– Потихоньку кручу окуляр, настраиваю резкость, а в круге, на белом фоне, как бы две мошки бодаются. Потом, сцепившись, замерли, а я кручу окуляры, приближаю этих козявок, чтобы получше рассмотреть. И вдруг стоп – скульптура "Рабочий и колхозница". Она в тёмно-синем лапсердаке – расстегнута на все пуговицы. А он – заросший мужчина в сосульчатом малахае и галифе поверх ботинок.
Дядя Сэм весело засмеялся, ожидал, что и полковник разделит его веселье, но полковник как-то весь ушёл в себя, словно перемножал в уме какие-то большие и немножащиеся числа.
– И что любопытно, – неистовствовал Дядя Сэм. – Крутишь окуляр – они, эти создания , ещё маленькие, как мошкара, а потом враз увеличиваются, увеличиваются и уже не в телелинзе стоят, а рядом с тобою. Стоят, а ты ничего не можешь понять. Потому что у тебя нет нужного жизненного опыта, чтобы привыкнуть к ним. Потому что ты смотришь здесь уже не глазами и слышишь уже не ушами, а всем своим биополем, заменяющим тело.
– В общем, так, господа демократы, – довольно резко и твёрдо перебил Дядю Сэма полковник Акиндин. – Теперь послушайте меня.
Он наконец-таки перемножил немножащиеся числа и употребил "демократы" только для того, чтобы потрафить иностранцам. На самом деле "господа бедолаги" здесь было бы уместнее. Но что поделаешь, "япона мать" всё ещё летит, надо действовать сообща, а иначе все вместе, и демократы, и недемократы, так и загнутся в этом светлом будущем.
И Агапий Агафонович всё, что знал, без утайки рассказал иностранцам. И не лукавя указал: всё замыкается на Бэмсике, на его информаторе из кафе "Сталкер". Так что сейчас пусть господа демократы постараются и с помощью телелинз закинут его в логово, где лжепредседатель комитета СОИС проводит своё очередное пагубное совещание. А уж он, полковник Акиндин, не подведёт, по рукам и ногам повяжет оборотня. Будьте спокойны, не таких фонвизиных скручивали в бараний рог.
Последнее полковник сказал для острастки самому себе – настраивался. И ещё предупредил, чтобы ни при каких завихрениях, настоянных на дальнегорских сеточках , иностранцы не вмешивались в акт задержания преступника индиго – здесь суверенная территория, Россия. К тому же ему известно, что рядом с оборотнем уже обретаются два его спецсотрудника. Кто-кто, а они уж точно милые энергетические создания и в случае чего помогут ему раздобыть нечто или, вероятнее всего, от мёртвого осла уши.
– В общем, пора, приступайте к телепортации, япона мать!
Агапий Агафонович незло ругнулся и по-военному чётко вначале припечатал свой поцелуй прямо под правый глаз Дяде Сэму, а потом – на лоб штабс-капитану Рыбникову.
Полковник Акиндин всегда всё делал с большим чувством, а потому и под глазом, и на лбу припечатанные поцелуи ещё долго светились, как своеобразные ордена. Но Агапий Агафонович уже этого не видел, он смотрел в окно, из которого едва не сиганул. Но и окна не видел. Он шёл в рукопашный бой изничтожать нечисть, и все его мысли были там. Так что, когда защёлкали включённые телелинзы и в треске молний пространство номера стало, как облако, комкаться и, поглощая предметы, исчезать, внезапно из клубящейся сердцевины марева раздался строгий голос полковника.
– Джавгета не трогать, он мой!
Иностранцам было недосуг разбираться – кто такой Джавгет?
Откуда-то сверху послышался шум как бы железного ветра или приближающейся допотопной электрички. Он нарастал, подавлял сознание и наконец исчез, рассеялся, и вместе с ним исчезли выдающиеся Гарвардские изобретатели индиго.
Глава 40
Кеша и Фива вновь оказались на газоне пологого холма. Оказались не по своему желанию, а по стечению непонятных обстоятельств. Кеша увидел, что склоны холма заняты лежащими людьми, и подумал, что, наверное, каким-то образом их с Фивой вернуло сюда желание той молодой семьи с ребёнком Адамом, которые встретились ему в первый раз, когда попал сюда.
Он обрадовался, вскочил, ища глазами молодую семью. И вдруг увидел, что с газона поднимаются какие-то иные люди, чем представлял. Они смотрели не в сторону железнодорожной насыпи, а на них с Фивой. В их глазах не было ничего – кроме отрешённости, а в движениях – запрограмированности автоматов. Подобные люди встречались у Бэмсика в так называемом зале абажуров.
Фива, опасаясь, что будет услышана странными личностями, тихо прошептала:
– Все они зомби из клуба самоубийц.
– Да, это так, – мысленно согласился Иннокентий, и его согласие вошло в сознание Фивы, минуя слух.
