Когда он наконец закончил свою докторскую диссертацию и превратился в известного, хотя и со спорными взглядами, историка постсионизма, за них взялась израильская желтая пресса. Их называли "нидерландским историком и ослепительной красавицей индианкой, детским врачом". Папарацци фотографировали их на кино- и театральных премьерах, и они немедленно сделались желанными гостями в домах израильских левых. Все это быстро кончилось, когда они решили - вернее, он решил, - что жизнь не обогащается от болтовни под вспышки блицев со звездами мыльных опер, певичками и актерами. Больше никаких премьер, никаких публичных выходов, не имеющих отношения к профессиональной деятельности. Оба работали и пытались вести нормальную жизнь, словно вокруг была нормальная страна, без терактов и оккупированных территорий.
- Больше ничего интересного не случилось? - спросила она.
"Случилось, - подумал он, поднося ко рту ложку, - меня едва не ограбили трое еврейских мальчишек. Настало время, когда ночью на еврея могут напасть другие евреи. Если бы основатели государства услыхали об этом, они долго хохотали бы в своих гробах. Страна стала нормальной, как все".
- Ты имеешь в виду Йохансона? - спросил он.
- Ты, черт побери, прекрасно знаешь, что я имею в виду. Конечно, Йохансона. Ты говорил с ним?
- Да. Какая вкусная штука.
- Почему же ты ничего не рассказываешь?
- Хотел сделать тебе сюрприз.
Она выжидательно смотрела на него:
- Значит - согласился? Что ж ты мне не позвонил?
Он отправил в рот еще одну ложку еды и сказал:
- Я говорил с ним в одиннадцать вечера, и я отказался.
- Что?! Совсем обалдел? - возмущенно выкрикнула она. - Отказался? Так мы не едем? Я думала, тебе хочется уехать. Мы столько раз это обсуждали, и мне всегда казалось, что ты…
- Я думал, ты будешь согласна с любым моим решением.
Он накрыл ладонью ее руку.
- Я была совершенно уверена, что тебе хочется поехать, - сказала она и убрала руку, внимательно и недоверчиво глядя на него.
- А потом я снова позвонил ему полчаса назад. И сказал, что подам документы на конкурс.
Секунду она молчала, как бы свыкаясь с его словами, побеждая недоверие к ним, и, наконец, улыбнулась:
- Боже… так мы - едем?
- Да. По крайней мере, если Йохансон сдержит свое обещание.
- В Америку, - прошептала она.
- Да.
Она прикусила нижнюю губу и опустила глаза. Потом поднялась и обошла стол. Он положил вилку, повернулся к ней, не вставая со стула, взял за талию и посадил к себе на колени.
И тут по ее щекам потекли слезы. Она спрятала лицо в ладонях. Он обнял ее за плечи.
- Милая моя, я подумал, что тебе тоже хочется поехать и ты считаешь, что Бену там будет лучше. Милая моя.
Она отерла слезы рукой и, кивнув, глубоко вздохнула.
- Извини, я совсем расклеилась - наверное, это как-то связано с переездом. Переезжать, знаешь ли, не самая сильная моя сторона. Впрочем, оставаться - тоже.
Они поцеловались, и он подумал, что теперь знает вкус ее слез. Потом она улыбнулась и сказала, смахивая слезы:
- Извини, расскажи лучше про Йохансона.
Когда ему надо было куда-то ехать, она начинала беспокоиться за несколько дней, а по мере приближения даты отъезда все больше мучилась сомнениями: зачем ему это надо, не лучше ли остаться дома, достаточно ли безопасно лететь, не будет ли проблем с паспортом на границе и не взять ли ему в дорогу походную аптечку? Последние две ночи перед его отъездом она не спала. И звонила по нескольку раз в день, пока он не возвращался.
Она встала, стянула рубашку через голову - кроме лифчика на ней ничего не было, - и сказала: - Ты тоже должен все снять с себя, Брам.
3
Профессор Хартог Маннхайм, отец Брама, жил в трехкомнатной, по-спартански обставленной квартире. Здесь он написал все свои книги, в которых Брам не понимал ни слова. На окнах висели алюминиевые жалюзи, кресла и столик отлично смотрелись бы в приемной дантиста, кабинет выглядел, как подвал букиниста, заваленный пыльными книгами и рукописями, и над всем этим горели холодным огнем люминесцентные лампы. Картину довершала полупустая кухня, в которой отсутствовала современная аппаратура.
