Глоп рад был не поймать эти мысли в своей голове – он уже давно начал не выходить из положенных рамок, поэтому думать о том, чтобы не выходя ещё и войти, ему бы не удалось точно. Посему он просто не выходил и не думал и в этом состоянии преуспешно жил, пока в один момент ему не осточертело и это (жить), и тогда он попробовал переключиться, но стало так холодно, что он передумал переключаться и просто исчез, лопнутый собственными осточертелостями. Впрочем, даже в состоянии изчезнувшего Глоп не утратил своей энергии и время от времени наведывался в чужие жизни, чтобы начать всё заново уже там: опускание рук, узкоротость, обрывки… И так появлялась параллельная история – история несуществования сама по себе тоже не существующая, но оттого не менее любимая несуществующими историками, никогда не узнающими о палках для поднимания рук, которые Маленький Глоп носил с собой, пока ему впервые не осточертело…
…Сэвен открыл глаза и увидел, как вокруг броны, изумлённые, вытирают мокрые головы. Он впервые провёл такой эксперимент – перетащил фабрику истории в комнату смысла, и теперь они вместе с историками гипертрофировали мысли по сюжету. Это вышло всё: катуши с историей были переполнены, нити смысловые напряжены, и теперь Сэвен мог выявлять связи между тем и тем, просматривая маары подробно не из себя, но со стороны.
На сегодня они закончили, Сэвен проводил историков и сам тоже решил тут не задерживаться, расшифровывание на потом отложить: желалось домашнего корневина и немного поспать перед следующим просмотром. Придя домой, он встретил там любимого своего БомБома, хотел ему улыбнуться, но на том лица не было.
– Что случилось?
Хамернап ничего не сказал, а вместо этого протянул раскрытую ладонь. На ней лежала обычная щепка.
– Что это? – спросил Сэвен.
– Картонная босния, – сказал смущённо хамернап.
– Что?
– Босния… картонная.
– Но это не может быть босния! – раздражённо отрезал стратег.
– Вот именно.
БомБом сел около самой ближней печки, положил рядом свою боснию, потом закрыл голову руками и так зарыдал, что даже лицо проступило.
– Никто не понимает. Но буквы… что-то случилось.
– Что-то с буквами?
– Да, буквы. И слова тоже…
– Кажется, я начинаю понимать, – прошептал Сэвен, потрепал хамернапа за плечо сочувственно и двинулся в сторону открытого леса.
ПЕЛСО Слова сломались
Если все остальные существа произошли от шороха, который влетает в неожиданно распахнутую форточку, то это, кажется, появилось само по себе или вылезло из тряпочки, в которую молчат, или произросло на пустом месте, где никто не спотыкался. В общем, оно взялось откуда-то, отряхнулось и полетело искать свои уютные щёлки. Благо, таковых в местности Мимида, что на правой стороне Корсетного города, было навалом и даже с горочкой. Проникая в первую скважину, оно основательно нахохлилось, распушилось и в таком виде полезло в прорезь под лохматыми ресницами.
Девочка зажмурила глаза, чихнула и больше никак не отреагировала. Однако через несколько шагов ей захотелось обернуться и обратить внимание на пучеголового мальчика Фонарданта, что вечно забывал где-то лампочки и в итоге вворачивал словечки, отчего местность в его районе выглядела особенно концептуально. Мальчик показался девочке на редкость особенным и, не раздумывая, она прыгнула на него, потому что он был картонкой, а она была куском пирога (по крайней мере, сейчас оба были в этом абсолютно уверены). Учитывая данное обстоятельство (полную совместимость), они вынуждены были остаться вместе на всю жизнь и не стать великими, хотя все в роду девочки и все в роду мальчика до этого становились великими.
Совершив первую гадость, наш маленький приятель, сам по себе родившийся, выскочил из новоиспечённого пирога и полетел искать следующую щёлку, более хитрую, что ли. Через несколько неудачных проникновений она всё же нашлась: это было ухо чудаковатого Беззубца из вида лопарей, который совершенно не умел грымкать, когда все в его окружении грымкали превосходно. Чтобы не расстраиваться, он закрывал уши закрывашками, и жить становилось немного проще. Разлетевшись, наше непонятно что прыгнуло чудаковатому прямо в плешь и проело её без сожаления. Скорчившись от удивления, Беззубец так и остался в этом состоянии сморщенном, закрывашки в какой-то момент выпали из ушей, и всю жизнь ему пришлось слушать, как все вокруг грымкают. А сделать он ничего не мог, так он терпел, терпел и постепенно до того дотерпелся, что стал обывателем, и только тогда ему окончательно расхотелось грымкать…
– Что это ещё за бред? – воскликнул каплан.
– Ничего и не бред, это пел с о, я его поймал.
– Чашкой?
