Больничные дни не прошли для Джереми бесследно. Оставили после себя память: тупую, плавающую боль в почках - вероятно, побочное действие уколов - и бессонницу, которую невозможно победить ничем, ни синими овцами, ни золотыми рыбками, ни прочими уловками. Если раньше он засыпал плохо, то теперь не засыпал вообще, но почему–то совсем не чувствовал себя усталым, а только медлительным и слегка заторможенным, выпавшим из временного потока. Это было удивительное, не сравнимое ни с чем состояние. Он как будто стоял на берегу, а время, громоздкое и неторопливое, словно глубоко просевшая баржа, тянулось мимо, сверкая разноцветными огнями.
Теперь Джереми снова мог посещать школьные занятия, но это уже не радовало. Даже музыка, которой он прежде дышал, утратила вкус, аромат и цвет, как много раз пережеванная жвачка. Напрасно Триоль звала его к роялю. Он садился равнодушно, играл по нотам, но гаммы не пахли больше ни степной травой, ни океаном, а звуки не вспархивали с черно–белой отмели легкокрылыми чайками. Его пальцы разучились колдовать.
Должно быть, все дело в том, размышлял он, что музыка тоже состоит из времени, точнее, из высшей его формы - гармонии. Музыка - это время, закрученное в спираль. Пружина, которую сжимаешь до упора, тесно подгоняя один тон к другому - а потом она, распрямляясь, бьет тебя по мозгам, по ушам, по сердцу, так что потом весь остаток дня ходишь оглушенный и счастливый. Вот что она такое.
Чёрный пляж, вязкий и холодный на поверхности, тёплый - в глубине, если погрузить руку в песок. Чёрный океан. Лёгкое серебрение на гребешках волн - то ли пена, то ли лунный свет. Белые катера у лодочной пристани, посаженные, как собаки, на цепь. Джереми чудилось в них что–то терпеливое и покорное. Свободные по сути своей и привыкшие к стремительному полёту - они обречены ждать, пока хозяин спустит их с привязи, позволит испытать радость, стать самими собой. С затаённой надеждой смотрели они на Джереми, а тот и рад был им помочь, да не знал как. Толстые железные цепи не разомкнуть без ключа.
Он сидел на берегу, щурясь на тёмную воду и такое же тёмное, слегка взъерошенное ветром небо в тусклых пятнах облаков. Далеко в океан выдавался скалистый уступ, а на нем - трепетала человеческая фигура. Она, как пьяная, шаталась на краю. Гнулась, будто дерево, под порывами ночного ветра. Взмахивала руками, точно пытаясь удержать равновесие, но не отходила от опасной кромки. Измученная борьбой, подавалась назад, но тут же выпрямлялась, тонким лучом устремляясь в пустоту.
Погружённый в созерцательную меланхолию, Джереми не сразу узнал её, а когда узнал - вскочил на ноги и бросился бежать, увязая в песке.
- Вилина! - закричал, не помня себя. - Отойди от края! - и с облегчением увидел, как она отшатнулась от пропасти и села, уткнувшись лбом в разметавшийся подол платья.
Не прошло и пяти минут, как он был рядом с ней. Вилина плакала. Кротко и обреченно, как осенний дождь, и её голова склонялась на плечо опустившегося на колени Джереми.
- Ну что ты? - он сердился на неё, дрожа от только что пережитого шока. Чувствовал себя одновременно сильным, способным защитить, и слабым, растерявшимся перед напором её горя. - Ты же могла упасть! Там, внизу, острые камни!
- Я знаю, - всхлипывала она. - Пусть. Все равно, я не могу так больше.
- Что ты не можешь?
- Не могу так больше жить. Колючка… ох, Дже, я его ненавижу!
- Кого?
- Роберта! Я ненавижу его! Его запах, и то, как он ест, и как потеет под мышками, и как чавкает по время еды, и как по ночам пускает слюни в подушку - меня от него трясёт! Я так старалась его полюбить, обманывала себя - но ничего не получилось. И таблетки любви эти не помогают уже. Хотя, я думаю, это просто что–то для потенции. Зачем они их нам дают вообще? Нам же не по девяносто лет!
- Выброси их, - сказал Джереми. - Они опасны. Когда я лежал в больнице, то подслушал один разговор…
Он попытался, но не смог вспомнить, что именно говорили о редомицине врачи.
Вилина шмыгнула носом и вытерла слезы тыльной стороной ладони.
- Когда ты пропал, ну, после того, как Роберт тебя ударил, мне было так страшно и тоскливо, и так тебя не хватало… Как будто солнца совсем не стало - так все темно и пусто сделалось. Ты - мой единственный друг. И никто не мог сказать, что с тобой случилось. Никто не знал, куда ты исчез, ни Хайли, твой приятель, ни Мэйли. А Фреттхен с Верхаеном отстранили нас с Робертом от медитаций и назначили "семейную терапию". Промывание мозгов, Джереми. Мы должны были каждый день ходить на сеансы к ним в кабинет, и они вдвоем вынимали из меня душу. Роберт только хмыкал да поддакивал. А мне задавали кучу вопросов, кучу, просто кучу, таких унизительных - она заплакала еще сильнее и начала захлебываться слезами.
