Вилину в разном возрасте, но неизменно прекрасной. Меняются декорации, взрослеют их дети.
Костры на берегу, горящий хворост стреляет искрами в небо. От огненных вспышек болят глаза. А может, это вспышки салюта? Губы Вилины близко–близко. Их вкус. Ноги вязнут в песке. Пляж тянется бесконечно. Дверь, прихожая, лестница на второй этаж - в спальню.
Ступенька за ступенькой - никак не кончается. Он мнёт маленькую грудь жены, мнет как глину. Жадно впивается губами. Она кричит от желания. А он уже не кричит, он рычит по–звериному. И в конце - светлые глаза с огромными зрачками. И шок - это не желание, она кричит от боли. Он сделал ей больно.
Он, который славился своим добродушием на всю Эколу и ни разу в жизни никого не обидел, заставил кричать от боли хрупкую Вилину. Её губы искусаны в кровь, а глаза - мокрые от слёз.
Но страшнее всего то, что она улыбается. Сквозь слёзы, сквозь кровь. Быть может, это улыбка презрения? Должно быть, она его теперь ненавидит.
- А ты что скажешь, дружок? Как тебе подарок?
Приторный голос Фреттхена вернул к действительности. Оранжевый туман обратился в апельсиновый сок, на который Роберт смотрел, ничего не видя, сжимая в кулаке фарфоровую фигурку невесты.
Сухой хруст, резкая боль. Он раскрыл ладонь - тонкий фарфор раскололся на две части.
- Боже, что я наделал! Простите! Простите меня, Марк. Прости, Вилина. Я не хотел, я задумался и слишком сильно… что же теперь будет?!
- Успокойся, дружок, не надо так нервничать, ничего не будет. Мы её склеим, и она станет как новая!