В этом не было никакого обмана: Михан держал в руках чашку с пелсо, и так бы никто не понял, что там пелсо, если бы он не твердил на каждом шагу: "Осторожнее, в чашке пелсо, в чашке пелсо!" И это многих интриговало очень, это же непросто тоже – засунуть пелсо в чашку.
– Вот так-так! – высказался каплан, перенимая сосуд. – Это ты как такое умудрился совершить?
Михан улыбнулся и говорит:
– Это мы пришли на центральную площадь и крутили долго палкой металлической над посудиной, ну типа как звук вылавливали, а потом его жах – и закрыли, теперь там пелсо свежей сборки с южного берега прямиком сюда…
– Молодец, Михан, это ты хорошо придумал! Чтобы пелсо да в чашку – вот идея! Дай-ка ещё раз послушать.
– Ну так это… Не вопрос, конечно. Только осторожно.
– Понятное дело.
Каплан взял чашку, крышку открыл и мигом к своему уху прислонил, так чтобы ничего не вылетело лишнего. Сначала нахмурился, потом заулыбался, сменил семнадцать выражений лица и только после этого чашку закрыл.
– Ну и варваризмы, отличное пелсо! Я как-то с первого раза не распознал, но теперь говорю: это высшего качества продукт.
– Тут не поспоришь.
– Но только плохо, что никаких намёков на то, что это такое. Михан, ты бы хоть немного окружающей среды прихватил, а то как же мы его распознаем?!
– Там не до среды было, всё быстро произошло. Да и зачем его распознавать, оно и так немало хорошо.
– И правда! Как же приятно будет иногда хорошее пелсо послушать!
Михан взял чашку, и приятели пошли хвалиться перед другими…
…Сэвен глубоко вздохнул и почувствовал под собой пол, он как-то так сходу в маар вошёл, даже присесть не успел, так и смотрел стоя.
– Всё пропало, – прошептал он.
Опёрся о стену и говорил самому себе, проговаривал каждую мысль, чтобы и в нём фразы не сломались случайно:
– Слова потеряли свой смысл, люди не понимают друг друга, связи разрушены… Всё вокруг есть колебания, которые стремятся к резонансу, и если резонанс есть, то предмет обретает смысл. Теперь взаимодействие нарушено, и слова не резонируют с их смыслом.
Он прислонился затылком к стене. Ворочались громоздко мысли в голове, тяжёлый маховик перемен сдвинулся и зазвучал отборной дробью. Сэвен вошёл в этот ритм и стал наблюдать за картинками, которые ползали по комнате, как насекомые тени. Сначала они были такие силуэтные, с проблесками основных частей тела, потом только эта галлюцинация перешла в обычный маар. Он увидел мужчину, который сидел на камне, управляющем надеждами, и мастерил флюид, мужчина вынимал из себя особенности, впечатления, приправлял всё надеждами, кораблестроением, маканетой, ракурсом, запахом волос, накрывал плотно отборным libido dominandi, лакировал ласковой музыкой, укладывал получившееся в кулачок, разминал активно и выпускал по направлению света в ту сторону, где женщина в это время прохаживалась по полям влажным, готовясь к решительной встрече…
– Вот что настоящее – человек встречает особое состояние себя ("вторая половина"). Это состояние также его родители и его дети. В этом и есть насущность – возможность соединить первичные компоненты этого мира.
Любовь есть ответ на все вопросы. Это стихопение, дуа, салят, перебор коралловых шариков, мантры, ранголи-рисунки, интерпретация звука и все способы танца. Это то, что люди делают сообща изо дня в день, думают об этом изо дня в день, это самая естественная молитва – любовь.
Люди не по чьему-то приказу, а сами по себе усиливают количество любви в своей жизни: рожают детей, заводят собак и устраивают праздники (любовь к жизни). Вот оно единое действие, совершаемое многими одновременно, вот она сила, умножающая возможности вселенной, вот он творец Баба.
И тут же мы видим: пропасти в городах и в жизнях, деревья в опухолях, дыхание у людей прерывистое – и каждый запутался, перестал понимать, где ему случайность подсовывают, а где выводы, где он живёт зачем-то, а где обычная закупорка мыслей, тупик, из которого не выберешься ногами, но только придумав новые связи, потому что старые уже не починить.
…Это был болезненный и тяжёлый маар. Сэвен отошёл от стены осторожно, чтобы не повредить рассудочность. Мысли желейными потоками двигались внутри. Он упёрся руками в затылок, надеясь выстроить из себя какой-то знак, но сорвался и долго бежал туда, где смог бы застыть; когда стратег нашёл это место, он остановился и теперь находится тут, голыми пятками соприкасается с землёй, чувствует ступнями её температуру и её плотность. Он задумал цветок из пустоты создать, а потому жил сейчас целенаправленно, спускал из себя желание через нервы в землю, помогая бутону вызреть.
Подсолнух – это и еда, и комплимент; идеальный подарок. Только ему не до подарков уже, ему бы вывод теперь вырастить.