Брам потратил час, добираясь на своей "мазде" до отцовского дома, а потом еще полчаса кружил по району в поисках парковки, и отец принялся ворчать, что Брам опоздал на целых шесть минут. Точность была пунктиком Хартога. Шесть лет назад он вышел на пенсию и утверждал, что ни разу в жизни не пропустил по забывчивости деловую встречу, ни разу не опоздал (сверх разрешенных им самому себе ста двадцати секунд) и не имеет привычки разбазаривать чужое время. Каждое утро он вставал в полшестого и ровно в четверть седьмого садился за работу, не изменив этой привычке, даже когда добился славы и признания, какие и не снились большинству его коллег. Браму такой успех не грозил. Хартог жил ради работы. В десять он отправлялся в свой кабинет при Тель-Авивском университете (специальным распоряжением оставленный за ним после выхода на пенсию) и мог сколько угодно орать на секретаршу Тамару, которая работала с ним со дня приезда Хартога в Тель-Авив, была предана, как собака, и, храбро перебивая шефа, платила ему той же монетой. К великому изумлению Брама, отец принимал ее ор как должное.
- Слишком много автомобилей, па, - как всегда безуспешно пытался объяснить свое опоздание Брам. - Тель-Авив - большой город, а улицы не приспособлены к такому количеству машин. Иногда стоишь в заторе часами, я вышел из дома в четверть восьмого…
- Значит, надо было выйти в семь, - объявил отец из кухни. Он сражался с кофеваркой, которую привез из Голландии лет двадцать назад. - Или без четверти семь. На твоем месте я так бы и поступил, и подождал бы снаружи, чтобы позвонить в дверь с точностью до секунды. Я не переношу опозданий.
- Разве? Впервые слышу! - отозвался Брам.
- Тебе давно пора прочистить уши! Завтракать будешь? Ты что-нибудь ел, Брам?
Отец всегда называл его голландским именем.
- Я никогда не завтракаю.
- Мешугинер! Завтрак - самая важная еда! Хочешь чего-нибудь? Я купил круассанов!
- Круассанов? Что я слышу! Так и до гедонизма можно докатиться!
Хартог был не только всемирно известным биохимиком и патологическим перфекционистом, он был еще и феноменально скуп. Он отыскивал магазины, где можно было покупать позавчерашний хлеб, потому что его продавали со скидкой, ел самое дешевое мясо и вырезал из газет объявления о распродажах.
- Сегодня особый день, - отозвался отец виновато, словно извиняясь за серьезную слабость, к которой следовало отнестись снисходительно. Он вошел в комнату, держа в руках поднос с двумя кружками кофе и тарелкой с парой круассанов.
Брам отобрал у него поднос и осторожно поставил на серый стальной стол, который армейский интендант счел бы чересчур уродливым для солдатской казармы.
В декабре Хартогу исполнится семьдесят четыре года, но, хотя в последнее время он начал сдавать и ему все труднее становилось держаться прямо во время ежевечерних прогулок (начинавшихся ровно в полшестого и продолжавшихся ровно пятьдесят минут), - внешне он производил сильное впечатление. Хартог был высок, копна седых, нечесаных волос делала его похожим на Эйнштейна, а глаза, вопреки возрасту, оставались ярко-синими и светящимися, как ирисы. У него было тонкое лицо, с ранней юности (в вонючем пригороде провинциального Зволле) чудесным образом приобретшее черты аристократизма, а голова полна была неопровержимых взглядов и суждений.
- Они очень вкусные, поешь, а то свалишься, - сказал Хартог.
- Я уже лет десять как не завтракаю.
- Это ничего не значит. В любой момент можно упасть в обморок, я знаю, о чем говорю. Сделай мне удовольствие, съешь круассан.
Брам взял с тарелки круассан.
- Ты что, специально для меня их купил?
- Да.
- Папа, что с тобой случилось?
- У меня было хорошее настроение. Или, если угодно, я проявил слабость. Вкусно?
Хартог вел себя так, словно совершил подвиг или сам испек эти круассаны.
Под напряженно-выжидающим взглядом отца Брам откусил кусочек. Немного подождал. Прожевал. Кивнул.
И Хартог просиял и тоже кивнул, довольный до чрезвычайности.
- У них самые лучшие, у Хаевского. У русских.
- Прекрасно. Но о круассанах мы могли бы поговорить и по телефону.
Отец позвонил ему два дня назад. Он хотел обсудить с сыном что-то важное. И непременно у себя дома.
- Речь идет о вкусе, - сказал отец. - А вкус - непосредственно телесное ощущение. Вкусовые процессы - невероятно сложный феномен.
- О вкусах не спорят, - робко заметил Брам, надеясь задавить дискуссию в зародыше.
- Чепуха, - отозвался Хартог. - Вкус существует и как объективное понятие. Все дело в электрохимических процессах.
- Я тебе верю.
- Очень мило с твоей стороны, - заметил Хартог, и Брам не смог сдержать улыбку. - Как дела дома?
Пять дней назад Хартог обедал у них; пока Рахель готовила, он держал на руках Бена, молча, без видимых эмоций, а после еды сразу ушел, но ему необходимо было знать, что у Брама дома все в порядке.
- Все в порядке.
- Это хорошо.
Отец отхлебнул кофе. Вообще-то он был человеком воспитанным и старательно соблюдал этикет, но когда пил что-то горячее, неизменно прихлебывал. Дурная привычка, приобретенная в пригороде Зволле.
- А ты есть не будешь? - спросил Брам.
- Я уже поел.