– Сейчас появится швейцар из кафе "Сталкер", – мысленно констатировала Фива, понимая, что теперь и Кеша улавливает её беззвучную речь. – Этот швейцар очень опасный тип, он всегда рядом с этими личностями. Мы с подругами уже сталкивались с ним.
– Его звать Бэмсик, он вампир, в том смысле, что пьёт негативную энергию этих заблудших душ. В их окружении он усиливает свои экстрасенсорные способности – своеобразный допинг.
– Кеша, нам надо испариться, – вслух сказала Фива. – Здесь нет, – она хотела сказать дерева нашей вечной любви , но сказала: – вечного дерева , это другое место.
Он понял её и, крепко обняв, сказал в сердце своём, чтобы она очутилась дома, на квартире, из которой они вместе явились сюда.
В ответ она виновато сказала, что с испугу уже пыталась оказаться дома, в реальном времени, но у неё не вышло. Наверное, какое-то колёсико её желания сломалось или соскочило с передаточной цепи и прокрутилось вхолостую.
– Нет, ты не виновата, это тебя перехватывают и останавливают силы, которые хотят отнять тебя.
И он стал просить её, чтобы она всей силой своего воображения попыталась очутиться в таком чудесном дне, когда ни слухом, ни духом ничего не знала о нём.
Фива погрустнела – нет, ничего такого она никогда не сделает.
– Но почему, Фива, почему?
Кеша чувствовал, что надвигается опасность и сейчас явится тот, кто всё это подстроил. Тот, кто владеет искусством перехватывать и путать их желания. У них просто нет времени.
И тогда она сказала, что у неё есть веские причины. И она не согласна с тем, что у них нет времени. Там, где есть любовь, там всегда найдётся время, чтобы ей проявиться. Время без любви не имеет смысла. Оно всего лишь пергамент, в который обёрнута пустота.
И Кеша всё понял: эта молодая семья, эта чудесная женщина и мальчик Адам – это они, это их будущее.
Кеша взял её за руку, и они мгновенно очутились за цепью зомбированных личностей, которые, утратив объект преследования, теперь озирались и взвывали от негодования.
– Сами по себе они не опасны, опасен тот, кто насыщается их энергией.
– Увы, и тот, кто насыщается, тоже не опасен, в особенности для тебя.
Кеша услышал знакомый, с нотками превосходства голос. Однако прежде, чем догадался, кто его обладатель, пространство воздуха потемнело, и Кеша увидел прямо посреди холма, где когда-то росло дерево их вечной любви , сидящего за столиком Зиновия Олеговича Родионова. Красный, как медь, или сияющий, как праздничный самовар, он весело улыбался.
– Ищешь свою возлюбленную? Я узнал её. Ловко ты тогда обвёл всех вокруг пальца, а в особенности меня. И перестань озираться, её нет – проделки остаточного электричества, своеобразных тульп. Но они себя считают вестниками, тяготеющими к добру. Ещё раз говорю тебе – её нет. Она придёт к тому, кто не станет прятать её, а предъявит миру как королеву. И успокойся, успокойся – это всего лишь сон, обычный, обманчивый сон. Ты можешь сам точно так же внезапно испариться или рассеяться.
– Неужели, Зоро, это ты?!
– Да, собственной персоной, а что, есть сомнение? Подойди, потрогай, – он весело засмеялся. – Вообще-то нам, людям индиго , как представителям новой расы, не пристало общаться в режиме звуковых волн.
Зоро сидел за столиком, на котором стояла лампа с зелёным абажуром. Лампа горела, очерчивая белый круг, в котором находился Зоро. Это было так странно – видеть горящую лампу, без проводов, посреди холма и посреди летнего дня, залитого полуденным солнцем.
– Это для них, – очень громко воскликнул Зоро, кивнув на странных людей, похожих на автоматы. – Надо быть гуманными и сохранять для них знакомые предметы, как этот абажур, например. Предметы служат указующими вехами для их устоявшихся представлений. Было бы негуманным лишать их земных иллюзий.
– Скажи, Зоро, ты сейчас разговаривал как телепат, а громкие восклицания употребил с целью продемонстрировать указующие вехи для моих, так сказать, устоявшихся представлений об обычной человеческой речи?
Зоро ухмыльнулся.
– Нет-нет, при всём желании мы не можем сравниваться с ними. Все самоубийцы – это зомби. Они зомбируют своё сознание идеей фикс настолько, что уже отрешаются от всего, кроме идеи суицида. А мы, дорогой мой, просто из материального мира, и в нашем поведении совершенно непроизвольно проявляются его закрепившиеся в нас признаки. Так сказать, от частого употребления мы захватили с собой рефлексы, которые здесь не нужны. Которые здесь, в тонком мире, мире снов, надо рассматривать лишь как свидетельства атавизма. Давай-давай, иди сюда, не стесняйся, устроим маленькое состязание.