- Ранен, ранен, ложись, - повысил голос профессор, а незнакомый врач, названный Корком, выхватил что–то с лотка и приблизился к кушетке. Джереми показалось, что тот сейчас защекочет его до смерти, такой недоброй пустотой повеяло из обведённых золотым ободком, ярких по–кошачьи зрачков. Съежился, отпрянул и чуть не завалился на бок. Словно пчела ужалила его в бедро - кипятком окатило напряженные мышцы, засвистело в ушах, засасывая обмякшее тело в узкий черный тоннель.
Джереми очнулся в больничной палате, но не в амбулатории, белой, как обглоданный океаном рыбий хребет, а среди пыльной серости, в мутном киселе искусственного света, сквозь который едва пробивались бледные солнечные лучи. В часах на тумбочке медленно переливалось время. Вытекая из вентиляционного отверстия под потолком, затхлый ветер холодил шею и лицо, дрожью растекался по спине, рукам и ногам. Нет, это не дрожь - вибрация. Джереми ощутил её ступнями в первый же раз, когда встал с кровати - в туалет. Иллюзия, которую невозможно спутать ни с чем другим - будто тысячи муравьев взбираются по щиколоткам. Головокружение, желудок точно набит шерстью, судороги в икрах. Ощущение - хуже боли и сравнимо, наверное, только с морской болезнью.
Но и к морской качке привыкают моряки. Постепенно Джереми перестал замечать вибрацию, она стала для него такой же естественной, как раньше - жара, лето, запахи цветов и океана. Она в какой–то степени заменила собой надоевшую музыку, потому что в больнице царила тишина - удивительная для Эколы, мягкая, как войлок, и пугающая. Только изредка в коридоре за дверью вспыхивали голоса, глухой стук шагов или разгоралось вдалеке нудное металлическое гудение, похожее на шум вертолётных лопастей.
Его лечили. Два раза в день - вскоре после того, как тускло светлел квадрат окна, и незадолго до отбоя, когда гасили верхний свет - в палату заходила медсестра и делала Джереми укол. Тугая и коренастая, с ярко–красными, улыбчивыми губами, она чем–то неуловимо напоминала доктора Корка. Должно быть, пустотой в глазах. Джереми боялся её широких, костистых рук. После утреннего укола его охватывала сонливость, слабость, а мышцы превращались в кисель. Дыхание - и то становилось непосильной работой. Комната словно наполнялась насекомыми. Черные мушки роились перед лицом, усеивали подушку и край одеяла, вились вокруг забранной в железную сетку лампочки. По углам копошились жуткие мохнатые пауки.
От вечернего укола тело его словно раздваивалось. Одно - оставалось на кровати, спелёнутое одеялом, постанывало и поскуливало, и хрипло бормотало что–то в тяжелом беспамятстве, пачкая подушку слюной.
Другое - вскакивая легко и нервно, бродило в тоске по палате. Проходило сквозь двери и стены. Слонялось по гулким, словно металлические трубы, коридорам, спускаясь и поднимаясь по темной лестнице с этажа на этаж. Заглядывало в кабинет главного врача - сердитого желтушного сухаря - и в ординаторскую, где поочередно околачивались доктор Корк и двое его коллег. Пили кофе, расплескивая его себе на колени, на стол и на клавиатуру, заполняли какие–то документы, или, когда собирались по двое–трое, негромко беседовали. Забредали туда и медсестры - та, что делала уколы, и еще одна, совсем юная, почти девчонка. Она ходила без зелёной шапочки, освещая ординаторскую и мрачные коридоры короткими золотыми кудряшками. Обеих доктор Корк любил пощипывать и похлопывать, при этом физиономия у него становилась хитровато–довольная и лоснилась, как у сытого кота, но зрачки по–прежнему зияли чёрными дырами.
Джереми не понимал, чем занимаются целыми днями - да, собственно, и ночами - эти шестеро. Кроме него пациентов в больнице почти не было. В первое своё путешествие он обнаружил в соседней палате человека с перебинтованной головой и марлевой маской на лице, который то ли спал, то ли находился без сознания. Но на следующую ночь комната опустела. Там же, на втором этаже, в крошечном боксе без окна лежал опутанный капельницами мужчина в коме. А на первом - в такой же, как у Джереми, палате - странное, неприятное существо. На низкой кровати с деревянной решёткой по бокам сучил ногами взрослый по виду человек с лицом ребенка. Обнаженное длинное тело с бледной кожей напоминало росток, что вытянулся без солнца. Лицо без единой морщины, круглоглазое и наивное, как у младенца. Странный человек в одних лишь памперсах, гулил, пускал слюни и играл с игрушками, подвешенными на ярко–розовой дуге, укрепленной на бортиках кровати. Движения его не отличались хорошей координацией. Он просто колотил растопыренной ладонью по голубым медвежатам, желтым уточкам и разноцветным бабочкам, отчего те издавали мелодичный, с переливами звон. Тогда взрослый младенец расплывался в бессмысленной улыбке, кося глазами. Когда это занятие ему надоедало, он начинал кривиться, а потом издавал хныканье, переходящее в плач. Плакал он тонко, протяжно, но довольно громко. На крик приходила равнодушная медсестра и вставляла ему в рот бутылочку с соской. Джереми мутило от чавкания и подтеков жижи на розовых щеках, поэтому он спешно удалялся.
