- Тебе совершенно не о чем беспокоиться.
- Я беспокоюсь, как бы ты в него не влюбилась. Зачем он приехал и кого представляет. Вдруг он захочет отвезти тебя в Бомбей и поставить перед камерой?
- Этот город называется Мумбаи.
- Я хочу уехать с Беном и с тобой в Принстон. - Голос Брама дрогнул, и это прозвучало немного театрально, но ему было все равно.
- И я хочу того же, милый. Эта встреча для меня ничего не означает. Клочок прошлого.
- Я тебе верю.
- И я тебе, - откликнулась она.
Но через несколько минут снова позвонила. Автобус так и не сдвинулся с места.
- Мне надо отказаться от встречи с ним? - спросила она.
- А тебе очень хочется его увидеть?
- Глупо делать вид, что мне это нужно. Абстрактное желание, не больше, от которого легко отказаться.
- Решай сама. Наверное, теперь невежливо будет отменить встречу.
- Да, ты прав. Я уже еду.
- На такси?
- Да. Бен глядит во все глаза. Наш шофер, - она спросила шофера, откуда он, и продолжала: - Он из Эфиопии, фалаша, и его машина выглядит в точности как ярмарочный балаган - вся в разноцветных лампочках. Бен в восторге. - Она обратилась к сыну: - Здорово, Бен, да? Смотри, как они мигают, - и снова к Браму: - Как там твой щенок?
- Сидит у меня на коленях. Чудный пес.
- Он не опасен для Бена?
- Ужасно опасен, - ответил Брам честно. Он не собирался избавляться от Хендрикуса. Пусть Бен растет с собакой. - Смертельно опасное крошечное существо с пятнышками на голове. Кровожадный монстр размером с хомячка.
- Ладно, скоро мы с ним увидимся. Позвоню после разговора с режиссером.
5
Брам опоздал на занятия всего на десять минут, но отцовские наставления, казалось, снова зазвучали в его ушах. Только маме удавалось остановить Хартога, когда тот пытался давить на сына. Но она умерла молодой, за двенадцать недель до триумфа Хартога - нобелевской церемонии, королевского ритуала вручения премии, которой удостоился еврейский мальчик, побывавший в аду. Опухоли, поселившейся в ее теле, не было дела до торжественных церемоний.
Годом позже Тель-Авивский университет пригласил Хартога продолжить свои исследования в их лабораториях и вести занятия со студентами. Браму было предложено сделать выбор - поехать с отцом или остаться в Амстердаме, в "приемной" семье. Почему-то Хартог был уверен, что одиннадцатилетний ребенок способен сделать верный выбор. Брам любил отца, но боялся его. Мысль о том, чтобы остаться в Голландии совсем одному, казалась ему кошмарной, но и служить для отца источником постоянных разочарований тоже не хотелось. Брам считал: он должен остаться в Амстердаме, чтобы не огорчать отца своими провалами, помочь ему освободиться от скорби, связанной с кончиной жены, и от досады, вызванной слабыми успехами сына. На каникулы Брам прилетал в Тель-Авив, спал на разъезжающейся раскладушке в "гостевой" спальне, служившей Хартогу кладовкой, часами молча сидел возле отца и - обыгрывал его в шахматы, беря реванш за все те случаи, когда отец, качая головой, корил его за ошибки.
Хартогу хотелось ввести мечтателя-сына в мир науки, а Брам удивлялся, почему отец никогда не учил его играть в шахматы. Только во время каникул в Тель-Авиве он понял: его отец, гениальный ученый, просто не умеет играть. С легкостью разбираясь в сложнейших расчетах, Хартог был напрочь лишен таланта к шахматной игре - слабость, по-настоящему бесившая его ("Я просто не заметил, просто не заметил", - жаловался отец, когда Брам прорывал его оборону). Брам же строил игру на чистой интуиции. Он всматривался в возникающие на доске композиции и передвигал фигуры, следуя логике развития событий. Когда Браму впервые удалось обыграть отца, он с изумлением понял, что тот абсолютно не в состоянии контролировать игру, и с тех пор, не желая упускать случая, постоянно уговаривал Хартога "сгонять партию". Удивительно, как по-рыцарски переживал Хартог поражения. Сбивая с ног своего короля и качая головой, он шутил:
- Ты победил, Брам. Куда мне до тебя с моей Нобелевкой! Ты гораздо сильнее.