- Ну, перестань, Вилина, ну что ты, - он неуклюже обнимал её за плечи и прижимал к себе, чувствуя, как футболка на груди становится мокрой от слез. - Всё позади, я с тобой!
- Они сказали, что твоя судьба зависит от моего поведения. Что если я не исправлюсь и не перестану огорчать Роберта, тебя отправят на материк, и я тебя никогда в жизни больше не увижу!
- Бедная моя, девочка, - она казалась ему такой маленькой и беззащитной, что хотелось защитить её от всего мира.
- А он как осатанел! Я ему в лицо кричу - я тебя ненавижу! А он… прости, Дже, я не могу об этом… А помнишь, ты грозился угнать катер и увезти меня отсюда?
- Хочешь убежать из Эколы?
- А ты нет?
- С тобой - да! Только с катером ничего не получится, они все на цепи. А у меня нет ключа. Но мы можем уйти пешком.
- Сейчас? - в мокрых от слёз глазах загорелась надежда.
- Да! Уж если уходить, то лучше поторопиться, пока Роберт не отправился тебя искать.
- Он не будет меня искать. Он уже взял своё сегодня, а на остальное ему наплевать.
- Тупой болван!
- Раньше он таким не был…
- Ты уверена?
- Не знаю, Дже, - вздохнула Вилина. - Я уже ничего не знаю и ни в чём не уверена. А как мы пойдем?
- Как подвозят еду, по грунтовой дороге. Думаю, она должна привести нас куда–нибудь, в какой–нибудь город.
Он помог ей подняться, взял за руку и, озираясь по сторонам и прислушиваясь, повёл к детским корпусам. Вилина осталась дожидаться его на скамейке у акации, куда не проникал свет фонарей. А Джереми проскользнул в свою комнату за свитером для себя и джинсовой курткой - для спутницы. Ему казалось, что на материке должно быть холодно - гораздо холоднее, чем в Эколе.
За детским городком, погруженным в глубокий сон, беглецы обогнули квартал работников. В его окнах кое–где теплились огни, смутные, как звезды на облачном небе. За тюлевыми шторками двигались черные силуэты.
"Вот бы люди на материке были похожи на этих работников, - подумал Джереми. - Трудолюбивые, добрые, простые. Я смог бы среди них жить. И даже стать счастливым… Если Вилина будет со мной".
В глубине души он понимал, что идеализирует обитателей рабочего квартала, но так хотелось видеть хоть в ком–то пример для подражания. Ведь обязательно надо во что–то верить, кого–то считать хорошим. Особенно когда тебе шестнадцать лет, а тебя уже обокрали - больше чем на полжизни.
Не доходя до последнего корпуса и левее кирпичного лабиринта, Джереми и Вилина свернули на широкую грунтовку. Их никто не остановил. Поселок кончился внезапно, как обрывается в океан скалистый берег - а за ним простиралась темная, поросшая колючками степь. Навстречу беглецам накатывала горькая теплынь. Здесь, за пределами Эколы, не пахло цветами, а только сухой травой, землей, и почему–то жжёной резиной.
Они пытались говорить - тихо, как всегда говорят люди ночью и в незнакомом месте - но ветер подхватывал шёпот, уносил его прочь, так что они плохо слышали друг друга.
- … представляешь, какой переполох начнется, когда они нас хватятся! - в голосе Вилины смешались страх и радость.
- Да кто их знает, может они только обрадуются, что от нас избавились.
Вилина ступала легко - впервые за много дней - словно сбросила с плеч непосильный груз, а некоторая надломленность походки только придавала ей женственности. Но её сил хватило ненадолго. Очень скоро гладкая, утоптанная, вернее, укатанная шинами дорога сменилась колдобинами, плохо различимыми в неверном ночном свете, и Вилина начала спотыкаться. Раз, другой… Жалобно ойкнула, ухватив спутника за рукав и почти повиснув на нём, отчего свитер натянулся - и сдавил Джереми горло.
- Колючка! Тут какие–то камни! Я ногу подвернула!
- Идти можешь? - забеспокоился он, поддерживая подругу и свободной рукой ослабляя ворот.
- Болит… Да, вроде могу, если не очень быстро, - прихрамывая, Вилина заковыляла дальше. - Но, чудно - как здесь могут ездить грузовики? У них бы колеса отвалились на такой дороге. Тебе не кажется, что мы не туда свернули?
- Да нет, - ответил он не очень уверенно, - тут некуда свернуть.
Но, словно в доказательство её слов, вдали проплыл туманный огонек.
- Видишь! Шоссе там!
Джереми вгляделся в рябую серость, зыбкую и более светлую, чем лежащая перед ними степь. От ее переменчивости заломило глаза.
- Нет, это океан.
Действительно, в том месте, где они оба очутились, полуостров сужался в узкий перешеек. Степь съеживалась, теснимая водой, а дорога точно обращалась в мост. Слышно было, как бьются волны о прибрежные скалы, глухо и монотонно; и веяло морскими ароматами, которые не спутать ни с чем в мире: йодом, вялеными на солнце водорослями, рыбой, гниющими мидиями, чистотой и свободой. А ещё - бесконечностью, простором, какого не встретить на суше, а только в небе или в океане.
Стало прохладнее, и Вилина плотней запахнула куртку.