И - всё. Больше в огромном здании никого не было. Пустые палаты, лаборатории, технические помещения, кухня с полными шкафами стаканов и тарелок, высокие штабеля ящиков, тележки, зачехленные кровати и кресла… и коридоры… коридоры и лестницы… лестницы и коридоры. Темнота, или полумрак, или мутный электрический свет. Правда, существовала в больнице ещё одна дверь, высокая - от пола первого этажа до потолка второго - металлическая, через которую Джереми не удавалось пройти. Она как будто отпружинивала его фантом, отбрасывала назад, точно ракетка - теннисный мячик. Иногда за ней что–то металось, скрежетало и сверкало сквозь металл, как бенгальский огонь - сквозь бумагу.
Сначала Джереми думал - насколько он вообще мог думать - что это сны. Ведь не бывает такого, чтобы душа гуляла отдельно от тела. Вот только - в отличие от обыкновенного сна - он ни разу не сумел проснуться во время прогулки. Ему обязательно нужно было преодолеть обратный путь до палаты, приблизиться к койке и увидеть своё тело. Он не надевал его, как перчатку, и не забирался в него, но что–то как будто мигало в голове - а потом сразу наступал рассвет.
Открывалась дверь, и входила медсестра со шприцом. Всё повторялось. Укол, бессилие, удушье.
- …Хатчинсон…
Джереми вздрогнул, услышав фамилию Вилины. Из ординаторской доносились голоса молодого врача, которого он не знал по имени, и доктора Корка.
- Депрессия? Ерунда! И что ты предлагаешь? Отменить ей редомицин?
Фантом Джереми осторожно просочился внутрь и замер в углу, за спиной доктора Корка и его коллеги.
Врачи сидели за столом, плечом к плечу, уткнувшись в экран монитора.
- Таблетки счастья, - фальцет молодого врача звучал насмешливо. - С чего бы там взяться деперессии?
- Таблетки любви, - сухо поправил его Корк. - Отменять не будем, мы должны собрать данные по всем участникам эксперимента. Сама виновата - принимала бы, как назначено, и была бы ей и любовь, и счастье, и мультиоргазмы. Скачок от эйфории к депрессии при потере допинга дело вполне обычное.
Он причмокнул и громко сглотнул - отхлебнул, видимо, кофе.
- И Дэвидсон не отменим? - молодой врач отвернулся от экрана, скрипнул стулом. - Как ты делал эту таблицу?
- Обычно, экселем… Дэвидсон? А что с ней?
- Беременна.
- Ну, и?
- Так редомицин, он же мутогенный. И канцерогенный, кстати.
- Это не доказано.
- Ну, конечно!
- Да. Один–два случая статистически незначимы. Так что не нуди - продолжаем тестировать лекарство. Заодно посмотрим, как оно на плод подействует. А, может, у неё сразу хилер народится, без всяких медитаций на дополнительном откармливании лёгкими наркотиками.
Джереми плохо понимал, о чём говорят врачи, но его охватил страх: Вилине угрожает опасность! "Таблетки любви" - с ними что–то не так.
- Ты, правда, веришь, что все эти медитации дают плоды?
- Ну, эксперименту не так уж много времени, чтобы я уверовал, но вообще, результаты обнадёживают, я слышал. Пока что всё крутится вокруг горячих точек. Но это для разминки. Спонсоры от нас ждут большего - нейтрализации физических объектов.
- Каких?
- Самых разных - от раковых опухолей до летящих навстречу Земле астероидов. Если бы у тебя были такие бабки, ты бы тоже искал способ пожить подольше.
Как–то перед отбоем в палату заглянул профессор Верхаен. Стремительный, поджарый и как будто помолодевший за последние дни, он решительно шагнул к койке и склонился над ней. Довольная улыбка скользнула по его губам при виде обессиленного, худого, дурно пахнущего тела, страдальческой гримасы на лице, судорожно скрюченных пальцев, скребущих одеяло… Но в теле никого не было. Джереми только что получил укол - и разделился. Он стоял тут же, у кровати, переживая унижение, и с ненавистью смотрел на Верхаена.
- Ну что, молодой человек? - спросил профессор почти добродушно. - Обдумали свое поведение? Вижу, обдумали. Хотите мне что–нибудь сказать? А?
Тело вяло шевельнулось и пустило слюну. Оно двигало языком и пыталось что–то произнести, но выходил только бессвязный лепет.
- Что? Не слышу. А…
Профессор взял со столика стакан и наполнил его водой из графина. Джереми облизал губы. Даже в таком - эфирном - состоянии ему нестерпимо хотелось пить.
Звякнули зубы о стекло. Лежачий двойник жадно, по–песьи, лакал воду.
- Ну вот, - бодро произнес Верхаен, - теперь дело пойдет на лад. Итак?
Он убрал стакан.
- Я… бо–большшшш… не бу–дууу… - невнятно выдохнуло тело.
- Не будете? Ну что ж, молодой человек, поверим вам на слово. Вы получили хороший урок. Надеюсь, он пойдет вам на пользу.
Он живо повернулся на пятках и зашагал прочь из палаты, не оглядываясь более на поверженного врага.