И наставал - на несколько мгновений - звездный час Брама. В эти мгновения рядом с иронией появлялась нежность, которой Браму так недоставало. В эти мгновения он мог быть уверен: папа его любит.
Ему хотелось плясать от радости на берегу моря: папа гордится его успехами! Но счастливые мгновения проходили, Хартог быстро забывал о своем поражении, и Браму приходилось снова усаживать его за доску, чтобы продемонстрировать непослушному отцу свои феноменальные способности.
Браму не удавалось достичь блестящих успехов в математике или физике, потому что он любил истории. А значит, Историю. И до прохождения обязательной в Израиле армейской службы успел закончить университет - всего за три года. В процессе научных изысканий он набрел на идею, ставшую темой его дипломной работы, а благодаря связям отца смог добраться до документов, из которых следовало, что на самом деле история еврейской оборонительной войны должна быть частично переписана. Браму удалось доказать, что сионистские лидеры еще с тридцатых годов были нацелены на размежевание с арабским населением. Хартог, убежденный сионист старого закала, нашел бессмысленными и опасными результаты работ Брама, но вовремя понял, что сын совершил открытие в своей области. Можно наконец пожелать ему удачи и испытать законную гордость.
Брам преподавал современную историю Ближнего Востока - историю, полную умышленных и нечаянных убийств, путчей и геноцида, коррупции и ограблений. Иногда он недоумевал, как можно, зная все это, продолжать верить в мирный процесс и считать местных жителей чудесными людьми, лишь немного подпорченными гордыней, властью и деньгами.
Сегодняшние двухчасовые занятия он начал с рассказа об Абдул Насере, легендарном правителе Египта, которого современные египетские начальники, без сомнения, повесили бы, и попытался объяснить, почему многие египтяне и другие арабы до сих пор поклоняются Насеру. Потом перешел к фашистско-сталинской истории происхождения иракской и сирийской партии Баас.
Несколько студентов, задержавшись после лекции, обсуждали с ним американскую оккупацию Ирака - обсуждать, собственно, было нечего, и так ясно, что Бушу не получить того, что он хочет, - когда позвонила Рахель. У него было окно - два часа, - и он собирался подготовиться к следующей трехчасовой лекции. Но Рахель ничего не хотела слышать.
- Брам, мне надо с тобой поговорить.
- Прямо сейчас?
- Да.
- Я должен готовиться к лекции.
- Значит, не подготовишься.
- Как это - "не подготовишься"? Рахель, что случилось?
- Сам догадайся.
- О чем я должен догадаться?
- Он - режиссер, да? - предлагает мне главную роль в своем новом фильме. Мне и хочется и не хочется, понимаешь?
- Думаю, что да, - в замешательстве отвечал Брам.
- Мне не хочется играть в кино, но я знаю, что у меня здорово выходит, понимаешь? Такая работа подходит мне. Но я стараюсь задавить в себе это. А он - режиссер - уже получал призы в Каннах и Венеции. Жутко талантливый. И все-таки я не хочу этим больше заниматься. Я не актриса, я детский врач. Мы об этом уже говорили. И ты должен мне все это снова повторить. Нет, ты должен повторить все это сто раз. Ты можешь приехать, милый?
- Куда?
- Давай встретимся на полпути, у детского сада. Если ты приедешь раньше, подожди меня, ладно?
Рахель права. Она - прирожденная актриса. Едва войдя в полный народу ресторан, она привлекает к себе общее внимание. За столом с друзьями она - естественный центр компании; обсуждая проблемы Ближнего Востока, опьяненные вином и ее красотой, они ловят ее поощрительные взгляды.
Брам забрал Хендрикуса у Лилы, своей секретарши. Щенок успел уже освоиться с ней и возмущенно запищал, когда Брам засунул его в сумку.
- Ты его выводила?
- Нет. А надо было?
Лила - маленькая, кругленькая йеменская еврейка, по-матерински заботилась обо всех и обладала слоновьей памятью. Портила ее только медлительность. И неспособность принимать решения.
Уже стоя в дверях, Брам спросил ее, как часто надо выводить собак.
- Кажется, три раза в день. А утром он гулял?
Как раз этого Брам и не знал.
- Он у тебя тут ничего не сделал?
- Нет.
- Значит, утром он гулял.